45

ОЛИВА, СОЛНЦЕ, РОЗА, ВОЗДУХ

В этом городе просыпаешься, будто

рождаешься заново. Сон здесь —

без примесей

небытие, священный отдых.

Утром зеленым светом занимаются

под рукой вещи.

Он выходит на улицу, как лунатик,

не способный реальность отщепить от сна.

Под ним разворачиваются раскопы.

Культурный слой, тучный, как грех Ирода,

раскачивается кротами с прожекторами

в лапах.

А вокруг — пахнет то гиацинтом, то розой

или — душно — олеандром, и скоро болит

голова.

Зелень качает корнями перед носами

кротов влагу.

И путник просыпается в разгаре лета,

в пылающем горниле полдня,

в мозжечке ослепленья, затменья,

на поверхности нового палеозоя.

И рассекает алмазным пробегом

гладь мертвого озера, взлетает над

Иорданом.

Что ему вслед ревут мастодонты?

Тысячелетья? Эпохи? Периоды?

В первые мгновенья человек был

неотличим от Бога, и, чтобы

не перепугать, ангелы упросили

Всевышнего наделить человека сном.

И теперь по пробуждении над головой

парашютом вспыхивает утро.

Здесь черным стеклом заложены глазницы

камня.

Ты проходишь мимо них, и всё,

что ты видел,

чем жил, над чем работал, скоплено

в этой кристальной черноте, пригодной

только для чернил: что может быть

прозрачней слова?

Что еще, кроме слова, способно проникнуть

в душу?

Боль? Память? Страх? Смерть? — это всё

оболочка.

Лишь слово способно войти и увлечь

за собою наши поступки, нашу

возлюбленную — душу —

туда, где этот город обретает плоть.

Там, в пустыне, открывающей зёв за городом,

внезапно встречаешь свои собственные

следы —

следы двойника, и тебя пронзает

ужас встретить его. Кто знает,

насколько он тебя ненавидит?.. Здесь

пасутся козы — в залитом зноем ущелье.

Здесь можно утонуть после дождя и очнуться

по ту сторону — со ртом, забитым глиной.

Зимой здесь дыхание стужи вспарывает

ледяным лезвием подбрюшье.

И разверстая туша быка —

единственная печь на всю округу.

Забраться в нее, прижаться к печени,

как к подушке.

Здесь, в пустыне, так просто

встретить себя самого

и услышать: нет.

III

Внутри Храма — скалы.

Керубы на них крылато

сидят на корточках, зорко

всматриваются в кристальную

сердцевину Храма.

Они неподвижны и насторожены,

готовы повиноваться.

В Тальпиот пахнет

свежевыстиранным бельем.

В садах переливается дрозд.

В тишине женщина

закрывает руками лицо.

Смерть вылизывает ей глаза

теплым шершавым языком.

Далеко за пустыней,

чьи горы парят над востоком,

утопая в наступающей ночи,

в сердце морей — по дну

Мертвого моря

тоскует моя душа —

и, наконец, разглядев ее, керубы,

вдруг снимаются с места.

Их крылья застилают глаза.

Замешательство на Котеле

в Иом Киппур: японская туристка

упала в обморок. Над ней

склоняется медбрат,

его пейсы пружинят,

как елочный серпантин.

Человек, отложив молитвенник,

шаркает и хлопает белыми

пластмассовыми креслами.

Два португальца —

белый и черный —

подвывают, подпирая Стену:

Obregado, Senhor, obregado!

Накрывшись талитом, сосед

тихо напевает слихот

и не выдерживает — плачет.

Лицо взрослого бородатого мужчины,

который сейчас уйдет и никто

никогда его больше не увидит, —

мокрое от слез лицо сильнее веры,

боли, муки, абсолютной черноты.

Жизнь здесь стоит на краю

Иудейской пустыни,

испытывает искушение

шагнуть в нее, раствориться

в ночном небе.

Красота здесь

вся без остатка

пронизана последним днем

Творения.

У Яффских ворот

пойманный велосипедный вор

выворачивает карманы,

полные ракушек.

Тристрамии над Масадой

зависают над пропастью, беря

из ладоней туристов крошки.

Мертвое море внизу —

лазурный меч,

которым луна

обрезает космы лучей

солнцу.

В этой небольшой стране —

размером с тело Адама —

от руки до руки

меняется время года.

Керубы снова

всматриваются в меня

и видят, как пятно

солнечного света

расползается, исчезает.

VII

Ночью две фигуры под столбом

читают сны из молитв

для молодого месяца;

дрожат от холода и приплясывают.

Белый теплый камень домов под луной

кажется телом призрака.

Мальчик засыпает внутри

камня и видит сон моллюска, сон

крупинки известняка.

VIII

Незримые сады

на подступах к Храму.

В Армянском квартале

тарахтит мопед.

В садах за высоким забором,

в листве, на ветвях и в кронах,

спят воины последней битвы.

Под Западной Стеной

среди ног молящихся

бродит горлица,

тоскует горлом —

зовет и зовет,

а кого — не знает.

Лохматый пес умирает на пустыре.

Солнце жарит так, что даже мухи

над ним обжигаются о воздух.

Над псом понемногу вырастает

клещевина.

В этом городе в полдень

солнце прячется в глазной

хрусталик.

В этом городе смерть

олива солнце роза воздух

однокоренные слова.

Я перекатываю на языке

корень слова «закат», в раздумье.

Солнце падает за карнизы,

и в город вглядывается пустыня.

Куст пахнет мускусной лисой,

вдали хохочут сквозь слезы шакалы.

В пустыне Давид настигает Авшалома,

прижимает к себе, и оба плачут.

Иаков поправляет под головой камень.

Днем солнцепек

затопляет пламенем вади[6],

склоны текут в мареве,

в нем движешься, переливаясь.

Овцы щиплют колючку.

На плечи прыгают вспугнутые акриды.

Вот пастух-бедуин в сандалиях

из свитков Кумрана.

Учитель Святости пишет

и пишет и пишет

мне письмо, я прочту

его перед тем,

как спущусь на дно, в сердцевину

Афро-Аравийского разлома.

Улицы Тальпиота благоухают

теплой ласковой пылью.

Луна за мною движется на поводке,

и ночь распускает свой синий парус.

Я встаю на цыпочки и ножом

распарываю парус.

За ним сидят керубы, я слышу

их затаившееся дыханье.

О, этот стремительный полет!

Рассвет тлеет в золе пустыни.

Прозрачный гигант

спускается спать к Иордану.

С моря поднимается ветерок

и трогает солью губы.

XII

Олива солнце роза воздух

пыль горлица глоток и камень

ребро и ярус мрак ступень волна

хрусталик сон глубокий лик.

Одетая во всё черное

молодая женщина

спускается из Храма.

Она идет в незримый сад,

но медлит, как будто что-то позабыв

или услышав оклик.

Оглянувшись, она всматривается

в мокрое от слез лицо мужчины и

остается стоять на ступенях.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.