КАРЛ-ОТТО АПЕЛЬ. (Род. 1922)

КАРЛ-ОТТО АПЕЛЬ. (Род. 1922)

К.-О. Апель (Ареl) — немецкий философ, развивает герменевтическую традицию Гадамера и Хайдеггера, но ориентируется на исследование проблем «герменевтики бытия». Проблема понимания текстов имеет для него подчиненное значение, на первый план выходит интерсубъективность сознания, тесно связанная с языком. Идея нового основоположения трансцендентальной философии является определяющей для его поздних работ. Предлагаемый им проект трансцендентальной прагматики является результатом синтеза ряда основных идей, представленных в различных направлениях современной философии, а также результатом обновления кантовского трансцендентализма.

Основные труды: Transformation der Philosophic. (Suhrkamp, Frankfurt a. M., 1988), Der Denkweg von Charles Sanders Peirce. (Suhrkamp, Frankfurt a. M., 1975), Diskurs und Verantwortung. Das Problem der bergangs zur postkonventionellen Moral (Suhrkamp, Frankfurt a. M., 1990).

Е. Головкина

Фрагменты приводятся по кн.:

Апель К.-О. Трансформация философии. М., 2001.

От Канта к Пирсу: семиотическая трансформация трансцендентальной логики

1. Введение: трансцендентальное измерение современной «логики науки» («logic of science »).

Если сравнить Кантову Критику чистого разума как теорию науки с логикой науки наших дней, то в качестве глубочайшей точки расхождения между ними можно будет назвать методологическое отличие анализа сознания от анализа языка.

У Канта речь идет о том, чтобы сделать понятным объективную значимость науки для любого сознания вообще; и хотя для осуществления этой цели он заменяет эмпирическую психологию познания Локка и Юма на «трансцендентальную» логику познания, его исследовательский метод все еще остается связанным с тем, что он сам называет «высшим пунктом» [имеется в виду «синтетическое единство апперцепции». — Е.Г.], с точкой единства сознания в трансцендентальном синтезе апперцепции»; и этому предвосхищению соответствуют учреждающие некое объективное единство правила априори, которые Кант ставит на место Юмовых психологических ассоциативных законов, — правила действия таких психических способностей, как «созерцание», «сила воображения», «рассудок», «разум».

Совершенно иначе устроена современная «logic of sciences» — «логика науки»: здесь речи нет не только о психических способностях; проблема сознания как субъекта (в противоположность объектам) научного познания, можно сказать, устранена. И на месте этих психологических реквизитов «трансцендентальной логики» Канта располагается не «единственная» математически обновленная формальная логика (как хотелось бы верить многим современным умам), а, если формулировать точно, — логический синтаксис и семантика языков науки. Эти языки науки как «semantical frameworks) («семантические каркасы») представляют собой новый субстрат априорных правил, в которых заранее выносится решение о возможном описании и объяснении «вещей в той мере, в какой они образуют некую закономерную взаимосвязь»; а кантовская проблема объективной значимости научного познания для «сознания вообще» должна быть решена в современной «логике науки» посредством логико-синтактического и логико-семантического «подтверждения» научных предложений (гипотез) или же теорий, т.е. с помощью доказательства их логической согласованности и эмпирической верифицируемости (или осторожнее: подтверждаемости). (Историко-философская) соль этой синтактико-семантической реконструкции теории науки станет зримой, если мы зададим вопрос о том, что перешло в современную логику науки из кантовского «сознания вообще», т.е. из трансцендентального субъекта науки. Официально ответ должен был бы звучать так: в этом предположении больше нет необходимости. Поскольку под субъектом при этом подразумевается человек, то субъект науки можно свести к объекту науки; поскольку же речь идет о логическом условии возможности и значимости науки, трансцендентальная функция субъекта заменяется на логику языка науки: следовательно, языковая логика вместе с эмпирической проверяемостью предложений или же систем предложений занимают место Кантовой трансцендентальной логики объективного опыта.

Между тем эта официальная неоспоримость современной логики науки уже давно не соответствует реальной проблемной ситуации; здесь имплицирован идеологический момент, в котором скрыт провал изначальной программы современной логики науки, «логического эмпиризма»: дело в том, что замена трансцендентальной функции субъекта познания на «единственную» логику научного языка могла производиться всерьез с тех самых пор, как возникла надежда, что интерсубъективность возможной значимости всякой эмпирической науки можно будет гарантировать с помощью синтаксиса или семантики некоего «вещного» языка или же языка «фактов»[3]. Как раз это и стало основной причиной, в силу коей молодой Витгенштейн в Трактате посчитал себя вправе назвать «логику языка» «трансцендентальной» с намеком на Канта, а субъект науки — как нечто такое, чего в мире «не существует», — наделить функцией установления границ мира, присущей логике языка. Между тем было все-таки выявлено, что посредством синтаксиса и семантики некоего вещного языка или же языка фактов невозможно гарантировать ни логическую согласованность, ни (даже) интерсубъективную эмпирическую проверяемость науки. В двух местах оказалось необходимым под именем практических конвенций ввести так называемое прагматическое измерение интерпретации знаков человеком как условие возможности и значимости научных предложений.

1. Один раз это произошло с так называемой проблемой верификации, когда логически реконструированный язык науки необходимо было сопрячь с фактами. Здесь выяснилось, что как раз аналитически-языковая форма современной теории науки имеет своим последствием то, что теории науки, которые подлежат проверке, можно сличать не с голыми фактами а лишь с так называемыми базисными предложениями. Но чтобы последние возымели силу, потребовалась договоренность научных экспертов как прагматических интерпретаторов науки — а ведь это означает, — как субъектов науки, поскольку они принципиально не могут быть редуцированы до уровня объектов эмпирической науки. Получается, что язык этой договоренности относительно базисных предложений — в смысле логической семантики — не может быть идентичным реконструируемому языку науки; скорее он должен практически совпадать с еще не формализованным языком, на котором сами создатели языка и ученые-эмпирики должны прийти к соглашению о прагматической интерпретации языка науки.

2. Тем самым уже указан и другой, еще более важный пункт, где замена трансцендентальной функции субъекта синтактико-семантическими правилами некоего вещного языка или языка фактов с необходимостью потерпела крах. В отличие от того, что постулировал ранний Витгенштейн, формализованный язык науки не может пользоваться не подвергаемой дальнейшей рефлексии логической формой «единственного» языка и «единственного» мира; скорее он должен внедряться и узакониваться как конвенциональный «semantical framework» — «семантический каркас» — учеными, прагматически интерпретирующими его на некоем метаязыке. (С. 171-174)

Проблема, к которой привела современная дискуссия, как будто стоит в том, что кантовский вопрос об условиях возможности и значимости научного познания был обновлен, став вопросом о возможности интерсубъективного взаимопонимания относительно смысла и истинности предложений или же систем предложений. А это может означать, что Кантова критика познания как анализ сознания оказалась преобразованной в критику смысла как анализ знаков; «высшим пунктом» же последней является не достижимое уже теперь объективное единство представлений в полагаемом как интерсубъективное «сознании вообще», а единство взаимопонимания в неограниченном интерсубъективном консенсусе, со временем достижимое путем последовательной интерпретации знаков. (С. 177)

Коммуникативное сообщество

как трансцендентальная предпосылка социальных наук <...> мне хотелось бы с самого начала обозначить два тезиса:

1. В противоположность господствующей сегодня логике науки (logic of science), я придерживаюсь мнения о том, что каждая философская теория науки должна ответить на поставленный Кантом вопрос о трансцендентальных условиях возможности и значимости науки.

2. В противоположность представителям ортодоксального кантианства, я, однако, придерживаюсь еще и того мнения, что ответ на поставленный Кантом вопрос сегодня не ведет назад к кантовской философии трансцендентального «сознания вообще». Более того, ответ на вопрос о трансцендентальном субъекте науки, как я полагаю, должен быть опосредован реальными достижениями философии нашего столетия, а именно — пониманием трансцендентального достоинства языка, а тем самым — и языкового сообщества.

Я не считаю, что вопрос о трансцендентальных условиях возможности и значимости науки идентичен вопросу о возможной дедукции теорем в рамках аксиоматической системы, которая сама подлежит обоснованию, и что поэтому он должен привести назад к логическому кругу, к regressus ad infinitum [движение назад до бесконечности (лат.). — Ред.] или же к догматическому постулированию последних принципов.

Совершенно так же я не считаю, что трансцендентальную постановку вопроса — как у самого Канта — следует ограничить «оправданием» классического построения теории в физике или же в Евклидовой геометрии — хотя такая постановка вопроса остается релевантной и при таком ограничении, при одновременной познавательно-антропологической релятивизации идеи априорного. Ввиду фактически свершившейся трансформации теоретико-познавательной проблематики в проблематику аналитической философии языка гораздо более естественной мне представляется картезианская радикализация трансцендентальной постановки вопроса, которая, правда, в отличие даже от Э. Гуссерля, не позволяет возводить вопрос о значимости смысли к картезианскому вопросу об очевидности сознания, которая всегда моя [jemeinigen Bewu?tseins-Evidenz].

<...> С одной стороны, весьма правдоподобно, что аксиомы Евклидовой геометрии и «предложения о цвете» [Гуссерля. — Ред.] («что зеленое, то не красное» или же «что цветное, то и протяженное») представляют собой синтетические предложения априори потому, что хотя мы и в состоянии непротиворечиво иначе мыслить соответствующие положения дел, но мы не можем их иначе себе представлять. Эта феноменологическая и познавательно-антропологическая констатация основана на обыденной наглядной очевидности индивидуальных феноменов; между тем, как раз поэтому она недостаточна для обоснования априорной интерсубъективной значимости Евклидовой геометрии и «предложений о цвете». Более того, для такого обоснования требуется, чтобы обыденная наглядная очевидность была посредством прагматико-семантических правил сопряжена с некоей «языковой игрой», т.е. возведена на уровень парадигмы языковой игры в духе позднего Витгенштейна. Только тогда очевидность сознания, которая всегда моя, благодаря взаимопониманию посредством языка преобразуется в априорную значимость высказываний для нас и потому может считаться априори обязательным познанием в консенсусной теории истины. (С. 193-195)

И вот, как Витгенштейнову концепцию «языковой игры», так и Пир-сову концепцию «сообщества» («community»), можно, на мой взгляд интерпретировать так, что, с одной стороны, сохраняется функциональная соль кантовского трансцендентального идеализма... с другой же стороны, имплицируется опосредованность кантовского трансцендентального идеализма своего рода реализмом и даже историческим материализмом фактически всегда уже предполагаемого общества (как «субъекта-объекта» науки). Возможность и даже необходимость такой интерпретации обусловлена тем, трансцендентальная философия критики смысла, в противоположность Канту, исходит не из предпосылки различения вещи-самой-по-себе и мира явлений, <...> а из того, что идеальные нормы, без принятия которых в качестве предпосылки всякий аргумент утратил бы смысл... могут и принципиально должны реализовываться в конкретном обществе. Следовательно, анализируемая трансцендентальная предпосылка науки не будет ни идеалистической в духе традиционной философии сознания, ни материалистической в духе онтологического «диамата» либо сциентистского объективизма позитивистского происхождения, умалчивающего о своих онтологических импликациях. Скорее речь здесь должна идти о поистине диалектической концепции, располагающейся по ту стороны идеализма и материализма, — диалектической потому, что в ней с самого начала «опосредована» противоположность между трансцендентальным идеализмом и апеллирующим к обществу «историческим материализмом». (С. 197)

<...> Из антагонизма между нормативно-идеальным и материально-фактическим моментами в нашей трансцендентальной предпосылке коммуникативного сообщества вытекает, на мой взгляд, основная диалектическая черта философской теории науки, обнаруживающаяся как только коммуникативное сообщество, которое формирует трансцендентальный субъект науки, в то же время становится объектом науки: на уровне наук о духе в широчайшем смысле. А именно, теперь обнаруживается, что, с одной стороны, субъектом возможного консенсуса об истине в науке является не внешнее по отношению к миру «сознание вообще», а исторически реальное общество, — с другой же стороны, то, что исторически реальное общество лишь тогда может быть понято адекватно, когда оно будет рассматриваться как возможный субъект науки, включая социологию, а его историческая реальность — эмпирически и в то же время нормативно-критически будет реконструирована с учетом реализуемого в обществе идеала неограниченного коммуникативного сообщества.

И вот в этой точке становится очевидным и конфликт, с самого начала наличествующий между рассматриваемым мною трансцендентально-философским подходом к основоположению и господствующей сегодня аналитической «logic of science» («логикой науки»). А именно: последняя, на мой взгляд, глубочайшим образом обусловлена той предпосылкой (которую она, правда, вряд ли рефлектирует), что чистое отделение в науке субъекта от объекта следует сохранять в сфере не только естествознания, но и в сфере наук о духе. <...> Мне представляется, что в действительности Рубикон в современной дискуссии об основаниях теории науки характеризуется следующим вопросом: обусловлена ли принципиальная разница между науками об обществе и естествознанием тем обстоятельством, что человек в первых сразу является и субъектом, и объектом науки. В дальнейшем я хотел бы попытаться осознанно перейти этот Рубикон. (С. 198)

<...> Речь при этом идет о том, чтобы проплыть между Сциллой релятивистической герменевтики, которая условия собственной возможности приносит в жертву плюрализму монад языковых игр, — и Харибдой догматико-объективистской критики других, которые уже не допускаются ни к какому действительному диалогу. <...> эта цель философии и критических социальных наук может быть достигнута in the long run — в конечном счете — лишь одновременно с практической реализацией безграничного коммуникативного сообщества в языковых играх систем социального самоутверждения. (С. 235-236)

Данный текст является ознакомительным фрагментом.