БЕЛЫЙ ГОРОД

БЕЛЫЙ ГОРОД

I

На мраморной доске шахматы из аметиста.

В окна сад перекипает бугенвиллией,

благоухают плюмерия и олеандр;

над соседней кровлей левитирует

бронзовый Будда, беременный солнцем.

Такова квартира в Рехавии, в ней на потолке

из флуоресцентной бумаги наклеены звезды.

И когда Будда закатывается за кровлю,

а сумерки втекают в сад и окна,

бумажное созвездие тлеет над изголовьем.

II

Лунное тело перед балконной дверью,

распахнутой в заросли роз и шиповника, —

не решается сделать шаг: будущего

              не существует.

Самое страшное во взрослой жизни —

не то, что время истаяло, а невозможность

застыть, уподобиться шпанской мушке,

утопающей в слезе вишневой смолы.

В Суккот поются нигуны, псалмы и песни.

Окна распахиваются Малером, Марли, Верди…

Воздух дворов зарастает монетами цдаки —

серебро и медь заката ссыпаются каждому

              в душу.

III

Мир в это время года состоит из благодарения.

Солнце падает в пять часов пополудни,

будто торопится к началу дня, как в детстве

хотелось скорей заснуть, чтобы вновь

              насладиться утром.

Человек состоит из голоса и горстки

              воспоминаний.

Город, в котором он идет, подобно игле

              в бороздке,

по узким, заросшим доверху камнем улочкам,

заново извлекает одному ему ведомую мелодию.

IV

Месяц отдыха и половодье праздников.

Розы, шиповник, плюмерия отцветают,

их ароматы слабеют и оттого печальны.

Месяц Юпитера, катящегося слезой по скуле,

месяц полной луны, висящей над городом,

как великолепный улей — мыслей, томлений,

              грез.

Эти пчелы собирают нектар с наших душ.

В лунном свете руины особенно прекрасны.

Черепица обрушенных кровель похожа

              на чешую.

Ангелы проносятся над улицами,

заглядывают в окна и, помешкав,

вытаскивают из них за руки души.

Некоторых возвращают обратно.

V

Гемула спит безмятежно, простыня

чуть колышется над ее дыханием.

Лунный луч гадает по ее ладони.

Горлинка в кроне вздрагивает во сне.

Облака проплывают на водопой к морю.

Гемула утром потягивается перед окном.

И склоняет голову, когда луч надевает

              на нее корону.

В полдень в саду плачет, как птичка, котенок.

Но Гемула не слышит, перебирая вместе

              с Шопеном

в четыре руки клавиши; грудь ее полнится

              колоколом звука,

руки колышутся, пальцы бегут сквозь вечность.

VI

Жаркий воздух движется в кронах сосен.

Немецкая колония полна тени и кипарисов.

Гемула обнимает весь воздух руками.

Дочь аптекаря Занделя, храмовника, почившего

вместе с соратниками на берегу Аделаиды,

еще до войны умерла от туберкулеза. С тех пор

каждую ночь возвращается в эти руины,

чтобы погладить двух львов у порога отчего дома в

Эмек Рефаим — Долине Гигантов,

месте, где когда-то обитали двухсаженные

              големы —

сделанные еще Сифом солдаты-великаны.

VII

Под ней проносятся купола, минареты,

              мечети…

Бога не только нельзя представить,

но и Храм Его невозможно узреть.

Гемула пролетает над Сионскими воротами

и аккуратно присаживается на кровле,

под израильским флагом. Внизу

в лучах прожекторов среди молящихся

женщин больше, чем мужчин. Гемула

заглядывает одной, молодой, через плечо,

силясь прочесть. Но тут пролетавший ангел

сердито грозит ей и прикладывает палец к устам.

И Гемула послушно отправляется восвояси.

VIII

Жизнь на середине. Мысли о смерти, точней,

об отсутствии страха. О том, что пейзаж

теперь интересней портрета. Особенно

если от моря подняться в пустыню.

Вади Дарга зимой несет воды,

собранные с лика Иерусалима,

в Мертвое море. Готика отвесных склонов,

скальные соборы, — с их кровли отказался

              шагнуть

Иисус. Стоит заблудиться в пустыне, чтобы

встретить себя. Смерть — это объятия

              двойника.

IX

Тристрамии облетают каньон и меняют курс

к оазису — лакомиться финиками и купаться.

Пустыня, человек, каменная пирамидка,

заклинающая духов пустыни, — знак,

запятая в пустом пространстве. Строки

тоже призваны заклясть духов чистой бумаги.

Море проступает на зазубренном лезвии

              горизонта.

Противолодочный самолет барражирует

              над границей.

Призрак Лоуренса Аравийского седлает

              верблюда,

И тот встает, не понимая, кто натягивает

              поводья.

Впереди над Негевом толпятся миражи Синая.

X

«Знаешь, Господи, — шепчет Гемула, —

Я бы хотела быть смертной, простой

тристрамией — черной пугливой птицей.

Что мне жизнь вне тела — маета и только.

Тело — залог соучастия в Творении. Важно

обладать обоняньем, дыханием, болью.

Что за скука — Твоя хлебная вечность».

Вдруг из-за холма раздается скрежет

пониженной передачи и навстречу

переваливается через гребень пикап,

полный скарба, женщин, детишек;

бедуины машут руками, скупо улыбаясь.

Солнце касается медным зрачком горизонта

и заливает пустыню лучистым взором.