Барбизон – Бьер – Куранс – Мийи-ла-Форе

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Барбизон – Бьер – Куранс – Мийи-ла-Форе

Знаменитый хутор на окраине леса Жан-Франсуа Милле • Постоялый двор папаши Ганна • Деревушка Барбизон • Куранс • Мийи-ла-Форе

У деревень, как и у людей, своя судьба, а против судьбы, как известно, не попрешь. Так вот прелестной деревушке Барбизон (точнее, это был небольшой хутор лесорубов, приписанный к коммуне, или, если угодно, к сельсовету Шайи) повезло на художников. Ни в одной деревне Франции не собиралось в XIX веке столько художников, сколько их осело между 1830 и 1860 годом в Барбизоне. По поводу точной даты того, когда началось это нашествие, специалисты расходятся, но не слишком. Иные говорят, что уже в 1822 году художники присмотрели этот хуторок у западной оконечности леса Фонтенбло, близ ущелья Апремон, близ огромных дубов и стройных сосен. Среди первых поселенцев дружно называют «неоклассика» Клода Алиньи. Он ночевал у местного кабатчика папаши Ганна, у него и столовался. Вскоре к нему присоединился Браскасса, а в 1832 году здесь поселился славный живописец Камиль Коро. Потом объявились Диаз де ла Пенья, Шарль Жак и другие художники. У папаши Ганна теперь был уже настоящий постоялый двор. Летом 1849 года, спасаясь от эпидемии холеры, из Парижа бежал с семьей 34-летний художник Жан-Франсуа Милле. Он уже овдовел к тому времени, женился снова (хотя еще и не расписался пока со своей Катрин), имел детей, так что в Барбизоне, куда он приехал по совету друзей-художников Шарля и Диаза, ему пришлось снять дом у месье Альфреда Сансье, с которым по причине безденежья он часто расплачивался картинами (кто ж знал в ту пору, что они станут когда-нибудь так дороги!). Дом пришлось снять в деревне и его другу, художнику Теодору Руссо. К тому времени обосновались в Барбизоне французские художники Добиньи Домье и Дюпре, а также немцы, бельгийцы, американцы, румыны (в общей сложности больше полусотни живописцев). Наезжали сюда Сислей, Сёра, Мане и Моне, так что образовалось довольно представительное сообщество художников, многие из которых стали позднее весьма знамениты. Мало-помалу заговорили в мире искусства о «барбизонцах» и барбизонской школе живописи, хотя иные искусствоведы и сейчас оспаривают это широко распространенное определение, справедливо указывая, что у барбизонцев не было признанного мэтра, что они были очень разные художники, что они не выпустили манифеста и даже не объявляли никому войны (что так характерно для рождения всякой «школы»). Тем не менее и эти знатоки искусства вынуждены признать, что у барбизонцев было немало общего, что, пожалуй, они заняли место где-то между романтиками и импрессионистами, и притом немалое влияние оказали на последних. Барбизонских художников объединяла любовь к лесу Фонтенбло, к деревьям, к природе вообще. Природа была у этих художников не фоном для изображаемых ими сюжетов и героев: она сама стала у них и сюжетом, и героиней, хотя следует признать, что кое-что общее с романтиками у них все-таки можно найти. Облака, которые писали барбизонцы, не были для них лишь отражением смятенной души, а были самые настоящие облака, которые так подолгу стоят здесь в голубоватом небе над лесом. И лес у них был настоящий, и подлесок. И любовь к природе у них была подлинная. Она чувствуется и в полотнах барбизонцев, и в их записках, и в их письмах. Отвечая однажды на упрек, что он не видит очарования и прелестей сельской жизни, Жан-Франсуа Милле с жаром писал в своем письме: «Я нахожу в ней гораздо более, чем простое очарованье: бесконечную роскошь и великолепие… я вижу сиянье одуванчиков и разлитый повсюду солнечный свет, уходящий далеко за пределы горизонта, вижу его сияние и славу среди облаков, на дымящейся равнине, вижу лошадей, поднимающих пашню… человека, идущего за плугом и остановившегося, чтобы перевести дух. Вижу великолепие драмы, разворачивающейся перед моим взглядом».

Теофиль Готье считал, что именно Милле умел поднять до высот прекрасного самую грубую натуру, что труженики на его картинах таят в себе особую красоту и силу. Милле был одним из немногих, кто в ту эпоху изображал на своих картинах пахарей, сноповязальщиц, лесорубов. Его «пейзане» не были ни опереточными, ни праздничными, они были усталыми и печальными. Одни критики бранили его за это, другие (социалисты и прочие леваки) – прославляли, видя в этой печали предвестие крестьянского возмущения и жестокого, кровавого насилия Парижской коммуны. Понятно, что советская художественная критика не прошла мимо этих печальных полотен Милле, объявив, что бедный, многодетный барбизонец Милле «выступал как обличитель существующего строя», но попрекнув его все же при этом недостаточной политической зрелостью: «Не видя путей изменения жизни, Милле идеализировал патриархальные устои крестьянского быта». И верно ведь, «не видел» бедняга Милле, который умер в 1875 году, когда Ленин был «маленький, с кудрявой головой» и еще не мог указать миру путей к кровопролитию. Оттого, наверно, по вечерам мирный Милле собирал вокруг стола своих девятерых детей и читал им не Маркса, а Библию. Слава пришла к нему лишь незадолго до смерти, но умер он в долгах, и благородный Коро послал его вдове десять тысяч, чтобы она могла кое-как перебиться. Ателье-амбар Милле уже был к тому времени продан. Впрочем, после смерти снисходительного домохозяина Сансье, собравшего за долги целую галерею полотен Милле (однако все же никогда не выгонявшего злостного неплательщика из дому), дочь художника Маргарита получила за оставшиеся полотна огромную по тем временам сумму – 120 000 франков (не обошлось, конечно, без споров и тяжбы с наследниками Сансье, которым досталась львиная доля этой суммы).

Художественная слава Барбизона и сама живописная, пестрая толпа художников стали завлекать в деревню «мастеров художественного слова». В 1865 году братья Гонкуры поселились на постоялом дворе папаши Ганна, чтобы поближе наблюдать «героев» романа «Манетт Саломон», над которым они тогда работали. К тому времени у папаши Ганна уже были в деревне сильные конкуренты. Зять его держал «Виллу художников», а множество приезжих селились теперь в гостинице, которую открыл местный лесоторговец Эмманюэль Сирон (гостиница эта многократно меняла название, что не помешало ее процветанию). Обитатели гостиницы ухитрялись превращать лесную жизнь в праздник, ходили в гости друг к другу, устраивали шествия с оркестром. Одно время в этой гостинице жил автор знаменитого «Острова сокровищ» английский писатель Роберт Льюис Стивенсон. Он переживал в ту пору своей жизни бурный роман с американской художницей леди Фанни Осборн, жившей неподалеку отсюда, в гостинице на берегу Луэна. То ли под влиянием благоприятствовавшего творчеству здешнего климата, то ли вследствие общения со знаменитым прозаиком леди Осборн и сама начала в это время сочинять изящную прозу. Что же до Стивенсона, то его наблюдения над соседями по гостинице привели его к мысли, что если среди французов редко попадаются джентльмены, то уж его англосаксонские соотечественники и вовсе проявляют странную склонность к жульничеству: слишком многие из постояльцев гостиницы, воспользовавшись замешательством хозяина, «забывали» уплатить за постой…

Впрочем, все это дела давно минувших дней, и ныне прелестная лесная деревушка Барбизон нежится в лучах былой славы, что позволяет хозяевам ее «постоялых дворов» и ресторанов порой вздувать цены не по-деревенски. Впрочем, цены эти не могут отпугнуть американских и даже европейских поклонников живописи, которые приезжают сюда во множестве. Им удается погрузиться здесь в творческую атмосферу Барбизона, посетив один или даже несколько здешних художественных музеев, разместившихся в ателье Милле, в доме истинного отца барбизонской школы Теодора Руссо (не путайте его с примитивистом Анри Руссо, которого иногда называют еще Таможенником Руссо), в былом кабаке папаши Ганна. Все эти музеи расположены неподалеку друг от друга, на главной улице деревни. Согласно старинной деревенской традиции, она называется Большой улицей и по недосмотру «сельсовета» не была переименована ни в улицу де Голля, ни в улицу Троцкого. Кстати, к разочарованию не столь даже многочисленных, сколь шумливых здешних троцкистов, сама вилла Кёр-Моник, на которой Троцкий (по выражению одного французского автора) «надеялся отдохнуть от своей бесконечной «перманентной революции», не уцелела.

Тех, кого завлечет красочный фасад здешнего «Постоялого двора Ба-Брео», должен предупредить, что, хотя публика сюда ходит самая что ни на есть художественная, цены здесь совершенно бессовестные.

Тем же, кто (подобно барбизонцам) умеет ценить прелесть французской деревни, я рискнул бы предложить несколько пеших (или конно-автомобильных) маршрутов по окрестностям Барбизона, где высокие ценители французской живописи опознают пейзажи, знакомые им по творениям барбизонцев. Скажем, экскурсию в недалекую Шайи-ан-Бьер (Chailly-en-Bi?re) к северу от Барбизона. Хотя леса Бьер (бывшего лишь продолжением леса Фонтенбло) больше не существует, название его увековечено в названиях окрестных деревень. На сельском кладбище Шайи-ан-Бьер покоятся останки художников Теодора Руссо и Жана-Франсуа Милле, а вид этой деревушки у края леса Фонтенбло вдохновил не только Милле (на его знаменитой картине «Анжелюс» видна даже колокольня здешней церкви), но и многих других художников барбизонской школы. В самой этой старинной (XII–XIV вв.) деревенской церкви можно увидеть великолепный складень, алтарный запрестольный образ XVII века. В Шайи (в здешних гостиницах «Белая лошадь» и «Золотой лев») перебывало немало художников – и всемирно прославленных, вроде Клода Моне (Моне сломал здесь ногу, долго валялся в постели, а позднее затеял тут свой знаменитый «Завтрак на траве», но оставил его в залог хозяину постоялого двора, который, озадаченный размерами полотна – 4,64 на 6,40, – разрезал его для лучшего сбыта на куски (один из кусков выставлен ныне в Лувре), вроде Ренуара, Дерена (он делал здесь эскизы к своему «Отдыху велосипедистов»), Сёра и Сислея, и менее знаменитых, вроде Декама, Дюро, Базиля…

Не менее интересна и живописна расположенная чуть западнее Барбизона деревушка Флёри-ан-Бьер (Fleury-en-Bi?re). Здесь за высокой стеной из кирпича и камня, в какой-нибудь полусотне километров от Парижа, кроется очередное сокровище Французского Острова – один из красивейших замков французского позднего ренессанса, построенный в конце XVI века (и отчасти перестроенный, с большой осторожностью и тактом, дочерью принца де Тальмона в XVIII веке). Этот замок, в котором гостили король Генрих IV и кардинал Ришелье (о чем напоминает «башня Ришелье»), был воздвигнут во времена Генриха II (XVI в.) Жилем ле Бретоном по заказу Пьера Леско на руинах феодальной крепости XII века. Владение это и земли соседнего Куранса куплены были богачом Клоссом, в ведении которого находились в ту пору королевские финансы. За воротами замка, которые украшены барельефом, изображающим святого Георгия Победоносца, открывается обширный Двор Почета. Боковые террасы уводят в глубину парка, который пересекается каналом (старейший этого рода канал во Франции, послуживший, кстати, Генриху IV образцом для устройства подобного канала в замке Фонтенбло). В замке сохранились мебель и картины эпохи классицизма, а в глубине двора, слева от замка, разместилась великолепная старинная ферма с башнями по углам – под стать благородному замку. Что уж и говорить о замковой церкви XII века…

Энтузиасты, которые пожелают тщательно изучить (а не только увидеть издали) этот поразительной строгости линий и красоты замок, должны заранее списаться с его владельцами. Ну а те, кто успеет испытать на этом этапе прогулки голод, могут устремиться в соседнюю живописную деревушку Сели-ан-Бьер, где в прекрасном старинном замке, построенном Жаком Кёром, открыт ресторан. В той же деревушке, кстати, обнаружат они и церковь XIII века с витражами XV века и ренессансной резьбой по дереву на хорах.

Так или иначе, всякий, кто услышал во Флёри-ан-Бьер (а может, слышал еще и дома, задолго до приезда во Францию) о владениях богача Козмы Клосса, непременно захочет увидеть главный его замок – замок Куранс, один из самых знаменитых и самых романтических замков Франции, и его парк, спроектированный самим Ле Нотром.

Courant (куран) – это в переводе с французского «струя», «течение», так что уже в самом названии этого знаменитого замка слышны всплески, перезвон и журчанье лесного ручья, и замковый парк Куранса не обманет ваших надежд (не говоря уж о самом прославленном замке). Парк появился позднее, чем замок, а именно в начале XVII века, и различные усовершенствования в нем производились аж до самого XIX века. Впрочем, уже и в XVIII веке известно было, что парк этот – само совершенство, о чем свидетельствует нехитрый стишок того времени (еще и подпорченный нашим самодельным переводом):

Партеры Сели,

Да кущи Флёри,

Да воды Куранса —

Вот три чуда Франции.

Как вы уже поняли, главное очарование этого парка составляют недвижные зеркала вод, отражающие зелень партеров, совершенство дерев, элементы архитектуры и грацию старинных статуй. И вероятно, такие мастера слова, как Верлен и Брюсов (в качестве переводчика), передали все это с большей напевностью, чем приведенные выше местные стишки трехсотлетней давности. Впрочем, судите сами:

На западе гасли закатные чары,

И ветер качал на воде ненюфары…

………………………..

Там пруд сверкает.

(Зеркальность вод!)

Он отражает

Весь хоровод

Кустов прибрежных…

Час сказок нежных.

Глубокий, полный

Покой и мир

Струит, как волны,

К земле – эфир…

Это все было написано позднее, но очевидно, что и былые владельцы зачарованного парка (и Клоссы, и Монсальты, и прочие), что покоятся нынче под роскошными плитами в здешней церкви Сент-Этьен, украшенной их гербами, тоже искали радости и утешения в прозрачности родников, ручьев и каналов, питавших эту зеркальную галерею вод, задуманную великим Ле Нотром. Это непременно приходит на ум тому, кто не спеша бредет под сенью двухсотлетних платанов по главной аллее, окаймленной каналами, кто замирает над мерцающими водоемами Подковы, Венка, Большого Зеркала, над старинными рвами, заполненными водой речки Эколь… Вода, не иссякая, льется в водоемы из распахнутой каменной пасти дельфинов, и вечно счастливая каменная купальщица (Клод Пуарье изваял ее такой еще в начале XVIII века) выходит на берег канала, возвещая неугасающую радость жизни…

Купив это имение в 1550 году, управляющий финансами короля Генриха II Козма Клосс пригласил для перестройки стоявшего здесь средневекового замка архитектора Жиля ле Бретона (того самого, что строил замок Клосса во Флёри-ан-Бьер и работал над постройкой королевского замка Фонтенбло). И все же по-настоящему за перестройку замка Куранс взялись уже при новом его владельце, президенте королевской Счетной палаты Клоде Галларе. Вот тогда замок и обрел все черты того архитектурного стиля, который связывают с именем короля Людовика XVIII…

Так и слышу раздраженный голос родного экскурсанта:

–?Людовики IX, XI, XII, XIII, XIV, XV… Сколько у вас тут их было? И чем они отличались? Именами немытых, надушенных фавориток с блохоловками и вошебойками в высоких прическах?

Отвечаю смиренно:

–?Вот этим и отличались – замками. Стиль Людовика XIII – кирпичные поверхности (кирпич-то дорог!) вперемежку с цепочками из белого камня, павильоны на флангах, ров подступает к стенам, крыши пока еще крутые, из черно-аспидного или синеватого шифера – очень оживляют пейзаж под блеклым небом Французского Острова, высокие дымоходы… Ну а при Людовике XIV уже совсем по-другому строили. К сожалению, после семьи Галлар удача покинула Куранс. Да и в стране, сами знаете, что было – Великая Революция…

К началу революции имение Куранс перешло к семье Николэ. А с началом революции всем Николэ отрезали головы при помощи хитроумного устройства доктора Гильотена. Не убили только младшего из сыновей Николэ, по причине его малолетства. Однако он достаточно был испуган, чтобы бежать в Швейцарию и больше никогда не возвращаться в родной Куранс. Может, вечерней порой, когда красное небо отражалось в мирном зеркале здешних вод, чудилось ему, что пруды заполняются кровью…

Бесхозное имение ветшало, и одно из барбизонских писем (автор его – Жак Ле Кёр, тезка прославленного финансиста XV века) свидетельствует:

«Мы отправились все вместе, Ренуар, Сислей и я, в Куранс и обнаружили, что красивый этот замок маркиза Николэ, окруженный водой, заброшен и запущен и начинает крошиться, точно кусок сахара, оставленный в сыром месте».

Только в 1870 году замок был восстановлен новым его владельцем – бароном де Абером. Это он приказал соорудить у входа лестницу в виде подковы, точь-в-точь такую, как в замке Фонтенбло. Восстановленный замок Куранс получил высокую оценку самых разных воителей. Во время Второй мировой войны немцы разместили в нем свой штаб, потом американцы, освободившие Францию от немцев (о чем их никто не просил), устроили в замке военную тюрьму, а с 1947 года замок целых семь лет был резиденцией маршала Монтгомери. Теперь замок бывает по уикендам открыт для посетителей, и всякий, кто не поленится добраться до Куранса, сможет оценить и роскошь сохранившегося мраморного вестибюля (камин украшен мраморным медальоном с профилем Людовика XIV, а вдоль стен стоят старинные кресла), и бильярдную залу, и портрет Анны Галлар, и восстановленную столовую (через пол которой в годы запустения проросло дерево), и библиотеку барона де Абера, и монументальный камин конца XVI века, и XVII века часовню с резьбой по дереву и Богородицей XIV века в алтаре (ее нашли в руинах часовни тамплиеров в лесу Фонтенбло), и еще многое другое…

ЖУРЧАНИЕ, ПЛЕСК И ЛЕПЕТ ВОД В САМОМ НАЗВАНИИ ЗАМКА – КУРАНС (ТЕЧЕНИЕ, ИСТОЧНИК, РУЧЕЙ)

Одним словом, они уцелели – хранимый Господом зачарованный замок Куранс и его парк, одно из чудес Франции.

В нескольких километрах южнее Куранса, в живописной местности, среди леса, близ горных вершин, на берегу речки Эколь лежит еще одна удивительная деревушка Французского Острова, овеянная легендами, сохранившая не только свидетельства незапамятной, казалось бы, старины, но и древние, чуть не тысячелетние традиции. Это хорошо знакомый художникам, поэтам и странникам Мийи-ла-Форе (Milly-la-For?t).

Находки археологов свидетельствуют о том, что люди облюбовали для поселения эту окраину леса уже много тысячелетий тому назад. Доисторические люди оставили здесь любопытным потомкам свои гроты и пещеры с остывшими очагами. Старинные хроники утверждают, что древними поселенцами этих мест были галлы, и даже называют имя здешнего галльского короля – Дриюс или что-то в этом роде. Потом сюда, как известно, вторглись римляне. Здешние окрестности связывают и с именем короля Дагобера, а также с именем Фюльбера, сын которого, рожденный здесь, в Мийи, в 630 году, стал епископом Санса, прожил долгую жизнь и скончался 90 лет от роду в аббатстве Фонтенель близ Руана, а после смерти был канонизирован под именем Вюльфрана. Стало быть, святой Вюльфран – здешний уроженец. Известно, что в XII веке существовала здесь лечебница Сен-Блеза для прокаженных, то есть лепрозорий. И еще: после разорительной Столетней войны благодетелем деревни стал знаменитый адмирал Малле де Гравиль. Это он построил в 1479 году на деревенской площади (той самой, где стоял некогда дом святого Вюльфрана) огромный крытый рынок, который и ныне там, – великолепное строение из стволов каштана. Ради одного только этого рынка (где по рыночным дням полно торговцев, всякого товара и покупателей) стоит проехаться в Мийи-ла-Форе, а там ведь есть еще и старинные погреба, и надгробные камни, и готический храм, восстановленный все тем же благодетелем-адмиралом в 1475 году. Полагают, что нынешний портал церкви перенесен из более старого (XII века) здешнего храма. В интерьере церкви осталось немало следов XV века. Утверждают также, что в лике Мадонны с младенцем скульптор XV века воспроизвел черты адмиральской супруги Анны де Гравиль. Сохранились в храме резные деревянные статуи XV века и алтарь эпохи Людовика XIV.

Старый замок Мийи, восстановленный в XV веке все тем же адмиралом, подвергся в XVII веке значительным переделкам, и лишь башни у входа сохраняют еще черты былого облика.

Если выйти из Мийи-ла-Форе по дороге, ведущей к Шапель-ла-Рену, то вскоре откроется путнику среди цветов, целебных трав и кустарников часовня Святого Блеза XII века, последнее, что уцелело от былого лепрозория. В саду, окружающем часовню, растут мята, белладонна, валерьяна, волчий корень и прочие травы, которыми, вероятно, и лечили прокаженных. Целебные травы на протяжении тысячелетия разводили и собирали в этих местах, да и сейчас продолжают еще собирать. Нынче изображениями этих трав покрыты стены старинной часовни Сен-Блез. Роспись эта сделана была в 1959 году известным французским поэтом, драматургом, художником и кинематографистом Жаном Кокто. Последние четыре года своей бурной и грешной жизни этот знаменитый французский «модернист», провокатор и наркоман провел в Мийи-ла-Форе. Это была истинная «осень патриарха». Позади остались малогероичные годы оккупации, номера вильфраншского отеля «Welcome», пропахшие опийным дымом, виллы Лазурного Берега и сменявшие друг друга незрелые юноши, которых Кокто приобщал к литературе, искусству, однополой любви и курению опиума.

А здесь, на старости лет, Кокто расписывал католические часовни, был «почетным гражданином» Мийи-ла-Форе, владел здесь домом, похожим на замок. В этом, впрочем, тоже не было ничего нового. Кокто уже и раньше расписывал часовни и залы бракосочетаний (пророчески предвидя, что скоро туда придут сочетаться браком однополые пары) на Лазурном Берегу, был по этому поводу избран «почетным гражданином» Ментоны, а в самый разгар опийного шабаша в Вильфранше готовил для печати богословский трактат-исповедь. В последние годы жизни он, вероятно, более, чем когда-либо, верил в то, что Господь прощает грехи семижды семь раз… Легенда гласит, что последние его слова были: «Я остаюсь с вами!»

Кокто здесь и похоронен – у расписанной им часовни и садика с целебными травами. В целебной зелени стоит зеленоватый бронзовый бюст Кокто, который изваял любимый скульптор Гитлера Арно Брекер. Кокто написал о нем восторженную и очень своевременную статью: как раз в ту пору, когда немцы оккупировали Париж и Брекер был послан нацистами налаживать творческие связи с французской художественной интеллигенцией. Связи были, увы, налажены, а пострел Кокто и здесь поспел…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.