Четвертый постамент (июль 2009 года: проект One & Other Энтони Гормли)
Четвертый постамент
(июль 2009 года: проект One & Other Энтони Гормли)
Первое, что я увидел, выйдя на Трафальгарскую площадь, была горилла на постаменте. Я сразу же подумал, что горилла наверняка ненастоящая. Живая горилла не стала бы спокойно стоять на постаменте. Никакая сетка не могла бы обеспечить защиту человека рядом с живой гориллой. Кроме того, гориллу на постаменте вряд ли можно назвать произведением искусства — скорее, она бы вызывала ассоциации с фильмом-катастрофой. Я подумал, что вряд ли это и чучело гориллы — потому что тогда это была бы имитация работы Дэмиена Хёрста[85]. Но нет, это был человек, облаченный в костюм гориллы. Причем явно не подходивший ему по размеру. Он даже не смог застегнуть костюм на спине. Представляете, каково это — быть слишком толстым для костюма гориллы. «Прошу прощения, сэр, но это самый большой размер, который у нас есть». Не исключено, впрочем, что ему просто было некого попросить застегнуть костюм на спине.
Несостоявшаяся горилла (не уверен, что когда-нибудь в жизни мне представится удовольствие вновь использовать это выражение) стояла на постаменте и бросалась в окружавших различными предметами. Парочка проходивших мимо итальянцев, похоже, не имела ничего против того, чтобы получить в спину бананом. В конце концов, они же приехали в Англию, а зачем еще ехать сюда, как не за идиотским юмором и эксцентричностью? Чуть поодаль шла смена караула: пара десятков мужчин с медведями на головах[86] двигалась с поразительной синхронностью — по мне, это гораздо смешнее, чем нейлоновая шкура обезьяны.
Итак, что же я должен был думать при виде человека-обезьяны? Он должен вызывать ассоциации с Кинг-Конгом в миниатюре? Или олицетворять насмешку над величественностью мемориала? Была ли это аллегория вымирания и потери? А может, это был просто пьяный жених, которого дружки закинули на постамент после мальчишника? Не ждала ли его какая-нибудь безутешная Джейн возле алтаря?
Через толпу, подавая предупредительные сигналы, проехал погрузчик. На его площадке стояла женщина, одетая во все оранжевое, которая должна была сменить гориллу на постаменте. Обезьяна собрала все использованные банановые шкурки, оператор погрузчика, одетый в куртку со светоотражающими полосами, потянул на себя один из длинных рычагов, и площадка поехала вниз. Стоявшая на ней горилла пожелала женщине в оранжевом всего наилучшего. Во всем поведении гориллы чувствовались нервозность и страх — ее время на постаменте закончилось, и теперь ей предстояло вновь стать нештатным заместителем учителя или женихом. А может быть, швейцаром в Rainforest Cafe.
Женщина в оранжевом разместилась на постаменте и крикнула «привет» прямо навстречу порыву ветра. Ее оранжевые одежды создавали какое-то буддистско-хипповое настроение. Вообще, мне кажется, что оранжевый цвет, совершенно непригодный для носки, может восприниматься как универсальный цвет мирного протеста. Настоящий художник никогда бы не разрешил ей совместить с одеждой такого цвета букет красных роз, который она держала в руках. Я заметил, что в качестве нижнего белья она предпочитает трусы из прочной ткани (красота вторична, главное — безопасность).
Обо всем этом стоит подумать, когда собираешься забраться на пьедестал на Трафальгарской площади. Когда проект демократической лотереи, придуманной Энтони Гормли, только начинался, мне довелось увидеть, как один репортер с местного телеканала спросил его с присущим провинциальным телерепортерам насмешливым, дружелюбным, наигранно простодушным и псевдонародным скепсисом: «На самом деле это ведь не искусство, правда?» На это Гормли вполне искренне ответил: «А вам-то что до этого?»
В достаточно жидкой толпе, стоявшей перед постаментом, звучал тот же вопрос: «Искусство ли это?» Точнее, задавался он в несколько иной форме: «Это ведь не искусство, правда?» Но это совершенно неправильная постановка вопроса. Правильно будет звучать так: «А вам-то что до этого?» И на этот вопрос, пусть и частично, отвечает проект под названием One & Other. Должен признаться, я учился с вместе Энтони и его женой Викен в художественном колледже. Скорее, не «вместе», но в одно и то же время. И я считаю его умным и талантливым, хотя и не настолько, как кажется ему самому. И я думаю, он делает красивые, глубокие и запоминающиеся вещи, то есть владеет всеми тремя элементами, формирующими настоящее творчество.
Этот проект представляется естественным продолжением одной из первых его работ, носивших название «Поле». Самое ужасное в вопросе об искусстве заключается в том, что само искусство вынуждено отвечать на него уже свыше 120 лет. Этот вопрос звучал и во времена модерна, и из уст людей, в туалете которых висит репродукция Энди Уорхола. «Искусство ли это?..» Вам кажется, этот вопрос свидетельствует о вашей интеллектуальной глубине? На самом деле он звучит крайне удручающе. Вы совсем не понимаете, о чем спрашиваете? Почему вы вновь и вновь задаете один и тот же вопрос?
На следующий день перформанса на постаменте состоялось открытие мемориала жертвам теракта 7/7[87]. Никакой самодовольный телевизионный репортер или щедрый банкир даже не задался вопросом «Искусство ли это», ведь открывавшийся объект четко соответствовал всем необходимым критериям. Он был создан художником, он уникален, эстетически правилен, не имеет практического применения и сильно напоминает другие предметы, которые мы считаем объектами искусства. Однако при этом является мемориалом, т. е. своего рода объектом искусства, хотя и с оговоркой. Но если бы он оказался лишенным духовного смысла и его мемориальные функции были бы переданы другому объекту, превратился ли он в объект искусства и воспринимался бы в этом качестве так, как в нынешнем, мемориальном? Взгляните на Трафальгарскую площадь, на другие ее памятники. Никто не задается вопросом, является ли памятник Нельсону объектом искусства, но стоит надеть на него костюм гориллы, и вечный вопрос снова возникнет.
Вопрос «Искусство ли это?» задают люди, не чувствующие себя свободно в вопросах культуры, те, кому нужно знать, что сумка, в которой они хранят свои мнения и предубеждения, — «настоящий Louis Vuitton». Вот вам простое правило — искусство есть ничто. Цель искусства заключается не в том, чтобы быть искусством, а в том, чтобы двигать, вдохновлять, подавлять, возбуждать, манипулировать, заставлять людей демонстрировать чувства и мысли, слишком тонкие и глубокие, чтобы им можно было найти словесное выражение. Оно может заставлять вас смеяться, может успокаивать, расстраивать, а порой даже приводит к эрекции.
С другой стороны, цель обоев состоит в том, чтобы украшать стены. Не стоит путать искусство и ремесло. Искусство тоже может быть частью ремесла, но объект ремесла не всегда будет произведением искусства. Смысл искусства точно такой же, как у пудинга, — оно предназначено для потребления. Его нужно почувствовать и узнать. А если вы хотите узнать, относится ли тот или иной объект к искусству, взгляните, как воспринимают его другие люди. Мы смотрим на произведения искусства не так, как на другие окружающие нас объекты. Существует четыре вида искусства: хорошее искусство и искусство плохое, успешное и неудачное искусство. Успешное искусство не обязательно будет хорошим, а неудачное искусство не всегда уж плохо.
Женщина в оранжевом начинает кричать на нас, стоящих ниже ее. Она кричит нам, что стоит там, наверху, чтобы привлечь внимание к женским половым органам. Ага, так вот для чего ей понадобились эти большие трусы. Она вытягивает наружу футболку с надписью «Мали» и вновь кричит: «Я делаю это во имя трех миллионов женщин, которые подвергнутся в этом году обрезанию в Мали». Затем она вытаскивает кривые садовые ножницы, символическим щелчком обезглавливает розу и швыряет бутон в поток встречного ветра. Никто не задается вопросом, кажутся ли девушкам из Мали цветочные бутоны достойной заменой половых губ и клитора. Затем она стаскивает с себя футболку и вновь кричит: «А вот, кому хочется Мали?» Бросает футболку жирному американцу в бейсбольной кепке, а тот передает ее жене.
Что ж, это было забавно. Но кто мог подумать, что вопрос женского обрезания может вызвать смех? Путь этой женщины в Африке будет долгим, и на этом пути многие розы лишатся своих бутонов. Толпа, жаждущая маек на тему клитородектомии, машет руками и требует еще. (Все же футболка — забавная вещь, находящаяся на стыке культуры и политики, своего рода персональный рекламный щит, посвященный тому или иному убеждению.)
Николас Пенни — директор Национальной галереи, человек, который (я готов биться о заклад на картину Пуссена[88]) даже если и ходит в футболках с рисунком, то разве что с едва заметным. На прошлой неделе он, воспользовавшись интересом к происходящему на Трафальгарской площади, заявил о том, что следовало бы вновь сделать проезжей дорогу перед Национальной галереей. По его словам, это позволило бы создать санитарный кордон (три ха-ха) между высоким искусством и простонародьем. Ну-ну!
Мы занимаемся не чем иным, печально кивал он головой, как разрушением классической красоты площади. На ней проходит множество событий, она стала шумной и вонючей. На статуи львов и фронтоны зданий то и дело забираются люди. Это, кстати, проблема любого классического монументального градостроительства — оно заставляет людей чувствовать себя никчемными, неуместными, вульгарными человеческими отбросами — хотя, разумеется, это совершенно не входило в планы проектирующих монументальные городские пейзажи.
Само это место предназначено для того, чтобы человек почувствовал себя маленьким и убогим. Его величие и масштаб позволяют одновременно грозить кулаком populus[89] и показывать французам непристойный жест аж двумя руками. Архитекторы георгианской эпохи разрушили площадь, спроектированную Нэшем, который построил ее на месте средневекового рынка с магазинчиками и улочками. Площадь стала своего рода каменной печатью гражданской империи, убедившей растущее, не находящее себе места и скандалящее население в его долге. Граждане были призваны помнить о великих и благородных мужах, создавших империю и принесших ей богатства.
Можете ли вы назвать имена людей, чьи статуи делят площадь с проектом Гормли? Это труднее, чем найти ответ на знаменитый вопрос об именах семи гномов или братьев Маркс. Могу ли сделать это я сам? Ну, разумеется (после изучения ряда источников). Это Генри Хейвлок, герой осады Лакхнау[90], — он умер, не успев вернуться домой, от сильного расстройства желудка. Генерал Нейпир, человек, которого не любили при жизни, хотя куда меньше, чем его статую после смерти. Он захватил провинцию Синд и, возможно, никогда и не посылал апокрифическую телеграмму (со словом peccavi)[91]. Статуя Георга IV, авторства Чантри, она тут по завещанию; за ней бюсты первых морских лордов: Джеллико, Битти и Каннингэма. За ними, перед фасадом Национальной галереи, стоит статуя Якова II, худшего из наших королей, достаточно абсурдно облаченная в одежду Юлия Цезаря и созданная Гринлингом Гиббонсом. Рядом с ним можно увидеть скульптуру Джорджа Вашингтона, подаренную народу Британии штатом Вирджиния. Вашингтон поклялся, что никогда не ступит и шагу по британской земле, поэтому его ступни покоятся на импортированной, республиканской земле, присланной нам янки. К югу, на островке, лицом к Арке Адмиралтейства стоит лучшая статуя на площади, а то и во всем Лондоне, и уж точно лучшая конная статуя: Карл I работы Ле Сура. Он внимательно смотрит на Уайтхолл, где распрощался со своей головой[92], Вестминстер и дальше на дворец[93].
Никто и никогда не осмеливаться спросить, являются ли эти суровые бронзовые гранды произведениями искусства. Они стоят здесь для того, чтобы вдохновлять нас, пробуждать древний гражданский долг, гордость, самопожертвование и благодарность. Но самое главное, они стоят, чтобы указывать нам наше место в этом мире. Само собой — у подножия. И в этом как раз и заключается проблема появления живых людей на постаменте. Это — не место для живых. Они слишком малы. Монументы огромны, потому что именно с помощью размера мы демонстрируем наши достижения. Великие герои больше простых смертных, ибо они достигли большего. Люди, стоящие на пьедестале Гормли, выглядят еще менее значительными, чем есть на самом деле. Для начала их сложно разглядеть. Постамент отсекает из нашего поля зрения всю нижнюю половину их тел. Они не создают ощущения разнообразия и не говорят о благородстве обычного человека. Им не присущ и коммунистический героизм. Все то, что они делают, показывает нам, насколько мы все просты и обычны.
Искусство, которым пользуются победители арт-лотереи для демонстрации своего «я», наполнено неуклюжими клише. Люди, меняющие друг друга перед веб-камерой, неловко рассказывают о том, что считают важным, резко сворачивают с одной темы на другую, пользуются простейшими дихотомиями[94] или визуальными каламбурами. Кто-то уже отмечал, что этот процесс представляет собой нечто большее, чем еще одну разновидность реалити-шоу. Наверное, это неплохо, но если и есть тут достижение, то слишком скромное. Неиссякающий поток победителей лотереи доказывает, что искусство не создается случайно, его неспособны создать обычные люди — это удел личностей экстраординарных. Искусство — это не что-то, что вы видели раньше, это то, чего вы не могли себе прежде представить. И создать настоящее произведение искусства могут немногие. А мы, остальные, способны заниматься лишь стилизацией и плагиатом.
Женщина собирает стебли своих роз, и ее сменяет мужчина, который принимается читать Ветхий Завет. И без того небольшая толпа рассеивается прежде, чем он заканчивает первый стих. И это позволяет мне понять одну истину — не о Господе, а о постаменте. На самом деле это — не постамент, а кафедра, линия защиты и трибуна беззастенчивого агитпропа. Чтобы занять место на постаменте, надо сначала умереть. А для того, чтобы выйти на трибуну, достаточно пожаловаться на свою беду. Фактически, на Трафальгарскую площадь пришел Уголок ораторов[95] — примерно таким же образом заканчивалось большинство маршей последнего столетия.
Так что все эти действия — всего лишь пример неудачного плохого искусства. Ну а если говорить о самом Гормли, то это — неудачный акт хорошего искусства. С точки зрения искусства, это место станет хорошим, если на нем не будет ни одного человека. Пустой постамент со смешными, навязчиво заботливыми и уродливыми конструкциями сетки безопасности, постоянно пищащий погрузчик JCB, охрана в куртках со светоотражающими полосами, бытовка, в которой сидят телохранители, пиарщики и организаторы, — все это способно сказать так много об уязвимости нашего общества, о нашем навязчивом страхе перед опасностью, о постоянном беспокойстве о шансах и неудаче и желании защититься от всего окружающего. Мы боимся упасть со своего пьедестала и пораниться.
Человеку не нужно многого. Ни Хейвлоку, ни Непьеру не нужна сетка безопасности. Даже Карл I перед казнью попросил лишь вторую рубашку, чтобы не дрожать. Где-то там, на самом верху колонны, стоит Нельсон с одним глазом и одной рукой, и ему не нужны ни оценка рисков, ни ремень безопасности. Как всегда, Гормли смог создать нечто современное и важное — мемориал здоровью и безопасности.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.