ПЧЕЛЫ, САМСОН И ПАНТЕРА
ПЧЕЛЫ, САМСОН И ПАНТЕРА
Чтобы узнать, где находится дикий улей, бортник находит пчелу и определяет направление, куда она полетела со взятком после того, как снялась с цветка. После чего он отходит на какое-то расстояние, пока не найдет еще одну пчелу, за которой тоже наблюдает и замечает направление ее полета после взятка. Пересечение линий двух открытых им направлений даст местонахождение улья.
Австрийский этолог Карл Риттер фон Фриш в 1973 году стал лауреатом Нобелевской премии по физиологии и медицине «за открытия, связанные с созданием и установлением моделей индивидуального и группового поведения животных». Одним из открытий фон Фриша стала разгадка тайны танца пчел. Оказалось, что пчелы-разведчицы своим петлеобразным танцем в улье могут передавать собратьям информацию о месте нахождения взятка — угол направления относительно солнца и расстояние до него, учитывая даже особенности рельефа местности, например, наличие на пути холма или скалы.
Осип Мандельштам исполнял приказание пчел Персефоны и раздавал всем из ладоней мед и солнце. Поцелуи он сравнивал с пчелами, которые умирают, вылетев из улья, но прежде шуршат в прозрачных дебрях ночи. Поэт определял родину пчел в лесу Тайгета. Считал их пищей время, медуницу, мяту. И предлагал подруге дикий свой подарок — невзрачное сухое ожерелье из мертвых пчел, мед превративших в солнце.
Мы говорим: метафора — это зерно не только иной реальности, но реальности вообще. В метафоре кроется принцип оживления произведения, его творящий принцип.
Мало того что метафора есть орган зрения. Она способна, будучи запущена импульсом оплодотворяющего сравнения, облететь, творя, весь мир. Метафора — пчела, опыляющая предметы, энергия ее сравнительного перелета от слова к слову, от цветка к цветку, как взрыв, рождает смысл. Это не красноречие: чтобы набрать килограмм меду, пчела садится на сто миллионов цветов.
Итак, мы берем на ладонь прозрачную пчелу метафоры и видим в ее ненасытном брюшке мир.
На мой взгляд, пчелы удачно ведут свою тяжбу с пространством: они его не покоряют — поскольку не дальнобойны, и не выдумывают — поскольку нечем; они его собирают.
То, что получается в результате их сборов — соты, — являет собой устройство личного представления пчел о пространстве: оно у них такое кристалловидное, с шестиугольной упаковкой. Если же учесть, что свет — это «сок созревших для зренья пустот», то, намазывая хлеб на завтрак медом, мы должны отдавать себе отчет, что на деле собираемся вкусить: теплое пчелиное зренье.
Известно, что пчелы таинственным образом связаны с поэзией, Словом. Не помню кому — кому-то приснилось, что во рту его поселился пчелиный рой, а наутро — стоило ему только открыть ставшие сладкими уста — они вылетели в строчку — стихами, стансом, и с тех пор счастливец обрел пророческий, подкрепленный эвфоническими достоинствами дар.
Эта связь еще более укрепляется наличием велящих просодии пчел Персефоны: увы, только укрепляется, приумножая пространство тайны, но не проясняется.
В связи с этим рукой подать до следующей догадки. Не в пчелах ли кроется эта улавливаемая где-то на самых антресолях сознания сложно-перекрестная связь двух пар: места — времени <=> звука — смысла?
Хотя и поверхностно, но, в общем-то, внятно валентные связи этих пар обнаруживаются в следующих сентенциях:
«Совпадение вещи и места — и только это — делает их значимыми в области смысла»;
«Место есть ловушка смысла вещи в пространстве: смысловая линза, через которую разглядывают тайну вещи»;
«Смысл есть понимание в звучащей ауре тайны»;
«Звук есть место смысла вообще и в пространстве в частности»;
«Время есть мысль о месте вещи»;
«Звук, просодия есть время, которое проистекает — как квантовая волна из элементарной частицы — из смысла и которая в него же — через понимание — возвращается»; а значит:
«Звучащее слово есть временная составляющая пространства, оно разворачивает его осмысление».
Сходные соображения великолепно изложены Велимиром Хлебниковым в его размышлениях о топологии звукосмысла.
И снова без пчел здесь не обойтись. Их медиумические функции между пространством и смыслом прозрачны. Подобно словам — полетом по строчкам стиха за взятком смысла, они покидают сознание-улей и частицами понимания возвращаются в него, облетев окрестность произрастающей, как на кипрейном лугу, тайны. Вот отчего уста, владеющие даром просодии, — сладкие и золотые: потому что медоточивы, лакомы пчелам.
Но мы наталкиваемся на Самсонову загадку: «Из поедающего вышла еда, из мощного вышло сладкое» (перевод Ф.Гурфинкель).
Жаботинский в «Самсоне» рассказывает свою версию того, как Шимшону удалось полакомиться медом с помощью пантеры, которую он разорвал, как козленка, для того, чтобы задать очередную свою загадку коварным брачным друзьям: как из свирепого вышло сладкое. У Жаботинского в этом эпизоде действуют Самсон, зеленоглазая девушка и ловкий мальчик Нехуштан, сумевший вынуть пчелиные соты из обглоданного насекомыми трупа пантеры. В общем-то, это обычное дело, когда дикие пчелы за неимением дупла используют скелеты животных, обтянутые клочьями шкуры, в качестве естественного укрытия для своих сот. Нехуштан развел костер длиной в десять шагов, за которым сумел спрятаться от разъяренного роя вместе с сотами. Пчелы, пантера и женихи были посрамлены.
Пантера — собирательное название, объединяющее львов, ягуаров, леопардов и тигров. Кто именно из них обитал на территории Древнего Израиля, я не знаю, но это неважно, ибо разорвать пасть любому из них — подвиг.
Теперь, наконец, надо рассказать, как однажды я сам всерьез встретился с пантерой на Святой земле и что из этого вышло.
Но прежде я хочу вспомнить черепаху из парка Вейцмановского института. Огромную средиземноморскую черепаху, размером с улей, которую я иногда встречал неподалеку от тропинки, ведшей от одной из калиток к учебным корпусам. Панцирь черепахи был в двух местах изрезан надписями. Приложился к нему и я.
У пляжа близ города Нес-Циона высилась ржавая корма выброшенного штормом судна. Уже в конце марта мы загорали на этом пляже и даже немного купались в обжигающей соленой воде. Однажды я провел на пляже полдня в одиночку. На обратном пути сошел с шоссе, намереваясь срезать через пустырь. Наткнулся на гончарные мастерские. Огромные стада горшков, кувшинов, амфор, пифосов стояли вокруг (может, без «стояли» — стада стояли — стадо, кажется, всегда в движении, а если спит, то лежит), из их столпотворения трудно было выбраться. Дальше пустырь продолжился, превратившись в сильно пересеченную местность.
Кругом ни души. Наконец рельеф разнообразился. Появились бетонные блоки, ограждение из сетки рабицы. И все бы ничего, если бы я не попал на пустырь, с которого не знал, как покороче выбраться к шоссе — вдоль него, очевидно, шли далекие белые дома, крытые красной черепицей, чьи крыши были видны из-за пригорка.
Довольно странно заблудиться на открытой местности, изрезанной овражками, пригорками, ложбинами. Избыток выбора направлений для движения только запутывает, и приходится выбираться повыше, чтобы оглядеться и не потерять ориентацию.
Увлеченный этим делом, я не заметил, как снова приблизился к невысокой проволочной сетке. Я взял в сторону, взобрался на очередной пригорок, чтобы снова осмотреться и прикинуть, как двигаться дальше.
И тут на расстоянии шагов в сорок я увидел некое поразительно знакомое животное. Я изумился до глубины души. Глаза отказывались видеть то, что видели. Мозг им не верил. На расстоянии десяти секунд быстрого шага лежал тигр. Я отчетливо видел его сильное тело, полоски на шкуре. Я замер, всматриваясь, надеясь на то, что тигр мертв и не шевелится. Надеясь на то, что передо мной чучело. Вопрос о том, зачем кому-то понадобилось на пустыре оставлять шикарное чучело тигра, мне в голову не приходил, — сознанию нужно было обезопасить себя любым способом. Но вот тигр зевнул, и я разглядел обнажившиеся клыки.
Я понял, что надо как-то физически, а не мысленно выбираться из этой истории. И взгляд мой вновь обратился в поисках направления — теперь бегства. На некотором расстоянии от тигра я увидел львов. Гривастого самца и львицу. Раньше я их не замечал потому, что песочный цвет львиной шкуры хорошо сливался с цветом пустыря. А тигр выделялся. Несколько мгновений я еще надеялся, что львы — это точно чучела. Но львица потянулась вперед и прикусила огромную кость с остатками мяса.
Я испытал то, что испытывали наши реликтовые предки, охотившиеся на бизонов и мамонтов, при встрече с саблезубым тигром. Никогда больше ужас так не окрылял меня, как тогда. Тело сделалось невесомым, и пустырь превратился в широкую взлетную полосу. Энергии, с которой я бежал, небольшому самолету хватило бы, чтобы взлететь, а Самсону — чтобы разобраться со всеми теми хищниками, что обратили меня в бегство.
Выбравшись на шоссе, я долго не мог успокоиться, хотел идти в полицию, но опомниться не успел, как влетел в квартиру своих друзей, с которыми мы и вернулись на этот пустырь. Друзья мои, прежде чем звонить в полицию, хотели своими глазами убедиться в том, что я видел.
И мы теперь втроем увидели львов и тигра. Эффект был невероятным. Длился он минуту-друтую, пока не выяснилось, что животные находятся в искусно сделанных вольерах, в которых имеются и рвы, и острые прутья, а та рабица, которая мне встречалась по дороге, есть ограждение еще не открытого для публики, недавно отстроенного зоопарка. Просто, взобравшись на пригорок, я попал в особую точку обозрения, из которой животные были видны как на ладони, и страх сужал зрение.
Помните, как в фильме «Полосатый рейс» публика драпала от «пловцов» в полосатых купальных костюмах? Так вот: иногда полезно на собственной шкуре проверить, что подвиг Самсона — дело не шуточное.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.