Медон

Медон

Медонские замки Стихи и музыка в Медоне • Селин из семьи Детуш • Бельвю • Вилла Родена • Город скульпторов • Русский Медон ·Зоэ Ольденбург • В гостях у Кедровых • Очаг Святого Георгия

Медон (Meudon), что в каких-нибудь двух-трех остановках пригородного метро (RER) от границы Парижа, – местечко удивительное и не только многим русским, но и многим французам хорошо знакомое. Для меня самый пленительный из здешних уголков –?возвышение в сердце городка, терраса, покрытая зеленым ковром лужайки и окаймленная могучими деревьями. Подойдешь к самому краю террасы, поддерживаемому XVII века подпорной стеной, и увидишь, что терраса царит над крышами Медона, над Кламарским лесом, над долиной Сены. А отвернувшись от стены, увидишь, что ты не один на лужайке, но публики немного, и публика все симпатичная – нянечки с детишками, папаши, выкроившие часок, чтобы позабавиться с любимым наследником какими-нибудь (для обоих забавными) современными игрушками с дистанционным управлением или поиграть в прятки с помощью мобильного телефона… А на их игры со снисходительной печалью взирает увековеченный скульптором астроном Янсен, ибо в остатках Нового замка размещается нынче знаменитая медонская обсерватория, важный центр космических исследований. Обсерватория изучает солнечные лучи, которых так не хватает бледнолицым горожанам, чьи лица целый день подсвечены лишь экранами компьютеров, а по вечерам – экранами телевизоров.

Упоминание о Новом замке, этом детище Мансара, приводит на память бурную историю симпатичного пригорода на краю Медонского леса, вдоль и поперек исхоженного «братством пешехожих ступней» неуемной Марины Цветаевой, которая здесь жила, гуляла вволю и искушала судьбу вечной жалобой на жизнь. А между тем именно в Медоне у цветаевского семейства было лучшее за всю их французскую эмиграцию жилье (и на улице Эро, и на улице Жанны д’Арк, дом № 2).

Что же до Нового замка, построенного здесь в самом начале XVIII века по приказу Великого дофина-наследника (сына Людовика XIV), то свято место и до того не было пусто. Еще в 1520–1540 годах здесь был воздвигнут Старый замок по приказу герцогини Этампской, возлюбленной короля Франциска I, который тут частенько бывал. Достраивал замок по указаниям нового его хозяина, архиепископа Реймса, не иначе как сам Филибер Делорм. Тогда же устроен был обширный сад. Замок стоял северо-восточнее нынешней обсерватории, а позднее здесь появился знаменитый Грот, сооруженный, как считают, самим Приматиче и воспетый восторженно самим Ронсаром. И позднее по-прежнему владели Медоном виднейшие люди королевства (Гизы, Сервьены, Лувуа), расширившие террасу, устроившие у края ее оранжерею, привлекавшие к работам и Ле Во и Ле Нотра. В конце XVII века Великий дофин выменял Медон у мадам де Лувуа, отдав ей взамен замок Шуази-ле-Руа (полученный им от мадам де Монпансье). Вот тогда-то дофин и велел Жюлю Ардуэн-Мансару, разрушив Грот, построить на его месте Новый замок и переустроить сад, в частности, перекачать воду из пруда Шале в пруд Бель-Эр (при помощи машин искусника Вобана). Над украшением замка трудились такие художники, как де ла Фосс, Койпель, Одраны.

Дофин наслаждался прекрасным этим имением до самой своей смерти (в 1711 году), но и после его смерти оно не совсем опустело, бывали в нем знатные гости. Так, 19 мая 1717 года в замке побывал русский император Петр I, на которого, как сообщают, самое большое впечатление произвела картина Леонардо да Винчи «Святая Анна» (ныне она висит в Лувре). Позднее бывали здесь прочие знаменитости, а в 1789 году в этом замке умер старший сын Людовика XVI. Легко вспомнить, что последовало за 1789 годом. Революция устроила в замке арсенал, химик Бертолле химичил тут «бертолетову соль», а Конте сооружал военный аэростат, и в результате всех этих полезных опытов в замке в 1795 году случился пожар, но розовые мраморные колонны замка сгодились еще для триумфальной арки Карусель, ибо Франция шла с той поры от триумфа к триумфу. На время Русской кампании великий триумфатор Наполеон I поселил в Медоне свою вторую супругу и крошку-наследника, который уже объявлен был королем Рима.

При французском короле Луи-Филиппе живал здесь герцог Орлеанский, а при Второй империи принц Жером Наполеон, но в 1870 году замок снова горел, остались только его боковые крылья, а в восстановленной центральной его части и размещается теперь обсерватория.

Нынешняя терраса, лежащая на оси Замковой авеню, состоит из трех аллей, разделенных рядами деревьев… У входа в нее слева стоят мегалиты, вырытые из земли при строительстве авеню. Замковая авеню, обсаженная четырьмя рядами тополей, спускается к кварталу Бельвю, где в 1926–1927 годах жила Марина Цветаева. Места эти были отмечены присутствием крупных звезд литературы и музыки. Начать прогулку вниз по авеню можно от дома № 27, в котором жил знаменитый композитор Рихард Вагнер. Именно здесь он сочинил (в 1841 году) своего знаменитого «Летучего голландца». Первая супруга композитора Минна вспоминала, что они в 1841 году снимали здесь квартиру у странной старухи, которая любила рассказывать им, что в детстве она видела мадам де Помпадур в Версале. Сам композитор вспоминал позже, что они были тогда очень бедны и питались грибами, которые собирали в местном лесу. Ах, чудный лес, ах, бедный Вагнер…

Чуть ниже, на Гвардейской улице, в доме, принадлежавшем королю, жил драматург Скриб. Из числа прочих театральных знаменитостей живал здесь Лабиш, а славный Виктор Гюго в «Песнях улиц и леса» так вспоминал Медон своей юности:

Почему не взобраться верхом на осла?

Не поехать в Медонский лес?

…

Старый кедр там тянет пушистую ветвь свою,

Украшая дворцовый портал.

«А медонским кюре, – сообщает он мне, —

Был здесь в прошлые годы Рабле».

В доме № 35-бис на Замковой улице жил после Второй мировой войны классик французской литературы пессимист Луи Фердинанд Детуш, более известный как Селин. С давно умершим гениальным Вагнером Селина объединяла лишь лютая ненависть к евреям, так что он даже сердечнее, чем масса парижан, приветствовал приход нацистов. Впрочем, до войны его лютая ненависть к буржуазной (и любой прочей) действительности радовала сердца левой публики, и предприимчивая коммунистка Эльза Триоле перевела на русский язык и издала в Ленинграде знаменитый роман Селина «Путешествие на край ночи», после чего она стала уговаривать автора поехать в Ленинград и получить там за издание кучу денег и заодно восхититься былой столицей. Селин поехал, но не пришел в восторг от Ленинграда. Мало того, что все встречные казались ему евреями: он совершил то, на что, кажется, не решался еще в Ленинграде ни один иностранец. Он не стал таращиться на Невскую перспективу и свежеокрашенные фасады петербургских дворцов, а вошел в первый попавшийся двор. И вот тут он увидел окна кухонь и сортиров, заваленные нищенским барахлом, увидел ржавые трубы, гниющие серые здания, перенаселенные коммуналки, беспощадно облитые мочой лестницы, мразь запустения… Впрочем, если бы не «перестроечная» публикация в «Невском архиве», вряд ли кто из русских (да и французских тоже) читателей прочел бы когда-нибудь это поразительное описание Северной Пальмиры из редкостной (и вполне антисемитской) книги Селина.

Селин горячо приветствовал приход нацистов, но, в отличие от расстрелянного поздней за то же самое писателя Бразийяка, он успел бежать перед самым Освобождением и пересидеть смутные годы за границей. Когда все утихло (и даже вишист Миттеран стал министром, а миттерановский друг-палач Буске и вовсе разбогател), Селин вернулся во Францию и мирно просидел последние десять лет жизни в Медоне. В 1961 году он был похоронен на медонском кладбище, а его незаурядный талант писателя-человеконенавистника ныне оценен по заслугам.

МЕДОНСКИЙ ЛЕС

Медонский квартал Бельвю возник на территории чудесного парка, окружавшего дворец королевской любовницы мадам де Помпадур. Человек, пожелавший приобщиться к истории Франции, просто обязан помнить имена важнейших королевских фавориток, задолго до возникновения современного прогрессивного феминизма уже правивших этой страной из королевской постели. Медон так понравился мадам де Помпадур, что она заказала Ж.-А. Габриэлю спроектировать здесь для нее дворец. К украшению этого дворца она привлекла и Фальконе, и Пигаля, и Буше, и Ван Лоо. Результат был таким впечатляющим, что король Людовик XV попросил мадам продать ему дворец. Ну кто ж может отказать королю, тем более, если он «за ценой не постоит»? В 1773 году тот же Ж.-А. Габриэль стал усовершенствовать дворец для короля и даже устроил в нем нечто вроде центрального отопления (теплая вода журчала под кафельными плитками пола). После смерти Людовика XV дворец перешел к королевским дочкам – мадам Аделаиде, мадам Виктории и мадам Софии. Новые хозяйки также немало пеклись об усовершенствовании имения и даже соорудили в нем элегантный («как настоящий») крестьянский хутор, увидев который Мария-Антуанетта устроила себе такой же в Версале. В 1791 году трем сестрам пришлось (с вполне оправданной поспешностью) бежать из Медона в Италию, а во дворец ворвалась толпа громил, охваченных революционным духом. Каким-то образом смогли уцелеть (были всего-навсего украдены и перепроданы) некоторые из произведений Пигаля и Фальконе, сделанные по заказу мадам де Помпадур, а также кое-что из мебели (ныне украшающей Лувр). Потом прошедшая рядом железная дорога и спекулянты доконали сад, а по кварталу пролегли улицы, застроенные где многоэтажками, где виллами. Вот в доме № 31 по бульвару Вер-де-Сен-Жюльен как раз и снимала почти полтора года квартиру Марина Цветаева: писала стихи и письма, иногда даже письма в стихах – вроде «Новогоднего письма» к Райнеру Марии Рильке, написанного после его смерти и завершившего один из многих эпистолярных романов поэтессы. Впрочем, Пастернак был еще жив в ту пору в России, так что знаменитый эпистолярный роман Марины Ивановны и Пастернака продолжался. 31 декабря 1926 года Цветаева написала (по-немецки):

«Год завершился смертью? Конец? Начало.

Очень дорог для меня, теперь я знаю… Райнер – я плачу – и теперь ты можешь все прочесть без писем, ты читаешь меня…

Я хотела бы присоединиться к тебе, я не хочу оставаться здесь…

Та маленькая девочка, что так тебя и не увидела никогда.

Бедняжка.

И все же не надо грустить. Сегодня в полночь я чокнусь с тобой (очень тихо, мы оба не терпели шума).

Милый, сделай так, чтоб ты мне приснился».

Марина Ивановна сочиняла стихи, бродя по Медонскому лесу (тому самому, где с энтузиазмом катались когда-то на велосипедах Ильич и Крупская, позднее изгнавшие столько поэтов за пределы России).

В октябре 1926 года, вернувшись из Вандеи и поселившись в медонском квартале Бельвю, Цветаева писала философу Льву Шестову:

«Мы живем в чудном месте, – парк и лес. Хочу, пока листья, с Вами гулять… Наш дом с башенкой, в саду (несколько корпусов) за серой решеткой…»

В апреле 1927 года Цветаева переехала на новую квартиру в Медоне и написала тому же Шестову:

«Второй день на новой квартире… целые дни! возили вещи на детской коляске (сломанной).

Но у меня отдельная комната, где можно говорить, и отдельный стол, где можно писать, и отдельная плита, где можно готовить.

Лес близко – 5 минут. Летом будем гулять, есть озера».

Итак, в Медоне (дом № 2 на авеню Жанны д’Арк) было не так плохо. Одна беда – надо было платить за квартиру и за все прочее, так что медонские письма к Саломее Андрониковой полны просьб выплатить «иждивение» досрочно (С. Андроникова, Е. Извольская и другие регулярно собирали деньги для Цветаевой, она называла это «иждивением»), к прочим – похлопотать о пособии, о благотворительной помощи, о продаже билетов на вечера поэзии (регулярно зарплату С. Эфрону НКВД стал платить лишь в начале 30-х годов, а он учился на кинооператора, занимался любительским театром и политикой, лечился…). Цветаева сама предупреждала в начале писем, что будет «попрошайничать», и действительно, редкое письмо Цветаевой не содержит горделиво-униженной просьбы о деньгах, об услугах, об одолжениях, о подарках. З. Шаховская сказала однажды, что «письма и дневники писателей старшего поколения эмиграции читаются как жалобная книга». Но конечно, ни в чьих письмах жалобы на бедность и на необходимость обходиться без прислуги не достигают такого трагизма, как в обширном эпистолярном наследстве Цветаевой. Вот весеннее медонское письмо 1928 года, адресованное Л.О. Пастернаку (отцу поэта):

«Пишу Вам после 16-часового рабочего дня, уставшая не от работы, а от заботы: целый день кручусь, топчусь, верчусь, от газа к умывальнику, от умывальника к бельевому шкафу, от шкафа к ведру с углями, от углей к газу, – если бы таксометр! В голове достукивают последние заботы: выставить бутылку – сварить Муру на утро кашу – заперт ли газ? Так – каждый день, вот уже – сколько? – да уж шесть лет, с приезда за границу…»

Марина Ивановна жалуется в письмах на неряшливость всех членов семейства, но воспоминания ее лучших подруг (собранных цветаеведом В. Лосской в отдельной книге) не щадят и хозяйку дома. «В доме у них грязь была ужасная, вонь и повсюду окурки. Среди комнаты стоял громадный мусорный ящик», – вспоминает Саломея Андроникова. Об этой помойке посреди комнаты, о неряшливости и немытости своей гениальной подруги (и одно время – соперницы в любви) вспоминает и М.С. Булгакова-Степуржинская. А между тем Цветаевой хотелось освобождения для литературных трудов, она была не старая еще женщина, и у нее была постоянная, неутомимая потребность в дружбе и «настоящей» любви. Вот письмо 1928 года А. Тесковой из Понтийака, с океанского берега, о восемнадцатилетнем друге Цветаевой – поэте Николае Гронском:

«…Чудесный собеседник и ходок… В Медоне мы с ним часто видимся, но – отрывочно, на людях, считаясь с местами и сроками. Здесь бы он увидел меня – одну, единственную меня… Будь я другой – я бы звала его, «либо – либо», и он бы приехал, бросив семью, которая в данный час только им и держится (не денежно, хуже), и был бы у меня сентябрь – только не мой, ибо у той, которая может рвать душу 18-летнего на части, не может быть моего сентября. Был бы чужой сентябрь…

Я знаю, что таких любят, о таких поют, за таких умирают. (Я всю жизнь – с старыми и малыми – поступаю как мать.) Что ж! Любви, песни и смерти – во имя – у меня достаточно!»

В медонских письмах немало восторженных строк о маленьком сыне:

«У нас весна. Нынче последний день русской масленицы, из всех русских окон – блинный дух. У нас два раза были блины, Аля сама ставила и пекла (Аля – почти взрослая дочь Цветаевой, Мур – ее маленький сын. – Б.Н.). Мур в один присест съедает 8 больших. Его здесь зовут «маленький великан»… В лесу чудно, но, конечно, несравненно с чешским… Мне и те деревья больше нравятся». (Позднее будут вспоминаться медонские деревья, как в Медоне вспоминались чешские…)

Кстати сказать, и упомянутый выше поэт Р.М. Рильке живал когда-то в Медоне. Он был секретарем у скульптора Родена, и Роден позволил ему жить в хижине близ своей виллы (впрочем, позднее, в старости, придя в дурное настроение духа, Роден однажды выгнал поэта, как нашкодившего слугу). Вообще же Медону везло на деятелей искусства и писателей. Кроме упомянутых уже Вагнера, Родена и Селина, здесь жили Руссо, Рабле, Сен-Симон, Жак Маритен, Арп, Сегонзак, Арманд Бежар, Мамлеев (а Василий Бетаки живет и сейчас)… В Медоне даже есть Музей искусств и истории, где упомянуты все великие творцы, жившие в Медоне, и экспонируются их произведения. Но еще интереснее в Медоне две сохраненные для потомства мастерские – Родена и Арпа.

В 1895 году Роден купил у некой медонской художницы довольно скромную (двухэтажную с мансардами) виллу в стиле Людовика XIII. Вилла стояла на холме над излучиной Сены, над садами, виноградниками и лугами. К тому времени Роден еще не порвал со своей талантливой и красивой ученицей, сотрудницей, любовницей и любимой моделью – скульпторшей Камиль Клодель, но дело уже шло к разрыву. В 1898 году Камиль покинула мастерскую Родена, ей было 33 года (ему 52), она хотела изменить свою жизнь, выйти замуж, найти иной путь в искусстве. Она была неукротима в любви и творчестве, они прожили вместе пятнадцать лет. В 1913 году она сошла с ума и влачила свои дни в безумии еще 30 лет (умерла в октябре 1943 года).

А в Медоне после ухода Камиль поселилась та, что была когда-то первой женщиной Родена, – Роза Бере. Ее роман со скульптором начался в 1864 году (когда Родену было 24 года). Она не была ни красавицей, ни художницей, ни грамотейкой, она была белошвейкой, любила его, родила ему больного сына. Рано состарилась, но верно стерегла его мастерскую. И когда Роден возвращался в Медон, ему порой казалось, что он возвращается домой. Роден был еще полон сил, имел успех у женщин, был всемирно известным скульптором. Десять лет спустя в жизнь его вторглась энергичная, бесцеремонная герцогиня де Шуазель. Она хотела избавить его от всего, что было в прошлом, стать единственной его повелительницей. Но еще восемь лет спустя Роден вернулся к Розе в Медон.

Рильке был секретарем у Родена в 1908-м. В те годы Роден увлекается балетом: он создает скульптуры танцовщиц и танцовщиков. Увидев в первый раз Нижинского, Роден пришел в восторг и начал работать в Медоне над статуей Нижинского. Но однажды, приехав в Медон в жаркий полдень и обнаружив, что скульптор и его модель заснули обнаженными, ревнивый Дягилев пришел в ярость и запретил сеансы.

Как король Лир, Роден еще при жизни завещал все свое имущество, и свои дома, и все работы государству (и как король Лир, был за это наказан). Во дворце Бирона государство еще при жизни скульптора начало создавать музей его бронзовых и мраморных статуй. Жить во дворце ему теперь мог разрешить только директор музея.

На роденовской вилле в Медоне оставались керамика, гипсовые модели и слепки. Для тех, кого интересует процесс рождения скульптуры, медонский музей Родена ныне не менее увлекателен, чем тот, что во дворце Бирона и в саду вокруг дворца.

29 января 1917 года, в самом разгаре войны, Роден приехал в Медон, на свою виллу, чтобы через 53 года после дня их знакомства обвенчаться с Розой Бере. Роза умерла 18 дней спустя – 77-летний Роден последовал за ней через девять месяцев, в ноябре 1917-го…

Он лежал в салоне-мастерской медонской виллы, закутанный в белую шерстяную рясу – точь-в-точь такую, в какой он изобразил своего Бальзака. Отвергнутая заказчиком (Обществом писателей) модель статуи Бальзака тоже покоилась в мастерской, ожидая дней своей славы…

Так сложилось, что Медон стал городом знаменитых скульпторов. Скульпторы жили и работали в этом ближнем, но таком зеленом и живописном пригороде еще и до Родена – Постав Крок, Шарль Девернь, Оноре Юссон, Сопик… Позднее, при Родене, на вилле его бывали Бурдель, Деспио, Майоль. После смерти Родена скульпторы не забыли дорогу в Медон – Аристид Миан, Матео Эрнандес, Андре Блок. Еще и нынче живет здесь (уже больше полувека) Франсуа Стали, создавший общую мастерскую для скульпторов и архитекторов. А в доме № 21 на улице Каштанов открыта для посетителей (в доме, спроектированном его женой Софи) мастерская знаменитого скульптора Жана Арпа, прожившего в Медоне сорок лет. У него до войны регулярно собирались художники. В войну супруги жили в Швейцарии, и Софи погибла там в 1943 году, надышавшись печного угара, а Жан вернулся в Медон в 1945 году. Французский Фонд Арпа, разместившийся в доме покойного скульптора, проводит ныне экскурсии и конференции и издает материалы о творчестве Арпа.

Впрочем, есть люди, которые никогда не были согласны с определением Медона как «города скульпторов». Эти люди называли Медон городом русских. Проведшая детство в Медоне в окружении русских семей на нынешней авеню Маршала Жоффра французская писательница русского происхождения Зоэ Ольденбург писала в своем романе «Радость-печаль»:

«Между 1925 и 1935 годами Медон считался по праву русской колонией. Строго говоря, на 20 тысяч обитателей этого пригорода приходилось всего тысячи две русских, но эти русские не замечали существования аборигенов».

Существование русской диаспоры в среде «невидимых аборигенов» довольно подробно описал в своих книгах берлинского периода В.В. Набоков. Зоэ Ольденбург описывает нечто подобное в скромных масштабах живописного Медона, в местности, которая была, по ее словам, похожа на «скопление «русских гор» (аттракцион, который в России называют «американскими горками»)».

В Медоне были в ту пору не только русские квартиры в дешевых «доходных домах», но и русские виллы. На той же авеню Маршала Жоффра русскую виллу с садом можно было опознать еще с улицы, через ограду, настолько непохожа она была на «аборигенскую».

«У семьи Б. и семьи Ж., – рассказывает Зоэ Ольденбург, – были сады, и довольно обширные, но пришедшие в запустение – у кого хватало времени ими заняться? Цветники заросли повсюду сорной травой… Виллу занимали три семьи (русские), и в хорошую погоду обитательницы виллы и их соседки собирались в саду, сидели прямо на траве или в шезлонгах со своим вязанием, своими младенцами, своими сплетнями и пересудами».

Долгие десятилетия прожив в родной русской среде, почти не общаясь с «аборигенами», эмигранты и не ждали от них ничего, кроме неприятностей. Набоков называет эти периоды эмигрантских невзгод периодами затвердения аборигенской среды. А Зоэ Ольденбург, описывая медонское свое детство, отмечает эмигрантскую робость взрослых:

«…родители были люди боязливые, робкие, вечно опасавшиеся, чтобы французы не причинили им неприятностей».

Легко представить себе, какая волна страха накатывала на русские Медон, Ванв или Кламар, когда какие-то подозрительные русские (как правило, агенты Коминтерна) убивали на парижской улице политического лидера или даже французского президента, затевали скандал, грозивший сбросить правительство… А ведь всего-то русских эмигрантов к концу войны (после бегства или гибели в печах крематориев тех, кого сочли евреями) насчитывалось в Париже и его окрестностях тысяч двадцать. Больше половины из них взяли после войны советские паспорта, так что уникальный период великой Первой эмиграции во Франции можно было считать законченным…

Я бывал в одной из русских квартирок Медона по приезде во Францию, лет двадцать тому назад, – в гостях у певицы Наташи Кедровой (дочери одного из знаменитых музыкантов из квартета Кедровых и сестры блистательной киноактрисы Лили Кедровой, той самой, что сыграла роль старой проститутки в знаменитом фильме «Грек Зорба»). Наташа и ее муж Малинин (певец, инженер-химик и, конечно, таксист) рассказывали мне о послевоенных годах знаменитого ресторана «Шахерезада», когда им довелось петь между столиками «Интернационал». Оба искренне удивлялись, что я не покушаюсь на еще висевшие у них тогда на стенах иконы и картины. Наташа отослала в подарок Коктебелю, где гостила некогда у Волошина, целую коллекцию волошинских акварелей. Иногда я встречал Наташу с мужем в русской церкви на Экзельманс, где они пели в хоре…

ПОДРАСТАЛИ ТРЕТЬЕ И ДАЖЕ ЧЕТВЕРТОЕ ПОКОЛЕНИЯ ПРАВОСЛАВНЫХ ИЗГНАННИКОВ – И ВСЕ ТАК ЖЕ СОБИРАЛИСЬ ПО ПРАЗДНИКАМ В ПРИВЫЧНОЙ ОБЩАГЕ СВЯТОГО ГЕОРГИЯ ПОБЕДОНОСЦА.

Фото Б. Гесселя

Чуть позднее я открыл в Медоне удивительный дом с садом на Пуэрто-Риканской улице (рю Порто-Риш, № 15). На воротах там была старинная железная вывеска «Огородник дофина» Конечно, у огородника не могло быть такого дворца, как у самого наследника-дофина, но и у него тоже была большая, красивая вилла, на которой в 1946 году разместились сперва русские интернат и школа Святого Георгия Победоносца для эмигрантских детей (основанные в 1920 году в Константинополе, с 1925 до 1946 года продолжавшие свою работу в Намюре, а с 1946 в Медоне) и церковь Святого Георгия. После 1970 года это райское местечко называлось просто Центр изучения русского языка или Очаг Святого Георгия. В 1985 году сюда была передана замечательная библиотека знаменитого русского католика отца Гагарина, а в 70–80-е годы здесь находили пристанище, стол и работу редкие тогдашние эмигранты и диссиденты. Здесь преподавали русский язык прозаики Мамлеев и Артамонов, редактор и поэт Сарафанников и еще многие другие. Бродя по парижским пригородам в поисках тихого места для занятий, я набрел однажды на этот Очаг, и святые отцы разрешили мне сидеть над рукописью в одном из свободных сарайчиков, в которых студенты писали иконы, упражнялись в игре на флейте, в русском произношении и еще Бог знает в чем. А когда подошло лето и мне некуда было вывезти из города дочурку, отец Андрей пригласил меня преподавать у них в шале над Женевским озером, где для нас с доченькой тоже нашлась сараюшка. Я занимался с дочкой и со студентами русским языком, молился вместе со всеми в крошечной церкви, где так прекрасно читал и пел молодой Никита Круглый, готовил со студентами русские юмористические телепередачи, пародировавшие французское телевидение… С изумлением я узнал, что здешние добрые, терпеливые и терпимые, трудолюбивые и набожные русские наставники, святые отцы и монахи называются страшным словом «иезуиты». Пришлось привыкнуть и к этому, как уже привык к тому, что лучшая моя подруга в Париже, добрейшая Татьяна Алексеевна Осоргина-Бакунина называлась страшным словом «масонка».

В МЕДОНСКОМ ДОМЕ СВЯТОГО ГЕОРГИЯ БЫЛИ СВОИ СЛАВНЫЕ ИКОНОПИСЦЫ – ОТЕЦ ИГОРЬ, ОТЕЦ ЗЕНОН И ДРУГИЕ.

Фото Б Гесселя

Такие самоотверженность и доброта, которые я наблюдал у Татьяны (якобы неверующей) и отца Андрея (иезуита), мне не так уж часто встречались во Франции. И глядя на них, я думал, что Господу безразлично, какие еще разделения придумают для своей паствы небескорыстные пастыри, так ждущие власти, словно заветов Любви и Смирения им недостаточно.

А недавно, совсем нежданно мне довелось вспомнить медонский сад в… Санкт-Петербурге. Я «представлял» (по-русски теперь положено говорить «презентовал» свою только что вышедшую в Петербурге книгу о «Русских тайнах Парижа» во Французском клубе «северной столицы», и за председательским столом сидел французский консул месье Кельчевский. Он показался мне довольно-таки настороженным, подозрительным и закомплексованным, вполне – похожим на любого французского чиновника. И вдруг консул узнал, что я преподавал когда-то у отца Андрея в летнем шале Дарбон на озере Леман, что я бывал в Медоне, где он, совсем еще молодым, изучал русский. На лице консула, сразу потеплевшем, промелькнула ностальгическая тень воспоминания. У него и голос стал другой… Сколько же таких студентов, как он, помнят Медон, шале Дарбон, молитву в часовне Святого Георгия… Помнят то место, о котором здешние русские уже много лет говорят просто – «в Медоне». Или – «у отцов в Медоне»… Медонский Очаг Святого Георгия свой добрый след оставил.

Конечно, в Медоне есть до сих пор и русская православная община, есть и приходский храм, некогда расписанный инокиней Иоанной (художницей Юлией Рейтлингер). Об одном из довоенных медонских священников, отце Андрее Сергеенко, рассказывает в своих мемуарах митрополит Евлогий. Владыка пишет, что это был «молодой священник, незаурядный, начитанный и склонный к мистической жизни», хотя при этом и человек «властный, неуступчивый»:

«У него есть дар влияния на людей, что дает ему повод, по молодости лет и по неопытности, притязать на роль «старца»… Отец Андрей устраивает у себя на дому собрания, на которых некоторые его последовательницы обучаются медитации: сидят молча, медитируя над предложенной им темой, и не смеют шелохнуться, «чтобы не нарушить богомыслия батюшки», который тем временем сидит, запершись в своем кабинете. Иногда он, тоже молча, проходит через комнату медитирующих…

…Очередное увлечение отца Андрея – организация скита в каком-то глухом уголке, в 30 кил. от Медона. Он купил там 200 метров земли (по 1 фр. за метр), достал камион и уезжает туда со своими последователями для построения своими руками хижины-скита и разработки участка. Предполагалось в будущем начать подвиг скитожительства для преуспевших на путях мистических. А пока были лишь совместные поездки и совместный труд – нечто среднее между partie de plasir и попыткой людей, увлеченных идеалом монашества, вообразить себя пустынножителями.

Последнее увлечение отца Андрея – изучение еврейского языка и еврейской Библии для миссионерской работы среди евреев».

Медонский лес простирался в былые времена до Шавиля, Севра и Кламара, обтекая окруженные виноградниками и огородами Исси-ле-Мулино, Ванв, Монруж и Шатийон. Зверья было тогда в лесу видимо-невидимо.

И сегодня живописный лес этот, с его березами, дубами и каштанами, простирается больше чем на тысячу гектаров. И нынче по следам Цветаевой и молодого поэта Николая Гронского (погибшего чуть позднее под поездом парижского метро) бродят здесь романтичные влюбленные. Впрочем, может, и по следам великого конспиратора Ульянова-Ленина, обсуждавшего на здешних оздоровительных прогулках со своей супругой Н.К. Крупской планы захвата абсолютной власти, тоже есть кому побродить. Если верить зарубежным источникам, именно здесь крупный французский «ответработник» Жорж Пак, завербованный советскими органами еще в годы войны, передавал своим кураторам из КГБ Николаю Лысенко и Василию Власенко всякие секретные документы. Позднее (в 1963 году) бедный Пак был посажен в тюрьму, так что ему (как и великому конспиратору В.И. Ульянову-Ленину) лесные прогулки не пошли на пользу. Но прочие люди, гулявшие для здоровья и удовольствия в этом прекрасном лесу, сказали про него немало добрых слов.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.