12. Как писать о местах

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

12. Как писать о местах

Туристическая статья

Научившись писать о людях, вы должны научиться описывать разные уголки нашей планеты. Люди и места — это два столпа, на которых зиждется вся литература нон-фикшн. Каждое событие происходит в каком-то месте, и читателю хочется знать, как оно выглядит.

Порой для описания места действия хватает двух-трех абзацев. Но в большинстве случаев вам придется воссоздавать всю атмосферу городка или местечка, где разворачивается ваша история, иначе она будет лишена необходимого фона. А если перед вами встанет непростая задача написать туристическую статью — рассказать, как вы плавали по греческим островам или путешествовали в Скалистых горах, — то без умения изображать окружающее вы попросту не обойдетесь.

Поначалу многим-кажется, что описывать чужие края легко. Но печальная истина состоит в том, что это отчаянно трудно. Иначе и быть не может, поскольку именно в этой области большинство авторов — как профессионалов, так и любителей — не просто терпят неудачу, но и откровенно проваливаются. И эти провалы объясняются вовсе не какими-то их ужасными недостатками. Наоборот, здесь виновата добродетель, имя которой — энтузиазм. На свете нет ничего более утомительного, чем слушать приятеля, вернувшегося из путешествия. Он в таком восторге от своих приключений, что хочет рассказать о них буквально все, — но это «все» нам не нужно. Мы хотели бы услышать лить часть.

Чем его впечатления отличаются от впечатлений всех остальных? Что он узнал такого, о чем мы еще не слышали? Не надо описывать нам все аттракционы Диснейленда без исключения, или говорить, что от вида Большого каньона захватывает дух, или сообщать, что в Венеции есть каналы. Вот если какой-нибудь аттракцион в Диснейленде сломался или кто-нибудь упал в Большой каньон — что ж, об этом мы, так и быть, послушаем.

Когда мы попадаем в далекие края, нам кажется, что до нас там никто никогда не бывал и никому не приходили в голову такие тонкие соображения о чужой жизни. И это чувство вполне естественно. Будем честны: именно оно подогревает наше любопытство и придает ценность нашим переживаниям. Кто не размышлял о женах Генриха Восьмого, очутившись в лондонском Тауэре, и не испытывал трепета, стоя перед исполинскими памятниками древности — египетскими пирамидами? Но в этом нет ничего оригинального. Как писатель, вы должны держать в узде свое «я» — путника, возбужденного новыми зрелищами, звуками и запахами, — и помнить, что читатель смотрит на все другими глазами. Полный отчет о вашем путешествии будет интересен вам самому, потому что это ваше путешествие. Но вызовет ли он интерес у читателя? Нет. Голым нагромождением подробностей вы его не заинтригуете. Эти подробности должны быть существенными.

Вторая опасная ловушка — стиль. Ни в одном другом жанре нон-фикшн писатели не употребляют таких слащавых эпитетов и таких банальных выражений. Слова, которые в обычной речи заставили бы вас покраснеть от стыда, — «прелестный», «напоенный», «волшебный», «изумительный», «мимолетный» — превращаются в разменную монету. Половина чужеземных достопримечательностей выглядит «причудливо» — особенно ветряные мельницы и крытые мосты, к которым эта характеристика, похоже, пристала намертво. Городки, расположенные высоко над уровнем моря, обычно «лепятся» к склонам гор или их подножиям — не помню, чтобы я хоть раз читал о городке, который бы никуда не прилепился, — а сельская местность изобилует тихими уголками, преимущественно полузабытыми. В Европе вы просыпаетесь под цоканье копыт и видите в окно живописную речушку; вам мерещится скрип гусиного пера. Это мир, где старина встречается с сегодняшним днем; почему-то старине никогда не удается встретиться со стариной. Это мир, где неодушевленные объекты вдруг оживают: улицы улыбаются, соборы глядят свысока, руины манят и даже водосточные трубы напевают жизнерадостную песенку.

Кроме того, в арсенале пишущих о путешествиях полно слов с положительной окраской, которые при ближайшем рассмотрении ничего не значат или имеют разный смысл для разных людей: «симпатичный», «очаровательный», «романтический»… Написать, что городок «по-своему симпатичен», — значит не сказать ничего. А кто возьмется определить, что такое «очарование» или «романтичность»? Это понятия, в которые каждый вкладывает субъективный смысл. Одному восход солнца кажется романтичным, а другому режет глаза.

Как же преодолеть все эти устрашающие трудности и хорошо описать незнакомое место? Мои рекомендации можно свести к двум основным — первая из них относится к стилю, вторая к содержанию.

Итак, подбирайте слова с особенным тщанием. Если оборот сам просится на бумагу, будьте внимательны: возможно, это один из бесчисленных штампов, которые так часто мелькают в туристических очерках, что избежать их удается лишь ценой сознательных усилий. Также сопротивляйтесь желанию описать чудесный водопад эффектной лирической фразой. В лучшем случае она будет звучать искусственно — не похоже на вас, — а в худшем напыщенно. Ищите незатертые слова и образы. Оставьте «мириады» и всех их собратьев поэтам. Оставьте «собратьев» любому, кто согласится их унести.

Что же до содержания, будьте максимально придирчивы. Если вы пишете о пляже, не говорите, что «берег был усеян камнями» и что «над волнами реяли чайки». Берега нередко бывают усеяны камнями, а над волнами, как правило, реют чайки. Убирайте все банальные подробности; не сообщайте нам, что на песок набегали волны, а сам он был белый. Находите детали, имеющие вес. Они могут быть существенными для вашего рассказа; они могут быть необычными, или колоритными, или забавными, или любопытными. Главное, чтобы они выполняли полезную работу.

Я приведу вам несколько примеров из сочинений разных авторов, сильно отличающихся друг от друга по темпераменту, но одинаково хорошо умеющих подбирать выразительные детали. Первый фрагмент взят из очерка Джоан Дидион под названием «Сновидцы и их золотые сны» (Some Dreamers of the Golden Dream). Он посвящен мрачному преступлению, совершенному в калифорнийской долине Сан-Бернардино, и уже в первых его строках мы вместе с писательницей как будто едем в машине прочь от городской цивилизации к той пустынной дороге, на которой так необъяснимо заполыхал «фольксваген» Люсиль Миллер:

Это та Калифорния, где в любой момент можно позвонить священнику, но трудно купить книгу. Это страна бриджей и взбитых волос, страна девушек, чьи жизненные ожидания сводятся к белому свадебному платью, рождению какой-нибудь Шерри, или Дебби, или Кимберли, потом разводу в Тихуане и возвращению в школу парикмахеров. «Молодые были, вожжа под хвост попала», — говорят они без всякого сожаления и смотрят в будущее. А будущее в этом золотом краю всегда выглядит заманчиво, потому что прошлого никто не помнит. Здесь дуют горячие ветры и кажутся неуместными старые обычаи, здесь процент разводов вдвое выше среднего, а примерно каждый сороковой живет в трейлере. Здесь последний приют всех, кто явился бог весть откуда, всех, кто бежал от холода, от прошлого и от старых обычаев. Все они приезжают сюда за новым стилем жизни и ищут его там, где умеют, — в кино и газетах. Дело Люсиль Мари Максвелл Миллер — таблоидный памятник этому новому стилю.

Сначала представьте себе улицу Баньян, потому что именно там все и случилось. Чтобы попасть туда, надо ехать из Сан-Бернардино на запад по бульвару Футхилл и дальше по федеральному шоссе № 66, мимо маневровых парков в Санта-Фе и мотеля «Форти уинкс» из девятнадцати бутафорских вигвамов: «СТАНЬ ИНДЕЙЦЕМ НА ОДНУ НОЧЬ!» Потом мимо гоночной трассы в Фонтане, мимо церкви Назарянина и завода «Кайзер стил», через Кукамонгу, мимо бар-ресторана «Капу кай» на углу № 66 и Карнелиан-авеню. От флагов, развевающихся над «Капу кай» (что означает «запретные моря»), дальше по Карнелиан-авеню: «РАНЧО В ПОЛАКРА! КАФЕ-ЗАКУСОЧНЫЕ! ТРАВЕРТИНОВЫЕ КАРЬЕРЫ! СКИДКА $95». Это тропа свихнувшихся намерений, накипь и пена Новой Калифорнии. Но постепенно вывесок на Карнелиан-авеню становится меньше и шикарные коттеджи веселых пастельных тонов уступают место поблекшим бунгало, чьи хозяева держат кур и выращивают парочку виноградных лоз, а потом холмы делаются круче, дорога ползет вверх и даже такие бунгало попадаются все реже, и вот — унылая, разбитая, петляющая среди эвкалиптов и лимонных рощ — перед нами открывается улица Баньян.

Всего два абзаца дают нам почувствовать не только дешевую аляповатость ландшафта Новой Калифорнии — всех этих блочных домиков, бутафорских вигвамов и заемной гавайской романтики, — но и трагическое непостоянство жизни и амбиций осевших здесь людей. Все детали — статистика, имена, вывески — выполняют полезную работу.

На конкретных деталях держится и проза Джона Макфи. В его книге об Аляске «Наша глубинка» (Coming Into the Country) есть раздел, посвященный поискам возможной новой столицы штата. Автору хватает всего нескольких фраз, чтобы дать нам понять, чем плоха нынешняя столица — и как место жительства, и как центр законодательной власти:

Ветер в Джуно такой, что пешеходу с ним не совладать: даже если набычишься и бросишься ему навстречу, он тебя остановит. Вдоль улиц стоят перила, по которым сенаторы и делегаты затаскивают себя на работу. За последние несколько лет на горном хребте над городом не раз устанавливали анемометры с пределом измерения скорости в 200 миль в час. Бешеные восточные ветры сначала загоняли их стрелки в конец шкалы, а потом сносили и сами приборы. Погода здесь не всегда такая аховая, но именно под влиянием климата сформировался весь город: Джуно состоит из плотно сбившихся в кучу зданий и по-европейски узеньких улочек на горных склонах у соленой воды…

Желание Харриса перенести столицу укрепилось за эти два года [проведенные в сенате штата Аляска]. Сессии начались в январе и продолжались по меньшей мере три месяца, и у Харриса возникло, по его словам, «ощущение полной изоляции и беспомощности. Люди не могли до меня добраться. Я был словно в клетке. Я каждый день говорил с лоббистами, упорно стоящими на своем. Каждый день с одними и теми же. Там явно не хватало воздуха».

Мы сразу понимаем, до чего странен этот город, столь не похожий на прочие американские города. Законодатели имели возможность перенести столицу в Анкоридж — там чиновники по крайней мере не чувствовали бы себя так, словно угодили в богом забытую дыру. Всего один абзац, насыщенный точными деталями и виртуозными метафорами, позволяет нам постичь суть этого города:

Почти все американцы мигом признают Анкоридж своим, потому что Анкоридж — это та часть любого города, где из него, лопнувшего по швам, вываливаются забегаловки с фастфудом. Порой Анкоридж прощают во имя первооткрывательства: сначала стройка, потом цивилизация. Но это не пограничный город. Он практически никак не связан с окружающей средой. Его принесло сюда ветром — этакую американскую спору. Возьмите огромную формочку для печенья, опустите ее на Эль-Пасо, прижмите — и вырежется что-то вроде Анкориджа. Анкоридж — это северная окраина Трентона, центр Окснарда, кусок Дейтон-Бич без вида на океан. Это сгущенный, быстрорастворимый Альбукерке.

Что делает Макфи? Он схватывает саму сущность Джуно и Анкориджа. Если вы пишете о путешествиях, ваша главная задача — уловить сущность места, в которое вы попали. На протяжении многих лет бесчисленные авторы пытались приручить реку Миссисипи, уловить самое душу этой могучей водной магистрали, в которой жители срединных районов Америки так часто видят орудие Божьего гнева. Но никто не преуспел в этом больше, чем Джонатан Рейбан, объехавший штаты Среднего Запада после обширных наводнений, вызванных разливом этой реки. Вот как начинается его статья:

Когда подлетаешь к Миннеаполису с запада, все выглядит как чисто теологическая проблема.

Бескрайние миннесотские равнины расчерчены на фермы будто по линейке, и сюрпризов в этой картине не больше, чем на чистом листе миллиметровой бумаги. Каждая канавка, каждая гравийная дорожка протянута строго вдоль географической параллели или меридиана в точном соответствии с системой государственной топографической съемки. Фермы прямоугольные, поля и дома тоже — а если бы вы могли снять с этих домов крыши, то увидели бы семьи, сидящие за прямоугольными столами в самом центре прямоугольных комнат. Правильные обитатели этой правильной лютеранской страны раздели природу, обрили ее наголо и распяли на прямоугольной раме. До боли хочется увидеть какую-нибудь мятежную кривую или пятнистое поле, где при попустительстве беспечного хозяина выросли вместе кукуруза и соя.

Но беспечных хозяев тут не бывает. Весь ландшафт словно вопиет в ваших глазах — так же как и в очах Господа Бога — о невероятной праведности здешнего населения. У нас здесь баловаться не принято, говорит он; мы простые честные люди, хоть сейчас на небеса.

Потом внизу показывается река — широкая тень, которая ползет по этой шахматной доске неуклюжей змеей. Вся в прихотливых изгибах, с заболоченными черными рукавами и веретенообразными зелеными островами, Миссисипи служит богобоязненному Среднему Западу наглядным напоминанием о грешной и упрямой природе. Подобно вспыльчивости Джона Кальвина, это дикий зверь в самом сердце мирной страны.

Те, кто живет на реке, без всякой нарочитости говорят о ней как о существе одного с ними пола. «Миссисипи надо уважать, не то он тебя проглотит», — ворчит старый диспетчер шлюза. «Она буйная — столько народу тут сожрала», — жалуется официантка в прибрежном ресторанчике. В словах Элиота о том, что река внутри нас (а море вокруг нас), отражена некая будничная истина о Миссисипи. Здешние жители и вправду видят в этом взбаламученном потоке воплощение своих беспокойных, мятущихся душ. Когда они хвастаются перед чужаками строптивым нравом своей реки, ее жаждой топить и разрушать, в этом как будто слышится: дайте мне только волю, я и не то натворю… я знаю, как это приятно.

Что может быть лучше для автора нон-фикшн, чем жить в Америке? Наша страна бесконечно удивительна и разнообразна. О чем бы вы ни писали — о городе или о провинции, о востоке или западе, — у каждого места есть свой уникальный облик, население и культурный контекст. Найдите эти отличительные черты. В трех нижеприведенных отрывках изображены уголки Америки, между которыми как будто бы нет ничего общего. Однако в каждом случае автор снабжает нас такими точными образами, что мы словно попадаем туда сами. В первом фрагменте, взятом из книги Джека Агуэроса «На полпути к Дику и Джейн: пуэрто-риканское паломничество» (Halfway to Dick and Jane: A Puerto Rican Pilgrimage), описывается нью-йоркский район, где писатель провел свое детство, — там жили латиноамериканцы и в пределах одного квартала сосуществовали разные миры:

В каждом классе было с десяток ребят, которые не говорили по-английски. Отношения между чернокожими, итальянцами, пуэрториканцами внутри класса были хорошие, но мы знали, что на чужую территорию лучше нос не совать. Порой мы не могли свободно гулять даже по своему кварталу. На Сто девятой к западу от фонарного столба властвовали «Латинские тузы», а к востоку — «Сенеки», «клуб», в который входил и я. Ребята, не говорившие по-английски, получили прозвище «Морские тигры»: была такая популярная испанская песенка. Кроме того, «Морским тигром» и «Морской акулой» назывались два корабля, которые курсировали между Сан-Хуаном и Нью-Йорком и привозили к нам с острова множество иммигрантов.

Наши владения граничили с чужими. Третья авеню и восточней — итальянцы. Пятая и западней — черные. К югу на Сто третьей улице был взгорок, который местные называли Кунис-Хиллом. Когда вы добирались до его вершины, происходило нечто странное: дальше начиналась Америка, поскольку южнее обитали «американцы». Дик и Джейн[9] не умерли — они жили припеваючи в соседнем, более богатом районе.

Когда мы, пуэрто-риканские дети, шли купаться в бассейн в Джефферсон-парке, мы знали, что рискуем нарваться на итальянцев и схлопотать как следует. И когда мы шли в церковь Ла-Милагроса в Гарлеме, то знали, что рискуем нарваться на черных и схлопотать как следует. Но если мы заходили за Кунис-Хилл, то рисковали нарваться на раздраженные, неодобрительные взгляды и вопросы полицейских вроде «Что вы делаете в этом районе?» или «А не отправиться ли вам домой, ребята?».

Домой! А ведь в школе я написал столько сочинений об Америке! Разве теннисные корты Центрального парка не были частью моего дома, хоть я и не умел играть? Неужели мне нельзя было посмотреть, как играет Дик? Разве эти полицейские не должны были защищать и меня тоже?

Теперь перенесемся отсюда в маленький городишко на востоке Техаса, почти на самой границе с Арканзасом. Этот очерк Пруденс Макинтош был опубликован в Texas Monthly — ежемесячнике, уважаемом мною за ту дружелюбную открытость, с которой она и ее коллеги-техасцы водят меня, манхэттенца, по всем уголкам своего штата.

Постепенно я осознала: многое из того, что в детстве казалось мне техасским, на самом деле характерно для всего Юга. Знаменитые мифы о Техасе имели мало отношения к моей части штата. Я знала кизил, мелию, индийскую сирень и мимозу, но никогда не видела голубых люпинов и «индейских кистей». Хотя в моем городе проходили Ярмарка четырех штатов и родео, я так по-настоящему и не научилась ездить верхом. Ни один из тех, кого я знала, не носил ковбойских шляп и сапог, да и вообще ничего, кроме самой обычной одежды. Владения известных мне фермеров именовались не «ранчо», а «усадьба старика такого-то», и над их воротами не красовалось хозяйское тавро. Улицы моего города назывались Лесная, Сосновая и Оливковая, а не Гваделупа и не Лавака.

Отправимся еще дальше на запад — в местечко Мьюрок-Филд в калифорнийской пустыне Мохаве, настолько суровой и безлюдной, что ВВС США, поколение назад поставившие себе задачу преодолеть звуковой барьер, выбрали ее для испытаний новой техники. Об этом рассказывает Том Вулф в блестящих первых главах «Битвы за космос»:

Это было похоже на ископаемый ландшафт, почему-то не затронутый эволюцией земного рельефа. Повсюду простирались гигантские высохшие озера — самое крупное из них носило имя Роджерс. Кроме полыни, здесь росла только юкка — уродливые скрюченные деревца, смахивающие на помесь кактуса с японским бонсаем. Стволы у них зеленые, будто окаменелые, а ветки невероятно корявые. В сумерках силуэты этих карликовых деревьев на фоне ископаемого пейзажа казались каким-то артритическим кошмаром. Летом температура запросто подскакивала до сорока с лишним градусов, а поскольку дно высохших озер укрывал песок, здесь случались песчаные бури почище африканских. По ночам холодало чуть ли не до нуля, а в декабре начинались дожди, сухие озера наполнялись водой на несколько дюймов, из ила выползали вонючие доисторические креветки, а из-за гор, с океана за сотню миль отсюда, прилетали чайки, чтобы клевать этих извивающихся реликтовых тварей. Зрелище было незабываемое…

Когда ветер гонял эти несколько дюймов воды по озерному дну, оно становилось идеально гладким и ровным. А весной, когда вода испарялась и солнце выкаливало землю досуха, эти бывшие озера превращались в самые лучшие на свете посадочные площадки естественного происхождения — а заодно и самые просторные, размером в целые мили, так что пилоты могли ошибаться сколько угодно. Именно это и нужно было военным для осуществления их замыслов…

Если не считать ветра, песка, юкки и перекати-поля, в Мьюроке не было ничего, кроме двух стоящих бок о бок ангаров из рифленого железа, пары бензоколонок, одной-единственной бетонированной взлетной дорожки, кучки крытых рубероидом лачуг и нескольких палаток. Офицеры жили в лачугах, именуемых «казармами», а мелкая сошка обитала в палатках, мерзла ночью и поджаривалась днем. На каждой из ведущих сюда дорог торчала сторожевая будка с солдатами. Целью тех, кого армия отправила в это богом забытое место, было создание сверхзвукового реактивного самолета и ракетоплана.

Попрактикуйтесь в написании подобных статей о разных местах — и когда я говорю «разные места», это не значит, что вам непременно надо отправиться в Марокко или Момбасу. Пойдите в ближайший торговый пассаж, или в спортивный комплекс, или в центр ухода за детьми. Но о каком бы месте вы ни писали, посещайте его до тех пор, пока не поймете, в чем состоит его уникальность. Обычно она кроется в сочетании самого места с людьми, которые там живут или часто бывают. Если речь идет о спортивном комплексе, эта уникальность будет заключаться в единстве царящей в нем атмосферы и его завсегдатаев. Если об иностранном городе — в единстве его старинной культуры и нынешнего населения. Постарайтесь ее найти.

Большим мастером по части таких поисков был англичанин Виктор Притчетт, один из самых ярких и разносторонних авторов нон-фикшн. Посмотрите, что он сумел выжать из своей поездки в Стамбул:

Стамбул так много значит для нашего воображения, что реальность сбивает с толку большинство путешественников. Мы не можем выкинуть из головы пресловутых султанов. Мы ждем, что они вот-вот появятся перед нами — сидящие по-турецки на своих диванах, усыпанные драгоценностями. Помним мы и сказки о гаремах. Но правда в том, что Стамбулу нечем похвастаться, кроме своего расположения. Это город крутых, шумных мощеных холмов…

В основном здесь торгуют тканями, одеждой, чулками, обувью — продавцы-греки выскакивают из лавок с развернутым куском материи, едва завидев потенциального покупателя, турки спокойно ждут. Орут носильщики, и не только они; вас теснят лошадьми, пихают огромными тюками, и сквозь все это вы видите одно из самых чудесных местных зрелищ — скромного юношу с латунным подносом, подвешенным на трех цепочках, и стоящей точно посередине подноса чашечкой чая. Он никогда не прольет его; невзирая на окружающий хаос, он спешит к хозяину, сидящему на пороге своей лавки.

Скоро вы понимаете, что в Турции есть люди двух типов: те, кто носит, и те, кто сидит. Нигде больше не умеют сидеть так спокойно и безмятежно, с таким знанием дела; турок сидит всем своим телом с головы до пят; сидит даже его лицо. Он сидит так, словно унаследовал это искусство от поколений султанов, без устали практиковавших его на Дворцовом мысе. И нет для него ничего приятней, чем пригласить вас посидеть в его лавке или конторе вместе с ним и пятью-шестью другими сидящими: несколько вежливых вопросов о вашем возрасте, семейном положении, количестве детей и других близких родственников, о том, где и как вы живете, — а потом, вторя другим сидящим, вы прочищаете глотку, отхаркиваясь с усердием, невиданным в Лиссабоне, Нью-Йорке и Шеффилде, и присоединяетесь к общему молчанию.

Мне нравится фраза «сидит даже его лицо» — всего четыре коротеньких слова, но в них вложена такая причудливая мысль, что они тут же приковывают к себе внимание. Мало того — они многое сообщают нам о турках. Теперь, попав в Турцию, я уже никогда не смогу равнодушно пройти мимо сидящего на пороге лавки местного жителя. Притчетту удалось подметить и лаконично запечатлеть в своем рассказе характерную национальную черту. Вот что значит хорошо писать о чужих странах — надо уметь отделять важное от несущественного.

Англичане (как напоминает мне Притчетт) уже давно освоили особую разновидность туристической прозы — статью, замечательную не столько тем, что автор извлекает из нового места, сколько тем, что это место извлекает из него самого. Свежие впечатления порождают идеи, которые иначе просто не пришли бы писателю на ум. Когда мы говорим, что путешествия обогащают человека, речь идет не только о том, что турист узнаёт, как выглядит готический собор и как французы делают вино. Нет — настоящий путешественник размышляет о том, как местные обитатели работают и отдыхают, как они воспитывают своих детей и молятся своим богам, как они живут и умирают. Книги британских искателей приключений, помешанных на аравийских пустынях и проживших среди бедуинов долгие годы, — Томаса Лоуренса, Фреи Старк и Уилфреда Тезигера — во многом обязаны своей странной притягательностью мыслям, которые могли родиться только у людей, изо всех сил старающихся уцелеть в этом суровом, плохо приспособленном для жизни краю.

Так что, когда вы пишете о каком-то месте, старайтесь извлечь из него лучшее. Но если процесс пойдет в обратную сторону, позвольте этому месту извлечь лучшее из вас. Одна из самых насыщенных книг о путешествиях — «Уолден», хотя Торо отдалился от города не больше чем на милю.

И все же в конечном счете любое место оживает лишь благодаря человеческой деятельности — именно люди своими поступками придают ему неповторимую окраску. Спустя сорок лет я еще помню, с каким увлечением читал «В следующий раз — пожар» (The Fire Next Time) Джеймса Болдуина, где он рассказывает о том, как помогал своему отцу-священнику проводить службы в гарлемской церкви. Я до сих пор чувствую атмосферу, которая царила в этом храме воскресным утром, потому что Болдуин не ограничивается простым описанием, поднимаясь в более высокие литературные сферы передачи звуков и ритмов, общей веры и общих эмоций:

Церковь вызывала у меня восторг. Мне понадобилось долгое время, чтобы освободиться от тогдашней восторженности, хотя на самом глубоком, подсознательном уровне я так по-настоящему и не добился этого — и знаю, что никогда не добьюсь. Нет музыки, подобной той музыке, нет драмы, подобной той драме, когда святые ликуют, грешники стонут, бубны звенят и все хором возносят славу Господу. Для меня до сих пор нет ничего более возвышенного, чем зрелище этих разноцветных, изнуренных житейскими невзгодами, но как-то неуловимо просветленных лиц, взывающих к милосердному Создателю из пучины своего видимого, осязаемого, неизбывного отчаяния. Я никогда не видел ничего сравнимого с тем пылом и возбуждением, которые иногда без явной причины наполняют церковь, заставляя ее, по свидетельству Ледбелли и многих других, «раскачиваться». Я никогда не испытывал более могучего и сладостного волнения, чем в те минуты, когда в середине проповеди вдруг понимал, что каким-то чудом и впрямь обратился в носителя благого Слова, что паства и я едины. Их боль и радость были моими, а мои принадлежали им — и их выклики «Аминь!», и «Аллилуйя!», и «Помилуй, Господи!», и «Да святится имя Его!», и «Говори, брат!» поддерживали и подгоняли мою речь, покуда все мы не сливались воедино в слезах, пении и танце, в муках и ликовании перед святым алтарем.

Никогда не бойтесь писать о месте, о котором уже якобы «все написано». Ни одно место не станет вашим, пока о нем не напишете вы. Я принял этот вызов, когда решил написать книгу «Самые американские места» (American Places) о пятнадцати крайне популярных, широко посещаемых уголках, которые считаются символами Америки или воплощают собой чисто американские идеалы и устремления.

Девять из выбранных мною мест были сверхзнаменитыми: гора Рашмор, Ниагарский водопад, Аламо, Йеллоустонский парк, Пёрл-Харбор, Маунт-Вернон, Конкорд и Лексингтон, Диснейленд и Рокфеллеровский центр. Еще пять олицетворяли собой некую отчетливую американскую идею: миссурийский городок Ганнибал, в котором родился Марк Твен и который он использовал для сотворения своего двойного мифа о реке Миссисипи и об идеальном детстве; Аппоматокс, где завершилась Гражданская война; Китти-Хок, где братья Райт изобрели воздухоплавание — событие, символичное для Америки как нации гениальных умельцев; канзасский Абилин, родной город Дуайта Эйзенхауэра, символизирующий ценности американской глубинки; и Чатокуа на севере штата Нью-Йорк, где были выпестованы главные американские представления о самосовершенствовании и образовании взрослых. Только одна из моих святынь была новой — Мемориал гражданских прав, созданный в алабамском Монтгомери по проекту Майи Лин, памятник мужчинам, женщинам и детям, погибшим в борьбе за гражданские права на Юге. Если не считать Рокфеллеровского центра, я никогда не бывал ни в одном из этих мест и ничего не знал об их истории.

Мой метод заключался не в том, чтобы спрашивать туристов, глазеющих на гору Рашмор: «Что вы чувствуете?» Я знал, что их ответ будет субъективным («Это невероятно!»), а потому бесполезным для меня в смысле информации. Вместо этого я шел к кому-нибудь из смотрителей или хранителей того или иного памятника и спрашивал: как вы думаете, почему к горе Рашмор каждый год приезжает по два миллиона человек? Или в Аламо — три миллиона? Или на мост Конкорд — миллион? Или в Ганнибал — четверть миллиона? Что ищут здесь эти люди? Моей целью было проникнуть в намерения каждого места — понять, чем оно само пытается быть, а не каким я хочу или ожидаю его увидеть.

Беседуя с местными жителями — лесничими, кураторами, библиотекарями, торговцами, старожилами, женщинами из общества «Дочери республики Техас» и ассоциации «Леди Маунт-Вернона», — я черпал из богатейшего источника, какой только доступен писателю, отправившемуся на поиски Америки. Этим источником было будничное красноречие людей, обслуживающих место, которое удовлетворяет некую потребность их сограждан. Вот что сказали мне опекуны трех разных пунктов из моего списка:

ГОРА РАШМОР: «Вечером, когда солнце оставляет этот склон в тени, — сказал один из лесничих, Фред Бэнкс, — ты чувствуешь, что глаза всех четверых смотрят прямо на тебя, куда бы ты ни пошел. Они смотрят прямо тебе в душу, стараются прочесть твои мысли и будто спрашивают, хорошо ли ты делаешь свое дело, так что тебе становится немножко стыдно».

КИТТИ-ХОК: «Половина из тех, кто приезжает в Китти-Хок, так или иначе связаны с авиацией, и им интересно, с чего все началось, — говорит заведующая Энн Чайлдресс. — Нам регулярно приходится заменять некоторые снимки Уилбура и Орвила Райтов, потому что у них стираются лица: слишком уж многим посетителям хочется их потрогать. Братья Райт были самыми обычными парнями, по образованию они недалеко ушли от средней школы, и все же им удалось сделать нечто выдающееся — за короткий срок, почти без денег. Они добились грандиозного успеха, изменили весь наш образ жизни, и я невольно задумываюсь: «А у меня хватило бы вдохновения и упорства на то, чтобы достичь результатов такого масштаба?»»

ЙЕЛЛОУСТОНСКИЙ ПАРК: «Ездить в национальные парки — это американская семейная традиция, — сказал лесничий Джордж Робинсон, — а уж про Йеллоустон-то слышали буквально все. Но есть еще и скрытая причина. Я думаю, что люди испытывают внутреннюю потребность возвращаться к тем местам, откуда они произошли. Не случайно ведь у нас так заметна тесная связь между очень юными и очень старыми. Здесь они все ближе к своим началам».

Сильный эмоциональный заряд обеспечили моей книге высказывания других людей — мне надо было только разговорить их. У меня не было никакой нужды раздувать эмоциональную или патриотическую составляющую. Бойтесь подобного раздувания как огня, особенно если вы пишете о местах священных или имеющих большое значение. Приехав в Пёрл-Харбор, я очень скоро узнал, что из боевого корабля «Аризона», затонувшего в результате японской атаки 7 декабря 1941 г., продолжает вытекать топливо — примерно по галлону в день. Позже, когда я брал интервью у смотрителя Дональда Маги, он вспомнил, что, едва вступив в должность, отменил бюрократический запрет на посещение мемориала «Аризоны» детьми ниже 45 дюймов. В этом запрете говорилось, что их поведение «может отрицательно повлиять на впечатления» других туристов.

«Я уверен, что и дети прекрасно могут понять, почему мы так бережно храним этот корабль, — сказал мне Маги. — Он запомнится им, когда они увидят эту утечку — когда узнают, что раны корабля все еще кровоточат».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.