Выборы В США 2008 год

Выборы В США 2008 год

I. Съезд республиканцев

Всем привет. Добро пожаловать в Свиной Глаз, штат Миннесота. Забавное старинное название. Забавный старый городок. Штат Миннесота. На языке индейцев это означает «оденься потеплее». Индейцы сиу говорили: «Мы идем в Свиной Глаз», а их мама им советовала: «Миннесота». А потом, как это часто случается, сюда пришли люди с новой религией и все испортили. Переименовали Свиной Глаз в Сент-Пол, велели всем ложиться спать в семь вечера и испытывать постоянное чувство вины.

Сент-Пол — столица штата, хотя об этом никто не знает. Все думают что столица — это Миннеаполис, который находится рядом. Их называют города-близнецы, и Сент-Пол мучается от братской зависти. Миннеаполис крупнее, шумнее, и все развратные женщины съезжаются туда. Раньше Миннеаполис назывался Олл Сентс, т. е. Город Всех Святых, но, чтобы отомстить католикам, его переименовали в Миннеаполис, что на языке индейцев означает «я хожу без штанов».

Республиканцы выбрали Сент-Пол для своего съезда, поскольку, как и Колорадо, Миннесота — «колеблющийся штат». Он не слишком сильно и не слишком часто колеблется, к тому же если и колеблется, то делает это не очень интересно. Это место, куда шведы и норвежцы явились, чтобы выкроить модель Скандинавии на подоле Канады. У себя дома они выросли в наиболее либеральные государства мира. Здесь же стали молчаливыми и слезливыми. Есть такая шутка в Миннесоте (всего одна): жил, мол, старый норвежец, который так любил свою жену, что чуть было не сказал ей об этом. Мне было так смешно, что я чуть было не рассмеялся.

Жители Миннесоты — суровые, непреклонные и трудолюбивые кальвинисты со своими доморощенными добродетелями, врожденным стоицизмом и длинными кальсонами. Они хвастают своей официальной характеристикой, которая звучит как «по-миннесотски славный». И они действительно таковы. В них есть какая-то неумолимая, неистребимая, неизменная и несомненная приятность.

Съезд — тоже прятное, правда, и несколько тусклое мероприятие. Он начинается нехорошо, с пустого зала, и обрывается в первый же день из почтения к урагану «Густав».

Таким образом, нам приходится проводить понедельник в поисках чего-то интересного о Миннесоте. Официальный гриб штата — сморчок. Официальный напиток — молоко (я не выдумываю). Официальная зерновая культура — дикий рис. Официальная рыба — пучеглаз. Птица штата — гагара. В Миннесоте проживает самый маленький хищник мира — ласка, но ее никто никогда не видел. Каждый год одиннадцать самых симпатичных фермерских дочек удостаиваются чести быть выставленными на вращающемся холодильнике в виде скульптур, сделанных из сливочного масла. Согласен — это захватывающе. Сент-Пол также хвастается (но не слишком, потому что хвастовство — не слишком по-миннесотски) крупнейшим торговым центром в мире. Бойкая жизнерадостная девчушка заявила, что, если я проведу всего по три минуты в каждом из магазинов этого центра, то на это у меня уйдет три дня. Но, если провести в этом центре три дня, вам понадобится смирительная рубашка и успокоительное внутривенно.

Одна вещь в Миннесоте мне очень понравилась. Это была футболка, которая в отличие от других реликвий кандидата Маккейна, не была идиотской. На футболке было лицо Барака Обамы, наложенное на лицо мистера Спока из «Стар Трека». Сходство было довольно пугающим, особенно торчащие уши. Вулкан Обама[108] отдает стартрековский салют со словами «живите и процветайте», что может по праву считаться цитатой из одной из речей самого Обамы.

Понимаете, что они сделали? Они подчеркнули и усугубили его инакость. Он умный, но пришелец. Лишь наполовину человек. А наполовину инопланетянин. И единственное, что позволяет Обаме быть чем-то большим, нежели обычным тощим юристом из Иллинойса, это его чернота. Символизм не мог бы быть более очевидным, даже если бы лицо Обамы спроецировали на лицо Эла Джолсона[109].

Тотемное животное республиканцев — слон. И в качестве слона на этом белоснежном хоккейном стадионе выступает черный цвет кожи. Правда, об этом никто не говорит. Этого нет в речах и неформальных брифингах. Однако эта тема постоянно беспокоит, словно отдаленный генератор нервирует своим жужжанием. Конечная стратегия республиканцев, их последняя надежда — то, что оказавшись в кабинке для голосования, достаточное число американцев в достаточном количестве штатов не выберут в президенты чернокожего. Они не расисты. Они уже видели такое по телевизору и в голливудских фильмах. Однако в реальной жизни главнокомандующий — всегда белый.

На этом съезде у республиканцев всего 36 черных делегатов. И это, пожалуй, было наиболее шокирующей статистикой всей предвыборной кампании. Меньше 2 % от общего количества делегатов. Меньше, чем один делегат от штата. И меньше, чем на любых других выборах за последние сорок лет.

Вот такие интересные вещи я обнаружил в понедельник и во вторник. Однако в среду все переменилось. Все стало видеться в цвете, да еще и с цветными брызгами. И все вернулось к теме, наиболее близкой сердцам республиканцев, а именно к сексу. Секс и молодежь. Жаркий, созидательный секс.

Тон задала речь Сары Пэйлин. Она прилетела с Аляски вместе с семьей. Сообщение о том, что эта невесть откуда взявшаяся губернатор будет баллотироваться в вице-президенты, превратила съезд в самое большое и самое китчевое реалити-шоу мира. Пересуды и обсуждение отцовства, материнства, воспроизводства, беременности и адюльтера у эскимосов вызвали к жизни еще один «Густав» злорадства, потрясший даже видавшие виды интернетные блоги. Утроба Сары оказалась черной дырой, в которой исчезли самые далеко идущие планы республиканской партии.

В зависимости от того, насколько вы фундаментально правый, Пэйлин может показаться вам политиком-находкой, говорящей от имени обычных грудастых американок из маленьких городков и тычущей пальцем в глаза либералам с побережья. Или же она может представляться вам весьма постыдной ошибкой, способной затянуть процесс выборов в болото непотребных сексуальных скандалов. И тогда основной целью станет минимизация ущерба. Вы стараетесь не думать о том, что случится, если президент Маккейн умрет и семейство Пэйлин станет первым семейством страны. От иглу до Белого дома не так далеко, как от иглу до белого фургона безработного неудачника.

Съезд делает то, что сделали бы главные республиканские герои: Тедди Рузвельт, Рональд Рейган и Арнольд Шварценеггер (в «Терминаторе», а не в «Детсадовском полицейском»). Он возлагает ответственность. Митт Ромни и Майк Хакаби произносят злобные едкие речи. Руди Джулиани толкает речь своей жизни — нескончаемую обличительную тираду, полную брызганья слюной, косвенных намеков и словесных выпадов. Джулиани для республиканцев — автохулиган и ДТП в одном лице: он выступает за однополые браки и аборты, а от его частной жизни крыша поехала бы даже у Джерри Спрингер[110]. Однако он подводит нас к речи Сары (мы все зовем ее Сарой, как в скучном утреннем телесериале). Она появляется на сцене вместе со всей семьей и выглядит так по-аляскински, словно только что кинула ключи от снегохода в свою меховую шапку. Мерзкая усмешка библиотекаря-убийцы. Легкий запах кокосового масла и лосиной крови. Мощные феромоны, возбуждающие делегатов и заставляющие их трясти в ее сторону брюшками.

Сара произносит речь, столь же сильно пропитанную маслом и искусно сделанную, как ловушка для бобров. Речь эта агрессивна и нацелена на либералов и Обаму. Она издевается над ними и поднимает их на смех. И кое в чем достигает цели. Залу это интересно. Он одобрительно вторит ей. Однако за пределами этого неумолимого и похотливого зала она, как мне кажется, выглядит жесткой, расчетливой и слегка стервозной. Могу представить, что люди в разных уголках страны восклицают: «Не хотел бы, чтобы эта женщина была моей мамой». Первое голосование показывает, что на каждый выигранный ею голос приходится один потерянный.

В центре зловонной недельной дискуссии в блогосфере ребенок Сары. Милый, тихий и прекрасно воспитанный. И если Сара не желает держать свою семью вне политики, Триг Пэйлин тихонько стоит в сторонке. Его передают с рук на руки сестры, отец и братья, а затем отдают Синди Маккейн, напоминающей сумасшедшую чудачку из сериала «Династия». Люди подходят к нему, сюсюкают и тискают его. А он сидит, блаженно и умиротворенно. Он — центр циклона. И я вспоминаю, что сказала когда-то Хиллари Клинтон: чтобы вырастить одного ребенка, нужна вся республиканская партия.

Однако самое долгоиграющее развлечение недели — вовсе не Триг, не Сара и даже не Маккейн, а кукиш, показанный Бараку. Это из-за нефти. Из-за самодостаточности. С целью перерезать нефтяную пуповину следящему за нами террористическому Ближнему Востоку, а также бандитам-коммунистам из Латинской Америки и России. Пусть мир барахтается в своем сонном болоте, Америка же должна бурить для достижения американской мечты. Изумительно приапический[111] образ: засовывание инструмента промеж чресел заставляет петь все громче и громче: «Бури, детка, бури еще сильнее, детка, бури, детка, бури!»

Последний день — четверг — принадлежит Маккейну. В этот день он официально соглашается баллотироваться в президенты. Прежде чем он произносит речь, возникают проблемы: лучшие ораторы республиканцев — Ромни, Хакаби и Джулиани — уже выступили в поддержку кандидата в вице-президенты. Поэтому все, что мы видим сегодня, это пара старичков, о которых никто никогда не слышал, да еще один миллионер, владелец NASCAR[112], который не только богач, но еще и евангелист. Поэтому он произносит вдохновляющую речь, брошенную в толпу новых правых, словно кость, от которой сжимаются ягодицы: «Да станет Бог тренером вашей команды! Играйте в соответствии с его планом!»

Пара закадычных друзей по партии заводят волынку по поводу армии. У республиканцев дикая слезливая любовь к военным. Любое упоминание о парнях в Ираке вызывает волну одобрительных возгласов из зала. Это наиболее легкий и дешевый способ сорвать аплодисменты. И он никак не сочетается со старинной американской традицией народного ополчения, которое собиралось весьма неохотно и столь же неохотно прибегало к оружию.

Синди Маккейн выходит, чтобы подготовить подиум для мужа. Еще одна яркая и странная женщина. Вторая жена, начавшая роман с Маккейном, как только он съехал от первой. Наследница мясного короля, происхождение денег которого окутано туманом. Маленькая и выборочная подборка из ее жизни показывает нам женщину, старающуюся походить на принцессу Диану. На фотографиях она держит на руках негритянских детишек или стоит рядом с матерью Терезой, что напоминает розыгрыши в стиле Алисон Джексон[113].

Зал по-прежнему неполон — неделя была долгой и тяжелой. Старики устали. Обед подавали в шесть, скоро пора спать. Маккейн поднимается на сцену под гул овации и с ходу начинает благодарить Джорджа Буша. Он слегка запыхался. Имя президента звучит тут впервые, как напоминание, что все обещания республиканцев изменить политику Вашингтона — результат восьмилетней работы республиканского правительства. Самым правым комфортнее всего в оппозиции, так как стать действительно ответственными за что-либо было бы слишком проблематично.

Маккейн стоит перед огромным зеленым экраном, что делает его похожим на призрака. Да он частично и есть призрак. Возраст, годы, проведенные в плену[114], и борьба с раком превратили его в развалину. Он не может поднять руки над головой и ходит как человек, которого ударили штыком в пах. А его и вправду ударяли штыком в пах. Но больше всего пугает его голова, напоминаящая старую марионетку из «Маппет-шоу». Выражение лица не соответствует тому, что он говорит. Рот произвольно изгибается в страшную младенческую гримаску. Один глаз похотливо подмигивает, живя какой-то своей жизнью. И голос у него, как у мульта: гнусавый и с пришепетыванием. С тембром человекоподобной мыши.

Это речь — катастрофа. Он говорит много и сбивчиво, путая концы фраз с их началом. Расставляет знаки препинания и логические ударения, как бог на душу положит. В этой речи нет ни сути, ни логики, ни интереса. Он теряет контакт с аудиторией, которая отвлекается на сердитую антивоенную демонстрацию. Демонстранты на галерке начинают скандировать: «США, США!» — словно подбадривая проигрывающую футбольную команду. Маккейн моргает, ухмыляется и шлепает рукой. Это плохо. Когда он, наконец, доходит до тягостной истории своего пребывания в плену, уже стоит недовольный шум и внимание потеряно. Мы все это слышали раз десять в течение этой недели.

Наконец, отчаянно скучающая толпа, которой хочется посмотреть на воздушные шарики, начинает длительную овацию, хотя Маккейн еще не закончил, и он комкает конец речи. Несмотря на то что его товарищи по партии держат большие пальцы вверх, реакция блогов убийственна. Это самое ужасное заявление о согласии баллотироваться со времен Джимми Картера.

Синди снова входит на сцену. Элегантная пролонгированная блондинка, апофеоз куклы Барби, и он… измученная марионетка. Затем к ним присоединяется Пэйлин, нарочито человечная. Маккейн скукоживается, стоя меж двух эффектных таблоидных женщин. Это съезд Пэйлин, госпожи Бовари[115] с хваткой питбуля. Над ее головой тускло сияет нимб Немезиды. Все ожидают вкусных и пикантных разоблачений. Часть населения пристрастилась к мыльным операм и трагедиям из жизни простых рабочих, так что они будут следить за Сарой. Она стоит в огнях прожекторов и машет рукой, непристойная и дерзкая манипуляторша.

Кто-то замечает, что Пэйлин следовало бы выпихнуть Маккейна из списка кандидатов. Он стоит на сцене, одеревенелый и судорожный, со своим мертвым оскалом. Хороший, приличный, гуманный и приверженный своему делу человек, преследуемый неудачами. Такая у него судьба — оказываться в плохом месте в плохое время и падать с огромной высоты в руки к плохим людям. Шарики мягко, словно с издевкой, начинают опускаться на сцену, постепенно покрывая ее полностью.

II. Съезд демократов

Аенвер — крупный, но малоэтажный город, расположенный на равнине. Нет никакой видимой причины, по которой Денвер должен был быть построен именно здесь. Он был основан не столько из духа противоречия американских пионеров, сколько в результате плаксивого подвывания из разряда «ну, мы все равно уже здесь». Железнодорожная станция в Денвере на пути из Чикаго в Калифорнию появилась благодаря виду на Скалистые горы. До сих пор пугающее число его жителей носит одежду из грубой ткани «дангери» и фуражки в стиле Кейси Джонса[116]. Они выглядят как сборище фан-клуба телесериала «Уолтоны» о жизни бедняков. Колорадо — родина седого «конского хвоста» стиля унисекс, характерных пышных усов и неироничного ковбойского и индейского одеяния. А также штат, в котором никогда не гладят галстуков.

В Денвере нет дефицита пространства. Он размазан по равнине, словно масло по бутерброду. Непритязательное место. Ощущение, что город прячется сам от себя. Колорадо — штат не городов. Западный штат может не иметь своей кухни, моды или особого чувства юмора, но своя «конкретная» погода есть у каждого из них. Здесь есть разрушительные бури, поэтому половина всех местных новостей посвящается облачности. Погода — весточка от господа Бога. А метеоролог — единственный медиум с приличной квалификацией.

Делегаты прибывают в город в апокалиптический сезон торнадо. На всех телеэкранах одна и та же картинка: маленький белый домик в прериях, освещенный лучом света с небес, а на заднем плане огромный и грозный сгущающийся черный смерч. Все догадываются, что это чем-то чревато, но не могут понять до конца, чем именно. Для жителей Запада политика — это просто большая и плоская метафора погоды.

Все мы собрались в Денвере, потому что Колорадо — маргинальный для кандидатов штат. Как говорится, орел или решка. И демократам нужен орел, что случалось всего три раза со времен войны. В этом штате столько противоречивых вопросов и проблем, что могут выбрать и демократов. Здесь есть и бедные сельские консерваторы, и отвязные хиппи-либералы. Тут одновременно заботятся об окружающей среде и задумываются об альтернативной энергии, но при этом отчаянно жаждут увеличить число рабочих мест и развития индустрии. Этот штат одновременно ностальгирует по старым временам и дискриминирует стариков. Говорят, это самый «худой» или, точнее, «наименее толстый» штат, в котором больше всего велосипедистов. Коэффициент подтянутости значительно повышается, когда съезжаются демократы. Они вразвалочку прибывают сюда с континента и с островов, пыша энтузиазмом, источая эндорфины и вдыхая разреженный воздух Майл-Хай Сити, как еще называют горный Денвер.

Большое собрание членов любой партии похоже на любое другое сборище людей с одним-единственным хобби. Страшно, как в сторожке в саду. Здесь политические фанаты героев «Стар Трека» и Элвиса Клинтона[117]. И первое, что вы замечаете — то, что никто из них не держит камня за пазухой, равно как в кармане или в трусах. Они увешаны гирляндами слоганов и бодреньких каламбуров: «Обама — новый черный[118]». Мимо проходят мужчины, гремя значками и пуговицами, напоминающими тяжелые шторы. На улицах яркая какофония соперничающих между собой футболок. Нет такой плоской мысли, которую не могла приподнять чья-нибудь грудь. Или такого глубокомысленного высказывания, которое не было бы опошлено чьим-то пивным брюшком. Стайка круглолицых гусынь со Среднего Запада шествует мимо в маечках размера XXL с кричащей надписью «Да, мы это можем!» — слоганом надежды Обамы. Они выглядят как группа магнитов, сбежавших с холодильника. Да, мы это можем и с жареной картошкой слопать.

Еще одна группа людей, значительно превышающих допустимую норму в Денвере, это приезжие полицейские. Город получил дотацию размером $50 млн на улучшение безопасности, и, видимо, все потратил на этих жирных полицейских. Помните игру Buckaroo, где нужно было навьючить мула как можно большим количеством вещей? Ну так вот, национальная безопасность играет в эту самую игру с копами.

Они стоят на каждом углу черными потными толпами, обвешанные средствами для усмирения и нападения, похожие на злобные рождественские елки. Я наблюдаю за тем, как один из этих жирных молодчиков запихивается в пластиковое сиденье в забегаловке и застревает в нем, зацепившись своим ремнем.

Съезд проходит в Пепси-центре, на домашней арене местной баскетбольной команды Denver Nuggets[119], и, кажется, один только я нахожу это название дурацким. Центр вмещает в себя 20 тысяч либералов. Утомительная, как в аэропорту, проверка службы безопасности. Она одновременно и злит, и оживляет делегатов, пока их пихают туда-сюда слуги закона с угловатыми лицами. Здесь можно заметить разделительную линию между левыми и правыми. Мечта демократов — создать страну, где не нужно будет ставить у каждой двери металлоискатель, в то время как республиканцы хотят улучшенных технологий для сканирования сетчатки, больше обысков с оружием наголо и больше досмотров с пристрастием без ордера. Я получаю особое удовольствие от глупости происходящего — секретные агенты одеты в куртки, слова SECRET SERVICE на которых написаны большими белыми буквами.

Снаружи в ужасной жаре страдают несколько групп по специальным интересам. Они обступают делегатов, как бездомные собаки. Крайне левые, или социал-демократы, как мы их называем в Европе, мрачно жалуются на отсутствие свободы слова, хотя на самом деле они имеют в виду, что никто их не слушает. Здесь же группа ветеранов иракской войны, которые шатаются по ресторанам и торговым центрам, изображая пальцами пистолеты как третьеклашки. «Это представление!» — ревет один из них, на всякий случай. Представители компании Trojan раздают презервативы размером с пистолет «Магнум». (Как вы думаете, они были названы по имени того самого огромного деревянного коня, поскольку внутри каждого тысячи маленьких людей, готовых выскочить наружу и испортить вам жизнь?). Ко мне подходят люди с петицией, звучащей так же депрессивно, как и любой гражданский призыв: «Защищать и уважать себя и других». Есть здесь и человек, желающий ввиду глобального потепления ввести специальный налог на мясо. А после наступления темноты появляются религиозные радикалы, похожие на воскресших мертвых с омерзительными постерами с изуродованными эмбрионами и плакатами, предрекающими геенну огненную для геев. Единственный раз за всю неделю я увидел кого-то по-настоящему злым, когда несколько чернокожих женщин среднего возраста были атакованы этими злобными святошами.

Съезд медленно разворачивается. В невнимательном гулком зале Говард Дин (после несолидного для этих обстоятельств окрика) начинает представлять первых ораторов, по большей части доброхотов, проникнутых благоговением, исполненных благодарности и незамедлительно забытых публикой. Приспособленцы и герои узкого профиля получают свои пятнадцать минут славы. Съезд распадается на две части — прайм-тайм и после него. Все хотят засветиться на национальном телевидении. Для этого и нужен съезд. Все, что остается за пределами голубого экрана, к делу не относится.

В зале появляются сотни самодельных маленьких студий. Они свисают с ярусов, как шаткие гнезда аистов. Десятки блуждающих операторов шныряют по коридорам и этажам. Масса нервных мужчин и миниатюрных блондинок промокают свои бронзовые лица влажными губками и активно используют компактные пудреницы. И не поймешь, телевизионщик ли этот парень с пристальным взглядом и проводом в ухе или секретный агент. Спросит ли он твое мнение или засунет палец тебе в задницу? В зале сотни тысяч микрофонов. В любом диалоге присутствует камера, все записывают всех. Все одновременно и репортеры, и зрители, и публика, и участники. Газетчики отстраненно и беспорядочно сидят в отведенном для них месте. Большую часть времени они читают с экранов компьютеров политические блоги друг друга. Возле меня два жирных очкарика-неоконсерватора из журнала American Spectator проворно бьют пальцами по клавишам с таким знанием дела, что становится ясно, чем именно они заполняют отсутствие интимной жизни. Я замечаю, что один из них большую часть времени проводит в чате Second Life[120] (название, намекающее на отсутствие первой). Его аватар в семь раз худее, чем оригинал. Надо сказать, что мы, политические журналисты, вообще не слишком привлекательное сборище. Мы — трейнспоттеры[121] с камнем за пазухой.

Это мероприятие вызывает странное чувство нереальности. Приходится все время лезть в компьютер, чтобы понять, что делается снаружи, вне этого мирка. Этаж заполняется приверженцами партии, которые группируются вокруг плакатов с названием их штатов. Чем ближе к подиуму — иными словами, к телекамерам, — тем более важными становятся их бюллетени и более захватывающими гонки. Время, когда участники съезда действительно принимали участие во всем, что происходит, давно прошло. Сколько бы ни трубили о демократии, бюллетени этих людей не имеют никакого значения. Их присутствие здесь — всего лишь игра света и тени. Они лишние в этом дорогом телемарафоне. И больше не носят праздничные канотье. Теперь на них одежда подороже. Кругом десятки цилиндров в стиле Дядюшки Сэма и жокейских шапочек ручной выделки, похожих на мудреные праздничные торты с диорамами. Я замечаю, что у штата Джорджия слишком много эксцентричных красавиц, сплошь выглядящих как мисс Хавишем, едущая на Ноттинг-Хиллский карнавал[122]. Хотя, не исключено, что в Джорджии все такие. Еще где-то бродят потерянные люди в ужасных белых парках, которые оказываются национальной одеждой Аляски. А еще тысяча женщин в одних и тех же платьях, копиях платья, которое Мишель Обама купила за $50 и как-то раз надела на дневной эфир. На высокой спортивной черной женщине оно выглядело прекрасно, но на низенькой толстой белой женщине напоминает наволочку. Еврейский оркестр играет легкую музыку 80-х для делегатов и небольшие вступительные отрывки для очередного оратора. Делегаты поднимаются с мест и танцуют в проходах. По закону толпы только люди физически закоснелые и без чувства ритма позволяют себе с удовольствием потанцевать в общественном месте.

В пресс-центре добропорядочная женщина-наблюдатель, контролирующая нашу жизнь, спросила, на кого я работаю. И затем сухим и недовольным тоном сообщила, что я нарушил дресс-код. Вручила мне письмо по этому поводу и попросила «постараться одеться поприличнее завтра». Мне очень захотелось сказать: «Посмотрите вокруг. Вон мужчина в костюме Капитана Америки. А вон там люди в розовых костюмах в полоску». Но я ничего не сказал. Я извинился и пообещал прийти завтра, одетый, как вдова Туанки[123]. Она невыразительно посмотрела на меня: «О’кей, сэр, благодарю за внимание».

Мне стало ужасно весело. Мне уже лет сорок не говорили, как я должен одеваться. На следующий день она украдкой подобралась ко мне и сказала вполголоса: «Вы отлично выглядите».

В этом году женщины впервые составляют большинство выборщиков. Из них 24 % чернокожих и 5 % — из Азии и с островов Тихого океана, что совсем неплохо, даже в случае если оставшиеся 95 % не имеют ни малейшего понятия о том, откуда эти женщины приехали. (Служащий отеля взглянул на мои водительские права и спросил: «Вы из Лондона? Это в Швейцарии, да?»)

Съезд начинается с отдания долга памяти Теду «Зеппо» Кеннеди[124]. На больших экранах транслируется сентиментальный видеонекролог. Мило сделано. Пусть посмотрит на съезд, пока не окочурился. А потом большой сюрприз — сам Тедди материализуется на сцене. Танцующие делегаты выпадают в осадок от сериальной пикантности момента. Тед умирает от рака мозга, а они жутко счастливы. В руках у них сотни плакатов с надписью «Кеннеди», и в какое-то мгновение кажется, что они пытаются напомнить ему, кто он такой.

Кульминационный момент вечера — выступление Мишель Обамы. Ее представляет брат, баскетбольный тренер команды Oregon Beavers, что опять нахожу смешным только я. Однако ее речь блестяща, логична и человечна. Она рассказывает историю своей жизни, убедительно и ясно, с сочувствием и уверенностью. Выводит на сцену своих дочерей. Обама появляется на видео как по волшебству, похожий на Волшебника из страны Оз. Это такая редкость — счастливая чернокожая семья со средствами. Мне это кажется очень милым. И, кажется, здесь, в пресс-центре, я одинок в этом чувстве.

Трудно понять, почему Мишель Обаму так ненавидят правые. Она черная, юрист, женщина и выше, чем большинство звезд телешоу. Наверное, это вызывает у них усыхание мошонки. Черная баба с яйцами и юридическим дипломом.

Истории жизни в стиле Опры[125] становятся лейтмотивом съезда. Один за другим ораторы поднимаются на сцену и начинают свои выступления, говоря надтреснутыми голосами. «Я хочу рассказать вам историю о женщине, приехавшей в эту страну и не имевшей ничего, кроме мечты. Днем она закатывала анчоусов в консервные банки, вечером гладила одежду для стриптизерш, и в жизни у нее ничего не было, кроме мечты. Она вырастила пятнадцать детей, я младший из них. Ей удалось устроить меня учиться на юридический факультет в Гарварде, поскольку она брала на дом работу по изготовлению чучел. И в нашем доме всегда была любовь, а на столе — мясо сбитых машинами животных». В общем, все эти истории звучат как один длинный рассказ йоркширцев из скетча «Монти Пайтон»[126], пересказанный друг другу двенадцатью разными людьми. Каждый из этих разодетых, причесанных и напомаженных сенаторов, конгрессменов и губернаторов хочет превзойти остальных, рассказывая о своих стигийских[127] тяготах. В результате все становится насколько приторно-сентиментальным, что любой циник может получить диабет. Но опять же я — единственный, кто находит этот парад откровений в стиле малышки Нелл[128] ужасно снисходительным. В результате выходит, что если ты не стал правоведом, отучившимся в первоклассном университете, значит, был недостаточно беден. А мечты твои — недостаточно грандиозными и американскими. Единственный, кто ничего не рассказал нам о том, каково расти в ведре на помойке, был Тед Кеннеди. Поскольку всем давным-давно известно, что он рожден в богатой патриархальной семье и его образование было оплачено бутлегерскими деньгами[129].

Три человека, подозреваемых в попытке возродить мечту Кеннеди[130], были арестованы в пригороде Денвера во взятом на прокат автомобиле с парой ружей и большим количеством метамфетамина. Одного из них звали Адольф, что не очень-то помогало в осуществлении мечты. История выглядела захватывающей, пока CNN не показала фотографии этих людей, и тогда стало понятно, что ребята просто разыгрывали в реальности сценку из кинофильма «Один дома». Полиция заявила, что пока она еще в состоянии отличить реальную угрозу жизни сенатора Обамы от трех пьяных белых расистов с ружьями. Это успокаивает.

Съезд так хорошо поставлен, его сценарий настолько качественно написан, а идея — многократно отрепетирована, что вместо того чтобы отдать постеры и плакаты в руки лунатиков в мишуре, по природе своей неконтролируемых, их раздали народу, чтобы они махали нужными плакатами в нужное время. Как будто слоганы с футболок, только без самих футболок. И когда делегаты размахивают ими, это похоже на затянувшийся припадок синдрома Туретта[131]. Это лишено всякой спонтанности или личного отношения. Все происходит механически, но мы — мы тоскуем по чему-то непредвиденному и в поисках этого непредвиденного полагаемся на чету Клинтонов.

В этом мельтешащем цирке они — гигантские белые тигры Зигфрида и Роя[132]. Несмотря на годы дрессировки и одомашнивания, несмотря на присутствие людей с ружьями, они все еще дикие животные, и однажды все может пойти не так, как задумывалось. Вот поднимается Хиллари и с железным профессионализмом прыгает через обруч славословий Обаме. Ее можно не любить, но не восхищаться ею нельзя. Она произносит лучшую за свою карьеру речь, доказывая известный факт, что некоторые политики достигают наивысшего величия, только проиграв.

Билл — нечто другое. У него есть то, чему не учат в Гарварде или за гаражами. То, что у него есть, дается от рождения, и это талант, недоступный богачам. У него есть политическая харизма. Он ступает на сцену и словно помечает территорию. Раздаются громовые овации, зал сотрясают волны желания. Можно почувствовать, как увлажняется воздух. Его речь не представляет собой ничего особенного, написана на четверку с плюсом, но все дело в том, как ее произнести. Толпа не слышит, что он говорит, она ловит аудиоферомоны. Это нечто потрясающее — наблюдать за тем, как синкопированный, расхлябанный, мешковатый Казанова от политики мягко и нежно убивает их словами. Это потрясающе, хотя слегка грязно и непристойно.

В самом сердце этого огромного, дорогого, микрорегулируемого эпического спектакля с тысячами задействованных актеров, на месте, где следовало бы находиться политическим установкам, зияет некая глубокая, минималистская, никем не тронутая дыра. Даже для тех из нас, кто живет под фоновую музыку речей новых лейбористов, эти заявления — пустой звук. Есть громкий список пожеланий, среди которых счастливое завтра, всеобщее медицинское обслуживание, новые рабочие места, более дешевое и чистое горючее, прогресс в образовании, доступное жилье, мир без войны и много заграничных друзей, но нет подробностей. Причем подробностей не просто нет — отсутствует даже набросок будущих действий. А как же план?

План тоже отсутствует. Американские политические установки рождаются на свет с врожденными финансовыми застоями. Любое изменение выливается в долгий, медленный и зубодробительный процесс. Такова система. Бог — в деталях. И то, что предлагают нам демократы, — это мечта. Каждый из выступающих имеет мечту, делится ею с окружающими, лелеет ее и упоминает всуе имена своих детей для придания этой мечте смысла. Демократы владеют частью мечты, имя которой Америка. Это напоминание о том, что Америка — единственная страна на свете, где мечтать не вредно. Очнувшись, ты понимаешь, что все это было лишь фантазией, и сказке тут же наступает конец. Конец мечты — начало реальной жизни, в которой ты снова становишься дворником или официанткой, будешь вырезать купоны на скидку и молиться, чтобы у тебя не было рака. А твои дети будут ходить в школу по благотворительной программе. Отсутствие новых мыслей, хитрого плана или даже списка действий по осуществлению этого плана — беспокоит. Некоторые назвали бы такое поведение беспечностью. У многих в Америке нет мечты, потому что они слишком напуганы своей ипотекой, чтобы мечтать. Так что, после выпуска футболок с надписью «Да, мы это можем!» нужно тут же начать выпуск новых с надписью «А как?».

Три первых акта съезда проходят, как «Гамлет» без принца Датского. Драма без Обамы. Он появляется как призрак на телеэкранах, всегда без пиджака, и произносит блестящие проповеди, не лишенные уитменовского пафоса и гуманизма[133]. Телевизионные гуру из горячих новостей, которые, наподобие шекспировских ведьм, всегда появляются страшноватыми троицами, фонтанируют советами, заклинаниями и предостережениями.

Накал страстей лихорадочно растет, и Пепси-центр уже не может вместить всей энергетики финального действа. Сцена должна быть гигантской, больше чем для любого другого съезда. На футбольный стадион «Майл-Хай» приглашено 84 тысячи человек. Там выстроен китчевый фасад в стиле неоклассицизма, копирующий правительственные здания Вашингтона, в частности Мемориал Линкольна, где 45 лет назад Мартин Лютер Кинг-младший произнес самую знаменитую речь XX столетия. И жрецы, и сама действительность требуют сходного представления.

Начинается все не очень хорошо: в два часа дня еще стоит очередь длиной в милю. До речи Обамы осталось шесть. Шоу начинается медленно, под звуки ужасного кантри и песен Стиви Уандера, который теперь играет на всех коммерческих мероприятиях и аукционах мира. Еще есть смешная шеренга генералов в стиле Гилберта и Салливана[134], как будто они пришли на конкурс «Мисс Мировое Господство». Они кокетливо машут, желают работать на дело мира во всем мире и общаться с детишками и уверяют, что Барак — их кандидат. Звучат истории о руках, ногах и товарищах, оставленных в пустыне, а потом Эл Гор пробегается по своей «зеленой» речи, как толстяк по тонкому льду.

И прежде чем мы успеваем расслабиться, на сцену вступает Обама — деятельный, внешне привлекательный, невозмутимый. Худой черный рыцарь, пришедший вернуть себе Камелот. Его долго приветствуют. Толпа превращается в одно ревущее, восторженное, ритмично двигающееся существо, напоминающее своим звучанием парады фашистов. Ну и кто сказал, что только нацисты умеют так весело приветствовать?

Обама благодарит, повторяет слова благодарности снова и снова, прекрасно зная, что драгоценное время прайм-тайма утекает. Его речь длинна, многословна и беспорядочна, словно он пытается вспомнить список покупок и стихотворение одновременно. Возможно, мы слишком многого от него ждали. Или на нас влияет острая критика Обамы республиканцами, которые утверждают, что он всего лишь симпатичный болтун, носитель пустой риторики. Как бы то ни было, речь не приводит в восторг. Она нормальная, лучше, чем просто нормальная, она даже трогает. Он разносит в пух и прах Джона Маккейна, обещает нам полный комплект либеральных подарков, много говорит о том, как важно достойно делать свою работу, а я не могу оторвать взгляд от армии молодых волонтеров, которых использовали, чтобы устроить весь этот театр, и которые, скорее всего, сами оплачивали все свои расходы.

Время от времени в речи Обамы возникают вспышки красноречия и моменты чрезвычайного вдохновения: «Эти выборы никогда не были моими, — его чистый церковный голос взлетает. — Они всегда были вашими». И легионы заобамленных чувствуют, что он говорит правду. Эти выборы действительно устроены для них. «Перемены не приходят из Вашингтона. Это вы приносите перемены в Вашингтон». Естественно, он вспоминает и свою семью, но только ее белую половину. И только один раз, мимоходом, упоминает человека, передавшего ему его заветную чернокожесть. Сквозь тишину с горних высей раздается долгое, леденящее душу африканское завывание. Плач отца Гамлета.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.