Грёзы безумные…

Грёзы безумные…

В предыдущих главах уже не раз говорилось о том, что шлиссельбургские узники были лишены всего. Тюрьма была похожа на склеп, заключенные ни о чем и ни о ком ничего не должны были знать, и никто не должен был знать о них. Из людей они видели только жандармов — с масками вместо лиц и глухих, как статуи, ко всем их страданиям. Жизнь арестованных протекала в убийственном однообразии — жизнь почти призрачная, которая казалась сном без сновидений. Неудивительно, что одиночное заключение тяжело отражалось на психике узников. Они стремились к общению друг с другом, перестукиваясь по определенной системе, но за это их наказывали, и порой очень жестоко. Жизнь была бесцветной, без всяких событий, и потому недостаток внешних впечатлений они с избытком пополняли воспоминаниями и мечтаниями, которые зачастую принимали болезненную форму. Узник намечтает себе какой-нибудь сюжет, а потом дорисовывает его в своем воображении до подробностей, столь навязчивых, что доходит до умственного изнеможения. Отчаянным усилием воли ему порой удается прервать цепь мечтаний, но через некоторое время "грезы безумные" вновь начинают неотступно преследовать его.

Два смертных приговора тяготело над Н. П. Щедриным. В мае1881 года он был приговорен к смерти по делу Южно-Русского рабочего союза, но тогда казнь заменили ему вечной каторгой на Кару. По дороге туда, в Иркутской тюрьме, он узнал, как бесстыдно обращается с политическими каторжанками местный тюремщик, и решил заступиться за женщин. Улучив удобный момент, Н. П. Щедрин во время арестантского осмотра в присутствии заключенных и тюремной стражи дал ему пощечину, не испугавшись бесчеловечных истязаний и долгих месяцев темного карцера. Новый судебный процесс снова приговорил его к смертной казни, которую и на этот раз заменили вечной каторгой, дополнительно приковав Н. П. Щедрина к тачке, с которой его и препроводили в Алексеевский равелин.

Равелин он вынес, но долгие годы одиночного заключения в Шлиссельбурге оказались сильнее железной воли Н. П. Щедрина, и он сошел с ума. Его камера заполнилась призраками, жуткие чудовища окружили узника, мучили и терзали его. На всю тюрьму раздавались его дикие вопли и страшные крики, а в тюремном рапорте бесстрастно сообщалось, что "арестант № 3 возбужден, раздевается догола, лает по-собачьи". Болезни его не верили, и О. Гинзбург в своих "Записках" впоследствии вспоминала: "Жандармы для времяпрепровождения останавливались у его дверей и начинали всячески издеваться над ним, доходя до невероятных животных гнусностей". А узнику казалось, что к нему так часто заглядывают в камеру для того, чтобы "иссушить его умственные способности; что половина его головы уже пропала, поэтому во что бы то ни стало он должен спасти вторую половину, не давать смотреть на нее. Но сделать это очень трудно, так как за ним смотрят не простые жандармы, а "особенные", которые знают всю современную науку".

Чтобы "спасти вторую половину головы", Н. П. Щедрин мешал жандармам заглядывать в окошечко своей камеры, а это уже нарушение тюремного режима. Арестанта связывали и уносили в тюремный карцер. Затем нервная болезнь его стала усиливаться: он стал "слышать стук в подземелье" (т. е. под полом. — Н.И.) и видеть, что вся стена его камеры оплевана "в насмешку над ним" и т. д. Одалживаться у жандармов узник ничем не хотел: они приносят еду — он не станет ее есть. Они отмыкают на ночь постель — он не будет на нее ложиться: голый, голодный ляжет на холодном полу! Впрочем, иногда у Н. П. Щедрина наступали минуты просветления, и тогда он жаловался, что во время припадков жандармы избивают его. Со временем им овладела идея издавать здесь, в камере Шлиссельбурга, собственную газету "Эхо". Конечно же, назло жандармам! А на доход от нее начать новую жизнь…

Увлеченный этой идеей, Н. Щедрин стал вести себя тише: целыми днями сидел в камере и на клочках бумаги писал статьи для своей газеты, а потом "продавал" ее жандармам и другим заключенным. Тюремный врач отмечал, что "во всех его писаниях — везде самомнение, нигде и ни в чем нет сомнений и колебаний в каких-либо мнениях, везде его слова — сама истина". Занятый своими мыслями, арестант несколько лет вообще не выходил из камеры, только в последние годы стал покидать ее. В таких случаях он приделывал себе шпоры, нацеплял перья и на всех смотрел свысока. Узник считал себя великим и выдающимся человеком и воображал, что он — то "лорд", то "светлость", то "царь царей". Сообщения о болезни Н. П. Щедрина доводились до сведения императора, но все оставалось по-прежнему. И целых 15 лет тот томился в заключении, будучи душевнобольным.

В. П. Конашевич, обвиненный в убийстве, был приговорен к смертной казни, которую ему заменили на пожизненное заключение. Когда его доставили в Петропавловскую крепость, он был еще очень молод (20–21 год), обладал богатырским телосложением, исключительной физической силой и железным здоровьем. Правда, еще до суда страдал галлюцинациями и думал, что следователи хотят его загипнотизировать, чтобы все у него выведать. Потом он выздоровел и до 1889 года был вполне здоров, даже стал писать какое-то научное сочинение с целью осчастливить весь мир. Однако улучшение психического состояния узника было кратковременным. В Шлиссельбургской крепости его болезнь стала развиваться, и тюремный врач в рапорте отмечал, что "арестант № 30" постоянно жалуется на шум и беспокойство, большую часть ночи вообще проводит без сна, при этом возбуждение нервной системы доходит у него до максимума.

Из камеры В. П. Конашевич почти не выходил, к себе редко кого допускал. То он пел на всю тюрьму, то плясал, то свистел. А потом добился, чтобы ему доставили скрипку, и утверждал, что сочинил гениальную пьесу. И если бы ему позволили ее где-нибудь сыграть, особенно в Санкт-Петербурге на площади, то люди под влиянием его музыки поняли бы, что все они — братья. А, поняв это, освободили бы из этой проклятой тюрьмы всех заключенных. "А когда я буду на свободе, я устрою ряд (далее неразборчиво. — Ред.), при которых сам, без всякой помощи, построю величественный собор во имя Александра и дворец государю".

Тетради В. П. Конашевича, написанные карандашом, содержали и философские рассуждения, и практические распоряжения:

Эту тетрадь прошу передать брату моему Федору Григорьевичу и дяде по матери… Они распорядятся изложенными здесь идеями по своему усмотрению. Я просил бы земский собор признать их наследниками моих родовых прав… Здесь есть металлический дом, изобрешенный мною, очень дешевый и удобный для крестьян. Прошу вас, господин комендант, передать также и это начальству для сообщения Его Величеству. Исследователи отмечают, что тон прошений В. П. Конашевича далек от унижений Да, он находится в положении узника — в тюрьме, но зато совершает здесь великие открытия, способные осчастливить не отдельного человека, а весь мир. Подземная дорога, паровая баня, металлический дом, принцип переложения бесплотных идей в механические силы и т. д. — все это столь великие благодеяния для человечества, что справедливо бы дать свободу их изобретателю. А между тем его продолжают мучить в одиночном заключении, где подвергают страшным испытаниям, заставляют терпеть голод, холод и смирительную рубашку. К тому же злые тюремщики не выпускают его записки из тюремной ограды, хотя они и адресованы самым высокопоставленным лицам…

Отсюда у В П. Конашевича развился новый ряд идей, и расстройство нервной системы выразилось у него в форме горделивого помешательства. Он — не только великий изобретатель, но и вообще великий человек особого происхождения: его предком является народный герой П. К. Сагайдачный, и потому отныне он будет именовать себя Конашевич-Сагайдачный. Своим ближайшим родственником узник считал и германского императора Вильгельма, и в своем новом "величии" писал настоящие декреты:

Во всякого, участвовавшего в моем задержании, каждый русский подданный имеет право стрелять, не будучи за это отдан под суд. Всякий, застреливший кого-нибудь из лиц, участвовавших в моем задержании, получит после моего освобождения миллион награды. По освобождении отсюда, из-под замка, я передам остров Борнео на вассальных условиях… княжне Ксении. Вильгельм Германский, мой родственник, сочувствуя мне, также соглашается принять от меня право на участие в этой кампании, за что я ему глубоко благодарен…

Но моменты горделивого "величия" проходили, наступало прозрение, и к своему ужасу В. П. Конашевич сознавал, что сходит с ума. Чтобы оградить себя от дальнейшего развития болезни, он просит прислать ему произведения Т. Г. Шевченко и малорусский словарь и уверяет, что "такие занятия родной поэзией и языком, наверное, принесли бы мне облегчение". Но вскоре опять пошли записки и прошения о том, что он открыл способ вечно доить салом свиней и овец и изобрел для этого снаряд, который, давя сало из овцы, не будет мешать ей жить.

Теперь мне пришла хорошая идея — проведение через тайгу Сибирской железной дороги по рельсам, положенным на деревья; такую дорогу можно провести по прямой линии, спиливая деревья и кладя рельсы на готовое полотно — пни.

А 18 октября 1892 года было еще одно прошение, написанное просто и спокойно, но полное бесконечной тоски больного человека.

Десять лет одиночного заключения — страшное наказание! Только милостью Божьей я вынес его… Теперь я — совершенно перерожденный человек; кроме желаний мирной пользы, у меня нет других желаний. Если нельзя совсем освободить меня, не будет ли возможным сослать меня в Сибирь или какое-нибудь другое место. Я был бы глубоко благодарен за это и пользой людям оправдал бы доверие начальства.

Но никакие мольбы В. П. Конашевича на правительство не подействовали, как не действовали на него и сообщения о помешательстве Н. Д. Похитонова, который сначала страдал "только бессонницей, головными болями и нервными припадками". Дворянин, сын генерал-майора, участник осады Плевны, он был за свою революционную деятельность приговорен к смертной казни, которую потом заменили ему пожизненным заключением в Шлиссельбург.

Он очень переживал за женщин, поставленных в тюрьме в такие же суровые условия, как и он, и все его тюремные затеи были направлены на то, чтобы доставить удовольствие Л. А. Волькенштейн. Он делал для нее буфеты и шкафчики, кресла и полочки, шкатулки, точеные грибочки, вазочки и т. д. Однажды на Рождество узник ухитрился даже устроить для женщин настоящую елку — с разноцветными фонариками и восковыми свечами… Но среди этих незатейливых тюремных развлечений Н. Д. Похитонова продолжала изводить тоска, и он тихо начал сходить с ума. По характеру мягкий и уступчивый, он со временем, по свидетельству В. Фигнер, сделался запальчив и необыкновенно упрям. С середины сентября 1895 года вся тюрьма уже знала, что Н. Д. Похитонов погиб. Он не выходил на прогулки, лег на кровать и объявил всем, что болен, перестал умываться, менять белье… И начал посылать товарищам записки с просьбой дать ему чего-нибудь съестного.

Иногда он требовал, чтобы его выпустили в общий коридор, и с пустой наволочкой на плече подходил к двери каждой камеры, стучал и пел дребезжащим голосом: "Подайте милостыньку, Христа ради!" Случалось и так, что он устраивал у себя сбор разных продуктов и, образовав из них отвратительную смесь, раздавал по камерам.

Целый день у него горела дурно заправленная керосинка, чада которой он не замечал и часто появлялся с лицом не чище, чем у трубочиста. Из его камеры постоянно слышался стук какой-то шумной работы: он забирал, где можно, столярные инструменты, без толку колотил ими по доскам… после чего эти инструменты оказывались сломанными пополам. Он ломает, превращает в щепки и лохмотья все, находящееся в его комнате, сносится с загробным миром, разговаривает с давно умершей матерью.

Тюремный доктор сообщал в рапорте о резкой перемене в душевном настроении узника:

Он стал раздражителен, вспыльчив, придирчив, будучи раньше человеком крайне добродушным, уступчивым. Стал чрезвычайно рассеян, неряшлив… Задумчив и рассеян настолько, что часто выходит из камеры на прогулку без шапки или полураздетый, с обнаженными половыми органами; при замечании он, как бы очнувшись, конфузится и старается скорее исправить ошибку. В разговоре с товарищами вставляет иногда пошлые и грубые выражения, особенно о женщинах, чего прежде никогда не бывало с ним…

Врачи признали узника сумасшедшим, но Н. Д. Похитонов по-прежнему оставался в тюремном каземате. Своим товарищам он говорил, что лечится, чтобы "обновить ткани". С этой же целью просил "арестанта № 13" (В. Иванова), чтобы тот выбрил ему волосы на голове и на бороде. И когда уже стригли волосы, Н. Д. Похитонов попросил оставить ему на макушке клок; В. Иванов не исполнил его просьбы, и узник был очень недоволен и старался как-то приладить срезанные волосы. Настроение его стало часто меняться: от мрачного отчаяния он быстро переходил к буйной радости, очень много говорил и еще больше писал о… способах добычи денег для революционного дела. Целую кучу беспорядочно нарванных листов, небрежно исписанных карандашом, он посылал то одному, то другому из товарищей и настойчиво требовал хвалебных отзывов о своих сочинениях.

Чтобы не беспокоить остальных заключенных, комендант Шлиссельбурга предложил перевести Н. Д. Похитонова в Старую тюрьму. Но тут уж забеспокоились сами заключенные, которые не хотели оставлять своего товарища одного в совершенно изолированном здании. После совещания было решено, что кто-нибудь должен жить там с ним, и выбор пал на И. Д. Лукашевича, который всегда был с Н. Д. Похитоновым в самых лучших отношениях.

Несколько дней узник вел себя спокойно и пел божественные псалмы, но однажды у него начались галлюцинации, и он стал страшно кричать. Воздевши руки к потолку и устремив глаза вверх, Н. Д. Похитонов звал жандармов смотреть, как грядет Господь Бог в сиянии великом… Иногда он вставал перед стеной и грозил кулаком воображаемым лицам. Охваченный безнадежным горем, узник не раз пытался покончить с собой, причем проявлял при этом исключительную изобретательность, стараясь обмануть всех. В первый раз он пытался задушить себя подушкой; во второй раз лег под койку и вставил одну из ее ножек себе в рот, чтобы проткнуть позвоночник, а другой ножкой (средней) старался проткнуть себе горло. Жандармы едва успели спасти несчастного… Мемуары И. Д. Лукашевича дают потрясающие подробности этой сцены, когда Н. Д. Похитонов раздирающим голосом обращался к невидимому видению: "Батько, ты видишь, как они меня мучают. Порази их всех!" Затем, успокоившись на несколько мгновений, он просит: "Заклинаю вас именем вашей матери, умоляю вас всем, что вам дорого: размозжите мне голову или грудь".

Эта сцена происходила в 1895 году, когда узник провел в одиночном заключении уже 13 лет. Семья Похитоновых была очень дружная, и его родные братья и сестры при каждом удобном случае просили власти облегчить участь их несчастного брата. Вскоре после попыток самоубийства Н. Д. Похитонова решено было перевести в психическое отделение Николаевского военного госпиталя. Когда узнику сообщили, что его увозят из Шлиссельбурга, он, по свидетельству И. Д. Лукашевича, сделался благодушен. У него сложилось впечатление, что с ним вскоре что-то должно произойти, причем очень хорошее. Но это "хорошее" Н. Д. Похитонов представлял то в виде миллиардов и биллиардов рублей, которые посыплются к нему со всех сторон; то в виде всеобщего поклонения, которое воздадут ему все живущие и ранее жившие цари и короли; то в виде наступления царствия Божьего… В 1896 году его перевезли в Петербург, но в госпитале узник пробыл всего год с небольшим и умер в апреле следующего года.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.