15. Старики и дети

15. Старики и дети

Дорогая мамочка!

Запомни правило четырех минут: как бы далеко с нахоженной дорожки ты ни свернула, как бы хорошо ни пряталась за камнями или в бамбуковых кустах, вьетнамские дети найдут тебя за четыре минуты или еще быстрее. Это значит, что в обед мне хватает времени либо сходить в туалет (в относительном одиночестве), либо умять всю еду за считаные секунды. Одно или другое. Никак не могу заставить себя делать эти вещи одновременно.

Джей совсем пропал, когда в пятницу вечером приехали туристические автобусы. Наконец мне удалось отыскать его и рассказать о тропе в горы, куда можно отправиться на неделю или две, ночуя в деревнях по пути. Он же ясно дал мне понять, что не хочет тащиться непонятно куда навстречу людям, не знающим ни английского, ни электричества. Я даже не стала его уговаривать. В Шапе и так было достаточно бесстрашных путешественников, приехавших, чтобы побывать на воскресном рынке, — наверняка удастся найти кого-нибудь еще, кто захочет поехать со мной всего на неделю.

К воскресному вечеру моей уверенности поубавилось. Воскресный рынок закрывался, туристы готовились сесть обратно в грязные белые микроавтобусы и вернуться в Ханой, а я так и не нашла ни одного человека, которого заинтересовала бы уникальная возможность провести неделю среди горных племен. У большинства путешественников маршрут был строго расписан, и следующим пунктом значилось побережье. Те, у кого находилась свободная неделя, бледнели при мысли, что придется спать на земляном полу вместе с курами.

Оставалась одна надежда, что тех, кто отважится приехать в Шапу в будни — пусть их будет немного, — так просто не испугаешь. Но в понедельник и вторник мне не встретилось ни одного европейского лица. Настала серая и дождливая среда. Отправившись на поиски тарелки горячего супа, я увидела за соседним столиком пару французов, сидевших с несчастным видом. Они приехали в дождь, несколько дней просидели в сырой и унылой комнате отеля и теперь в дождь же уезжали. Они плохо рассчитали приезд и пропустили важные рыночные дни. Я заметила, что небольшой поход в горы позволит им не только увидеть с десяток волшебных маленьких деревушек, но и погреться на солнышке выше облачного покрова. А через несколько дней будет еще один рыночный уикэнд, такой же, как предыдущий.

В ответ на это они отвернулись от меня и еще мрачнее уткнулись в свои чашки с кофе и тарелки с багетами, вознамерившись и дальше киснуть, осуждая все нефранцузское, особенно американцев и супы, подаваемые на завтрак.

В ту ночь я залезла на плоскую крышу гостиницы и смотрела, как внизу туман стелется по долине, свиваясь в колечки над залитыми лунным светом рисовыми террасами. Настало время мне узнать, как живут малые народности, но не на мощеных улицах и рынках Шапы, а в их собственных деревнях, где они следуют своим традициям и поверьям. Коль скоро мне не найти попутчика, пусть будет так. Я отправлюсь одна. На этот раз — пешком.

Тропинка шла под легким уклоном вниз по склону горы, мимо разбросанных по полям хижин, окутанных печным дымом и утренним туманом. Впервые за много дней я оказалась одна. Над моей головой ветер колыхал луга, цветущие солнечно-желтой горчицей. Внизу виднелись блестящие спины буйволов, наполовину утопленные в мерцающей глади рисовых полей.

Передо мной на тропинку вышла женщина с зонтиком через плечо, защищавшим ее от первых лучей утреннего солнца. Чуть дальше шагали две степенные матроны, тяжело навалившись друг на друга и переступая через неровные булыжники. Завернув за угол, я увидела еще шестерых человек, потом их стало восемь; все были разодеты, как на рождественский ужин, и еле тащились по изрытой ямами дороге, ступая в неудобных туфлях, явно придуманных каким-то человеконенавистником. Процессию возглавлял угрюмый и зловещий барабанный бой.

Я поспешила мимо отставших, желая разгадать секрет таинственного шествия или хотя бы обогнать толпу. Визгливый гобой вдали подвывал в такт мрачному стуку барабана. Трое малышей, присев на корточки в грязи, набивали камнями и без того раздувшиеся карманы. Белые повязки на их головах резко контрастировали с черными вихрами. Еще до того, как я увидела раскачивающийся алтарь и ящик с пышным узором, я поняла, что передо мной траурная процессия, которая вскоре свернет с дороги, чтобы отыскать на открытом ветрам холме участок, усыпанный дюжиной покосившихся каменных надгробий.

Я отошла в сторону, пропуская скорбящих. Хрупкая старушка взглянула на меня, проходя мимо, улыбнулась в ответ на мою улыбку и протянула мне руку, приглашая пойти рядом.

Покойнику только что исполнилось шестьдесят девять, рассказала она, он оставил после себя жену и восьмерых детей, которые горько его оплакивали. Он умер от рака желудка, однако прожил достаточно, чтобы увидеть рождение правнуков. Ему будет что рассказать, когда он займет свое место среди предков.

Мы взошли по склону и оказались у расселины с красной глиной, зияющей посреди зеленого холма. Мужчины принялись спешно исполнять ритуал, выкапывая яму; женщины тем временем выдергивали сорняки с соседних могил. Барабанщик отложил инструмент и со вздохом облегчения сделал глоток виски. Трое мальчиков плюхнулись в траву, вытянув ноги и восхищенно разглядывая сигареты, выпрошенные у старика с целью раздачи их гостям. Когда могила была готова и гроб погружен в нее, копание возобновилось с новой силой. Те, кому не досталось лопат, сбрасывали комья земли в яму голыми ногами. Близкие родственники, завернутые в потрепанные траурные покрывала, сели на корточки, приложили ладони к красноватой глине и принялись раскачиваться и причитать. Прочие сгрудились за их спинами, держа в руках палочки с благовониями, и вскоре могилу стало не разглядеть за клубящимся облаком ароматного дыма. Старуха вывела вперед девочку с миндалевидными глазами такой ошеломляющей, неземной красоты, что у меня перехватило дыхание. Она протянула ей дюжину дымящих палочек, и та воткнула их в землю одну за другой вокруг венка из бумажных цветов.

Барабанная дробь возобновилась, пожелтевшие белые флаги вновь взметнулись вверх, и процессия устало начала обратный путь вверх по холму. Старуха дернула меня за руку и пригласила на поминки в городе, но я отказалась: не хотелось лезть в чужое горе со своей камерой и расспросами.

Длинная гусеница плакальщиков потянулась прочь; их ждало угощение и празднование, во время которого они станут рассказывать истории, как и сам умерший, который в это время уже находился среди предков.

Они ушли на удивление внезапно, и я осталась одна среди могил, глядя, как расшалившийся ветер подхватывает завитки ароматного дыма и кружит их над одиноким холмиком из красной глины.

Далеко внизу, в долине, журчала блестящая река, берущая начало среди рисовых полей, ступенями спускавшимися с гор по обе стороны. Вьющаяся зигзагом тропинка под моими ногами была испещрена круглыми следами работящего буйвола; время от времени попадались похожие на шрамы полосы — это усталый фермер случайно выпустил плуг.

Я спустилась вниз по пересохшим полям, которые крестьянам удалось отвоевать у каменистой земли. Каменные стены ограждали их от гор, словно сложенные чашей ладони. Поджарый хмонг, на лице которого только начали появляться морщины, терпеливо выкорчевывал очередной булыжник, чтобы построить еще одну перегородку. Я бросила рюкзак, чтобы помочь ему, и вместе нам удалось сдвинуть камень с места.

Мы с ним ни словом не обменялись. Иногда он указывал мне направление запачканным пальцем, а я вопросительно поднимала брови, спрашивая, что делать. Мы по очереди брали его ржавый лом, время от времени останавливаясь, чтобы сровнять впадины на поверхности сыпучей серой земли там, где лежали тяжелые камни. Он работал с неторопливым усердием человека, который не опаздывает на электричку или свидание, у которого нет ни дневной квоты, ни начальства. Пару раз я даже подгоняла его нетерпеливым жестом или сдавленным звуком. «Мы могли бы огородить поле намного быстрее, — думала я, — если бы только он поторопился». Он время от времени останавливался, делал шаг в сторону и оценивал проделанную работу.

Через час я вымоталась, он же ни капли не устал. Я присела и стала наблюдать, как он ищет клиновидный камень, чтобы приподнять с его помощью булыжник покрупнее, и мне наконец все стало ясно. Этому крестьянину предстояло пробыть здесь до темноты; то же самое повторится и завтра, и послезавтра, и через день. Прогресс — прийти раньше, уйти раньше и сделать больше, купить более совершенные инструменты, чтобы увеличить производительность и больше заработать, — здесь все это не имело значения. Поля были всегда и всегда будут. Я сидела, глядя на журчащую реку, по берегам которой высились древние стены из камней, построенные человеческими руками, — и все амбиции вдруг утратили всякий смысл. Крестьянин работал на поле, как и его предки. И если его отцу хватило времени засеять поле и собрать урожай, то хватит и ему.

К обеду мои ноги покрылись пузырями, а рюкзак натер спину. Я нашла маленький холмик с краю тропинки и едва успела снять рюкзак, как откуда ни возьмись появились шестеро карапузов, сели кружком и принялись глазеть на меня. Дети во Вьетнаме вездесущи, как сверчки; обычно не проходило и пары минут, чтобы у меня не появилось с полдесятка зрителей, таращившихся изумленными глазами. На этот раз малышей сопровождала пожилая женщина с полной корзиной сорной травы и ровно половиной зубов во рту — нижних и верхних в левой части. Слегка перекошенное выражение лица она компенсировала, склоняя голову в противоположную сторону, что делало ее похожей на птицу. Она молча наблюдала, как я угощаю детей булочками, которые захватила с собой. Она не говорила по-вьетнамски, а я не знала языка хмонгов, но когда она предложила мне переночевать у нее дома жестом, понятным во всем мире — приложив две сомкнутые ладони к щеке, — я сразу ее поняла. Вскоре я уже шла за ней вверх по склону к ее глинобитной хижине.

Стоял не по сезону солнечный день; солнце окрашивало в красноватый оттенок спины почти голых детей, стайками рассыпавших по полям. Вместо игрушек они использовали родительский сельскохозяйственный инвентарь, обращаясь с ним с такой непринужденностью, что мне показалось, будто я перенеслась в карликовый мир, где фермеры в метр ростом обрабатывают землю несоразмерно длинными тяпками, а крошечные девочки баюкают младенцев-гигантов, привязав их к тонким, но крепким спинам. Пятилетний пахарь за неимением буйвола накинул веревку на младшего братика и призвал его к работе. Вместе они протащили плуг по полю; мальчик-буйвол при этом фыркал и размахивал воображаемыми рогами, в то время как его хозяин выкрикивал команды и крепко держал поводья.

Хижина старухи стояла среди поля цветущей горчицы; бутоны сияли такой пронзительной желтизной, что красноватая земля рядом с ними казалась серой. Две маленькие девочки прибежали с реки, согнувшись под весом ротанговых корзин, нагруженных спутанными водорослями с рисовых полей. Перед ужином длинные хрустящие стебли разрезали на кусочки поменьше и варили, а потом давали и людям, и свиньям. Старуха достала со дна лохани с водой два яйца и пожарила их в свином жире, исподтишка умыкнув одно в пустую пивную бутылку, а оставшееся разделила на троих взрослых и пятерых детей, выложив поверх горстки риса и водорослей. Это и был наш ужин.

Дорога давно превратилась в лабиринт размокших тропок, вьющихся посреди нескончаемых рисовых полей. Четыре часа я натыкалась на тупики и непроходимые топи, после чего оглянулась и увидела, что едва отошла на полмили от того места, где была утром. Мне вспомнился крестьянин-хмонг, смиренно корчующий булыжники. Он бы посмеялся над моим нетерпением. Поскольку у моего маршрута не было цели, к чему куда-то торопиться?

В тот вечер у меня был шикарный ночлег: в двухэтажном доме семейства зя с массивными пятидесятилетними балками и громадной пирамидой нечищеного риса на чердаке. В доме проживали четыре поколения одной семьи: от старика, неподвижно сидевшего у очага, до малыша, который только начал ходить и с трудом справлялся с кочками и неровностями на утрамбованном земляном полу.

Миа, очаровательная круглолицая хозяйка с добродушной улыбкой, была главной в семье. Ей было столько же лет, сколько и мне; мать пятерых детей, она управляла домом неспешно, но умело. С наступлением вечера она нашла мне уютное местечко, где я разложила спальник. Я легла пораньше, наслаждаясь неожиданным уединением, пока остальные тоже не пошли спать. Тогда я вдруг обнаружила, что от дедушкиной кровати меня отделяет всего лишь гниющая доска. Дед харкал и плевался, пока приступы кашля не слились с храпом, похожим на вой бензопилы. Несколько раз я слышала, как он пытался встать; вслед за этим неизменно раздавались терпеливые шаги, и кто-то из домашних помогал ему подняться на ноги. Утром он прошаркал к своему ротанговому креслу у огня и расставил колени, чтобы просушить штаны. Молодая женщина принесла ему зубную щетку, полотенце и тазик теплой воды. Он принялся старательно тереть лицо вдоль роста волос, промыл ноздри и почистил зубы. Изношенной щетиной причесал редкие волоски на подбородке и протер уши. Закончив туалет, ополоснул рот водой из тазика и сплюнул в угол. Затем подошел к семейному алтарю и одним глотком выпил чашку теплого чая, оставленную для духов предков.

Во время еды его всегда сажали за стол первым — на почетное место у очага — и подавали лучшие куски. За ним не числилось никаких заслуг, кроме целой жизни служения семье, и этого, видимо, было достаточно. Ради него им было ничего не жалко; ему оказывали почтение, вовсе не считая это обязанностью. Я подумала о богатых американских пенсионерах с кругленькой суммой в пенсионном фонде, политическим влиянием и пустыми, гулкими от эха домами. При всей их финансовой независимости и оплаченной медицинской страховке их жизни были лишь жалкой тенью последних лет этого старика, ворошащего угли под бурлящим котелком своей тростью.

Как-то вечером, после того как провели целый день на рисовых полях, мы с Миа увидели хижину, увешанную полосками белой бумаги. Дома Миа приказала мне надеть лучшую одежду и сказала, что сделает то же самое. Я взяла свои шампуни и по крутому склону спустилась к реке, и, как водится, по пути собрала толпу маленьких наблюдателей. Несколько месяцев я куталась в многослойные свитеры, и моя кожа была белой, как молоко. Я вытиралась полотенцем, когда маленькая девочка лет пяти или шести подошла и робко коснулась моей руки.

Неужели у всех людей в моей стране кожа цвета вареного риса, вежливо спросила она и попятилась, укрывшись за спинами друзей.

Я вернулась домой, Миа ждала меня. Мы вместе пошли в хижину под ледяным дождем. Внутри было полно людей; монотонные мантры эхом отдавались от стен. Вокруг алтаря на стенах висели бело-голубые флаги с древними китайскими иероглифами, и все столы и комоды были уставлены бутылками рисового самогона с бумажными пробками. У алтаря восседала старуха шаманка, одетая полностью в черное, не считая головного убора, расшитого яркими нитями. Низкий столик перед ней ломился от яств: стебли засушенных трав, воткнутые в миску сухого риса, мутные бутыли с непонятным содержимым и дрожащая гора свиного жира. Старуха положила узловатую ладонь на голову маленькой зя, стоявшей перед ней на коленях, и снова принялась распевать на одной ноте таким низким голосом, что он завибрировал в моей груди, словно бас-гитара, пропущенная через мощный усилитель. При этом она обвязывала запястье девочки черной ниткой, заправляя ее концы друг в друга и завязывая их замысловатым узлом. Когда она закончила, девочка попятилась, опустив голову, и на ее место на коленях выползла сморщенная старушка. На этот раз требовалось освятить мешок с одеждой; старуха доставала платья одно за другим, и их обвязывали веревкой под звуки немелодичных мантр.

Старик зя сел рядом со мной на скамейку и стал объяснять происходящее на сильно исковерканном французском. Мы присутствовали на похоронах, и черные нити были нужны, чтобы усмирить дух покойника. Колдовство подействует, только если носить нити до тех пор, пока они не порвутся сами. Церемония повязывания длится с полудня, и все присутствующие в комнате уже получили по ниточке. Я спросила, нельзя ли и мне встать на колени и получить защитный амулет, вызвав оживленную дискуссию среди сорока зя, у каждого из которых было свое мнение. Женщины кивали, мужчины же, как один, качали головами. Тут старая ведунья поманила меня сучковатым пальцем и оглядела с ног до головы. Видимо, мой вид ее устроил, и она приказала мне встать на колени. На мое темя легла рука с распухшими костяшками, в ушах зазвенела неблагозвучная мантра, а краем глаза я увидела две дюжины зя, которые хихикали, подсматривая за мной поверх тушки жертвенной курицы с оторванной головой, из зияющей раны на шее которой мерно капала кровь.

Я была последней, и церемония прошла быстро. Жертвенный стол очистили, и женщины захлопотали, подставляя взятые напрокат табуретки и запасные скамейки. Все расселись в соответствии с возрастом и половой принадлежностью; старухе в черном досталось почетное место у алтаря, а мужчины собрались у огня, где никто не мешал им пить и дымить в свое удовольствие. Меня усадили с молодыми девушками и принялись угощать горами риса, увенчанного ломтями конины и белоснежного свиного жира. Я автоматически растянула губы в улыбке и стойко принялась за обед, замешивая куски жира в рис. Я глотала их не жуя, украдкой нащупывая во рту обломки лошадиных костей. Увидев дно тарелки, я почувствовала безмерное счастье, но тут же замерла от ужаса: соседка по столу выудила палочками несколько кусков блестящего жира из общего блюда и подложила их мне. Улыбнувшись, она полила угощение столовой ложкой рыбного соуса. Я съела. Я съела и лошадиное мясо, которое незаметно подбросили мне в тарелку. И семнадцатидневные куриные зародыши, иссеченные голубыми венами и сбрасывающие мокрые перья, которые как по волшебству появились на тарелке, стоило лишь отвернуться. В тот вечер я ела за всех голодающих мира, вынужденных сидеть на одном только рисе.

А еще я пила. Моя крошечная чайная чашка стала бездонным фонтаном молочно-белого рисового виски, такого крепкого, что хоть поджигай. Наконец, когда голова поплыла (а худшее было еще впереди), я накрыла чашку рукой и взмолилась, чтобы больше не подливали. Восемь пар глаз вперились мне в лицо.

— Тебе не нравится? — хором спросили они.

Вопрос, которого я боялась как огня. Мой распухший мозг лихорадочно соображал.

— Нравится, — ответила я. — Это лучший самогон, который я когда-либо пробовала. Просто я — боже, как это будет по-вьетнамски? — беременна, и виски не слишком полезны будущему ребенку.

Мои соседи по столу откинулись на спинки стульев, улыбнулись и понимающе закивали. Я с облегчением обмякла. Они коротко переговорили и принялись задавать вопросы.

Мама всегда говорила, что одна ложь неизбежно влечет за собой две, а те, соответственно, еще четыре. В тот вечер неутолимое, убийственное любопытство моих хозяев вынудило меня соорудить такую пирамиду вранья, что и египтяне позавидовали бы. Я выдумала запутанное семейное древо, поведала о всех болезнях, которыми мы заразились и от которых вылечились, о накопленных и потерянных богатствах. К тому времени, как столы расставили по местам, а в огонь пришлось подбрасывать дров, я уже не пыталась уследить за деталями и знала только одно: мне лучше не возвращаться в эту деревню, пока мое лицо не забудут и у меня не появится возможность начать все сначала.

Я поднялась, чтобы отыскать хозяйку и попрощаться с ней. Она оказалась крошечной, годы и тяготы сделали ее спину похожей на вопросительный знак. Я взяла ее руку, а она кротко улыбнулась.

— Сочувствую вашей утрате, — проговорила я, чувствуя, что вот-вот расплачусь при мысли о том, что ей придется провести последние годы жизни в печали и одиночестве, без супруга.

— Ничего, — ответила она и ободряюще пожала мне руку, затем встряхнулась, спросила, наелась ли я досыта, и предложила задержаться подольше и погреться у огня.

Мои грустные сожаления казались ей бессмысленными; этот праздник устроили в честь памяти ее мужа, и от меня требовалось набивать брюхо до тех пор, пока я не согнусь под его весом, и пить, пока не перестану стоять на ногах, и отдавать уважение покойнику добрыми словами и веселыми рассказами. Если, конечно, я не опечалена своим, личным горем. Старуха взяла меня за руку и спросила: неужели у меня что-то стряслось?

Я раздумывала над этим, шагая по скользким камням при свете луны и пытаясь припомнить, в какой из абсолютно одинаковых хижин вдоль дороги меня ждет мой спальник. Я знала, что за смертью старого зя следуют похороны и праздник, который порой затягивается на несколько дней. На домашних — вдову или вдовца в особенности — ложится ответственность за благополучие гостей. Они должны суетиться, постоянно подливать напитки, резать кур и других бестолковых животных, подвернувшихся под нож, — одним словом, хлопотами повергать себя в состояние смертельной усталости, которое наступает как раз тогда, когда боль и горе должны достигнуть пика.

И это казалось вполне разумным. В первые и самые тяжелые дни после смерти потерпевших утрату окружала семья, смех и друзья. Многочисленные обязанности не оставляли им времени предаваться печали. Когда празднование наконец было окончено и гости расходились, вдове оставалось лишь рухнуть в постель в изнеможении и погрузиться в глубокий сон без сновидений. А когда она просыпалась, начинался процесс исцеления.

Вернувшись домой, я застала своих хозяев за разглядыванием журнала «Лайф», забытого мною на фанерной кровати. Не слушая отговорок, они заставили меня сесть и перевести невозможные подписи к фотографиям: греческий рыбак вылавливает рыбу весом в тысяча триста фунтов; автомобиль «мазда-миата», ярко-красный, с обтекаемым корпусом; сверхзвуковой реактивный самолет рассекает тучи. Их особенно заинтересовал разворот с фотографиями Дэммов, нищей семьи со Среднего Запада. Я попыталась ответить на их взволнованные расспросы.

— Не все американцы богатые, — объяснила я.

Но мои хозяева лишь показывали на раздолбанный пикап под семейным портретом насупившихся Дэммов и изумлялись его размерам.

— Некоторым американцам нечего есть, — добавила я.

Они ткнули пальцами в полупустые бутылки колы, разбросанные по грязной спальне.

В ответ я продемонстрировала им снимок Дэммов, где они все спали в одной кровати. Несколько зя благоговейно потрогали край матраса, восхищаясь тем, какой он пышный. Мы явно не понимали друг друга. Обсудив ветхий дом, кухню, собак и полезный мусор, валяющийся во дворе, они принялись за хозяев. Почему у них такая грязная одежда и волосы? Откуда такие недовольные лица? Может, река расположена слишком далеко от них и они не могут выстирать одежду и помыться? Или их поля пострадали от засухи и они остались без урожая? А может, умер один из домашних и им не хватает денег на достойную прощальную церемонию?

Я вручила им другой журнал, а сама решила перечитать статью. В самом деле, с какой стати Дэммам выглядеть недовольными? Им задержали пособие по безработице, и пришлось впустую смотаться в город. Мать была наркоманкой и сидела на метаквалоне, периодически пытаясь завязать; отец бил детей, нигде не работал и страдал ожирением. Тон статьи был мягко-сочувственный. Я попыталась сформулировать подходящее объяснение для моих хозяев, которые были в сто раз беднее и в тысячу раз трудолюбивее, — и не смогла.

Через несколько дней я уехала. С журналами пришлось расстаться, но мои крайне популярные сандалии на липучках все же удалось отвоевать. Вся семья вышла на улицу меня проводить; невозможно яркие цвета их зеленых и розовых традиционных костюмов били в глаза под резкими лучами утреннего солнца. Но последним, что я увидела и запомнила, был не вихрь красок, а старик, который сидел в своей дырявой черной тунике, прислонившись к стене свинарника, и аккуратно стриг ногти большими ржавыми ножницами.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.