В ПЛЕНУ У СВОБОДЫ

В ПЛЕНУ У СВОБОДЫ

— Вот и все, — сказал Оле Вадим. — Беды твои позади. Теперь ты просто обречена на счастье.

И в этом нельзя было усомниться. Редким девчонкам достаются такие ребята: любящие и ответственные.

— Логично, — подытожила бабушка, — за каждой Ассоль приплывает свой Грэй, — и напекла на свадьбу внучке два тазика налистников с вареньем. Старая стахановка, пережившая трагическую гибель мужа, дочери и зятя, три года прикованная к постели и вставшая с нее с единственной целью — забрать из интерната внучку, так и не избавилась от романтических иллюзий.

— Ну? — спросила она молодых, когда скромный внучкин чемодан с пожитками переехал в квартиру Вадима. — Какие планы на будущее?

— Закончить техникум, — хором сказали молодые.

— А еще? — допытывалась бабушка. И тогда Оля придумала «Расписку». «Обязуюсь родить двух детей, мальчика и девочку, и сделать их детство счастливым», — записала она на листочке. «Гарантирую любовь, благосостояние, заботу», — добавил от себя Вадим. А бабушка наложила резолюцию: «Верным курсом идете, товарищи!»

Они не знали, что Некто Всемогущий начертал им совсем иное: смерть, тюрьму, сиротство.

Кому расскажи — засмеют, но бухгалтером Оля стала по романтическим соображениям. Уж больно хотелось недоласканной в детстве сиротке дарить людям праздник. И она дарила сразу два: духовный, когда выступала в хоре, и земной, когда выдавала зарплату. Впрочем, новая экономическая политика в стране отобрала и эти нехитрые радости. Вначале закрыли клуб и отдали его коммерсантам. Потом остановился завод, а рабочих распустили в неоплачиваемые отпуска.

Оля погоревала и перешла работать в школу — и с домом рядом, и с детьми, — через год им идти в нулевой. Но семью ждали новые испытания: перестали платить зарплату Вадиму. Из передовика-шахтера он превратился в бузотера и горлопана, пытающегося митингами и забастовками выбить кровные денежки.

Но амплуа революционера в доме не прижилось: дети росли, а вместе с ними росли потребности. Надо было срочно работать. И Вадим пошел в кооператив. Но вскоре выяснилось, что там получали хозяева, а исполнителям бросали копейки. Нанялся в бригаду шабашников. Опять неудача. Когда уезжали из села, на бригаду напали рэкетиры, обобрали до нитки, избили, бригадир попал в травматологию.

По жизни любому мужчине отпущен лимит невезучести. Настоящая подруга стоически терпит лишения, подставляет плечо и при этом «держит лицо», убеждая, что все прекрасно. Но когда невезенье становится хроническим, а мужчина привыкает к ореолу мученика, как к любимой пижаме или тапочкам, подруга встает перед выбором: или смириться с участью, или взбунтоваться. Оля выбрала третье — она смиренно запряглась сама.

Минуло лето. Вадим зализывал раны.

Бухгалтерской зарплаты едва хватало на экономное пропитание. А впереди маячила школа, требовалась новая одежда близнецам. Побившись рыбой об лед, поплакав от жалости к себе, Оля решилась на отчаянный шаг — взять деньги из школьной кассы на время, а чтоб это не походило на воровство, выписать расходный ордер. Вечером дети с радостным визгом примеряли обновки, а муж, порозовев от удовольствия, уплетал котлеты.

Оля, хлопоча у стола, ждала, когда он спросит: откуда? Но Вадим поел, посмотрел телевизор, поиграл с сынишкой в «Морской бой» и завалился спать. Ужин пошел на пользу. Утром муж вернулся в кооператив, в котором платили копейки. Надежда, что потихоньку-полегоньку деньги удастся вернуть, оказалась призрачной. Более того, каждый раз, попадая в цейтнот, Оля левой рукой хватала себя за правую, чтоб не прибегнуть к запретному способу. Змей-искуситель явился в лице школьной завхозихи Петровны.

— Слушай, у тебя дети на чем спят? — заглянула она в бухгалтерию.

— На раскладушках, — смутилась Оля.

— С ума сошла! — пристыдила Петровна. — Это же сколиоз стопроцентный! Я продаю диванчик, можно сказать, за бесценок. Ловите момент — берите.

— Спасибо, но денег нет, — уткнулась Оля в бумаги. Но Петровна стала настаивать:

— На деньгах сидишь — денег нет? Займи в кассе, потом по частям воротишь. Здесь ревизии отродясь не бывало!

В январе Ильины купили диван. Второго февраля, начисляя зарплату, Оля отважно удержала у себя 50 процентов и вложила в счет долга в кассу. А пятого в школу нагрянула ревизия…

…Придите в любую колонию, спросите первого встречного: «За что сидишь, браток?» — и в ответ неизменно услышите: «А ни за что!»

В Мариупольской женской зоне несут повинность за разные прегрешения: за «роковую любовь», за «обостренную совестливость», за «излишнюю верность» и за «чужую подлость». Только бледная, кроткая Оля — тихая сыроежка на пышном параде грибов — сидит за страшное злодеяние — ее статья «государственные хищения». Три года ее будет воспитывать и перековывать большой и дружный коллектив — мошенницы, грабительницы, разбойницы, мокрушницы. В одинаковых халатиках, разморенные жарой и неволей, внешне они мало отличаются от работниц какой-нибудь фабрики. А заглянешь в приговор, мороз по коже: дочь, уставшая ждать наследства, забила маму кочергой; две голубки-душегубки, мать и дочь, душили, кромсали, сжигали приятельниц и детей, чтоб завладеть их имуществом.

— Каково здесь школьной бухгалтерше? — спрашиваем психолога Аллу Васильевну. Она достает из сейфа карточку индивидуальных бесед и читает короткие записи: «Страдает… Тоскует по детям… Тяготится несвободой… Мучается угрызениями совести…»

— До недавнего времени к ней часто муж приезжал, — вздыхает Алла Васильевна. — Продукты привозил, письма детские. Она жила ожиданием. А теперь случилась беда, и Оля совсем потухла…

…Тот злополучный январский день был удивительно солнечным.

— Добрый день, — сказала румяная полная женщина. — Я ваш ревизор, Лидия Павловна. — И по-хозяйски уселась за стол.

Оля не спала всю ночь, а утром помчалась на базар.

За четыре обручальных кольца (у мамы с папой — старинные, толстые!) парень в коммерческом ларьке выложил приличную сумму, в аккурат на покрытие долга. Едва дотерпев до обеда, Оля закрыла дверь в кабинете и, разразившись слезами, во всем повинилась ревизору. Лидия Павловна, женщина добрая, деньги в кассу приняла, Олю по-матерински утешила. И даже чай предложила попить с тортом услужливой завхозихи.

Прошла неделя. И, составляя заключительный акт, ревизор обронила как бы между прочим:

— Оля, тебя в прокуратуру вызовут. Мой долг был сообщить о твоих нарушениях.

— Ничего-ничего, не плачьте, — утешал рыдающую женщину облеченный прокурорской властью мужчина, — у вас же детишки, мы понимаем. Но главное — чистосердечное признание.

И Оля торопливо признавалась, писала кучу объяснительных, подписывала стопку протоколов.

Уволив бухгалтера за грубые нарушения, педколлектив ей искренне сочувствовал: написал отличную характеристику, отправил письмо прокурору с просьбой не наказывать строго. Завод, куда Оля вернулась, обратился с ходатайством в суд отдать Ильину на поруки. Но, похоже, судьба ее уже была решена…

И опять стоял ясный день… Отправляясь на собственный суд, Оля ничего не сказала мужу. Не хотелось трепать ему нервы, делиться позором и страхом. Вот вернется вечером домой, уложит спать ребятню, заварит кофе покрепче и расскажет о том, как было, и вместе решат, как жить, чтоб было всем хорошо — и детям, и им, и семье.

Свой приговор она не расслышала. Смысл страшных слов «…взять под стражу в зале суда… три года лишения свободы…» дошел до нее потом, отскочив рикошетом от зала — ахами, вскриками, всхлипами. Очнулась она в милицейском воронке. Машина неслась по сумрачному городу, прыгая на ухабах. В зарешеченном темном кузове кто-то по-волчьи выл.

— Кто здесь? — вздрогнула Оля. Но с ужасом обнаружила, что это воет сама. Душераздирающий надсадный звук словно самостоятельно вытекал из груди, как струйка воды из огромной черной воронки, где клокотали тоска и отчаяние…

— Наша Оля скоро в отпуск поедет! — сообщает Алла Васильевна. Но в голосе радости нет. И в отряде Ильиной не завидуют, напротив, даже сторонятся. Это СПИД передается половым путем, а невезучесть, говорят, по воздуху летает. Две недели назад к Ильиной приехал не муж, а заплаканная незнакомая тетка. Теребя черный платок, она представилась тетей Вадима и сказала, что он утонул. Оля долго не верила этому, ведь Вадик — пловец, байдарочник! Может, это маленькая хитрость, чтоб выудить ее из-за «колючки»? Но администрация УИНа получила официальное подтверждение несчастного случая и сочла возможным разрешить осужденной на недельку съездить домой — детей-то пристраивать надо.

— И куда? — спрашиваем Олю, малым ростом и прозрачной бледностью смахивающую на недокормленную восьмиклассницу.

— Бабушке уже 75, а интернат — это… — на секунду она задыхается, не в силах выразить эмоции. Потом торопливо машет рукой и, согнувшись, бежит вдоль унылого барака…

Лет пять назад в нашем обществе, окрыленном переменами, опьяненном свободой слова, было модно рассуждать о гуманизации пенитенциарной системы. Масса милицейских чинов дружно хлынула за рубеж — перенимать положительный опыт. Тогда в одном из интервью промелькнула информация о женской дневной тюрьме — предмете гордости всей Америки. И даже фото — ухоженные, раскрепощенные женщины кормили коз и гусей, пропалывали грядки, вязали, шили, играли в баскетбол. Подобные тюрьмы созданы при церквях, и в обязанности осужденных (безусловно, впервые и не за тяжкие преступления) входит посещение проповедей и лекций.

Гуманная полусвобода бьет по психике, но не калечит, наказывает, но не ломает семьи, не сиротит детей. Тот сановный чиновник из республиканского УИНа, разгоряченный пышным приемом, громогласно пообещал, что в течение года подобная тюрьма откроется и в Украине. Да, видно, забыл обещание. А может, сменил работу. Да и нерентабельное, видать, это дело. Как нерентабельно ловить настоящих ловкачей и казнокрадов. Дешевле, проще, беспроблемней продемонстрировать государственную мощь и неподкупность закона на таких, как Оля Ильина, «подлой» луганской растратчице, мотающей в Мариуполе срок за давно погашенное хищение…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.