НЕПОСТИЖИМОСТЬ ПРОВИДЕНИЯ

НЕПОСТИЖИМОСТЬ ПРОВИДЕНИЯ

Трудно поверить в порядочность человека. Слишком кратковременно его пребывание на белом свете, слишком подвержен он страху смерти, порождающему суету и корысть.

Крайне сомнительна и справедливость правоохранительных чиновников, довлеющих рассудком к топору, а телом — к своей рубашке, именуемой мундиром.

Не убеждает и сила законов. Больно уж тесны их рамки для широкого разнообразия жизни, больно уж крепка над ними власть консервативного эгоизма, больно уж прямолинейны они для изворотливой и коварной преступной среды.

Скудное и злонравное бытие не устает подтверждать, что все в нашем мире подвержено хаосу непостижимого провидения и безысходности. Таинственные силы добра и зла как смерчи носятся по широкому полю естества и сознания в запальчивых, воинственных поисках своих друзей и врагов. Их фатальная неотвратимость покрыта мраком страха и недомыслия, хотя на самом деле проста и примитивна.

Всесильная природная необходимость только подталкивает представителей одного вида пороков к покушению на жизнь и благополучие себе подобных. И глупец расправляется с глупцом, завистник гибнет от завистника, вор уничтожает вора, утверждая торжество дикой социальной справедливости.

* * *

Доктор исторических и кандидат философских наук Мельник Иван Федорович, еще будучи аспирантом, приучился брать взятки, ну а достигнув звания профессора государственного университета, уже их требовал, ибо не мог без подаяний пополнять свою интеллектуальную и физическую мощь да чувство уверенности в обеспеченности завтрашнего дня. Чаще брал особо ценными подарками за содействие робкому подрастающему поколению в оценке его невежества по таким глубоким и необъятным предметам, как история и обществоведение.

Ведь брать было у кого. Экзальтированные мамочки и папочки, ради своего престижа, как в былые, так и в нынешние времена, всегда готовы по самому тонкому намеку лечь костьми, вручить самый дорогостоящий и редкостный презент, лишь бы протолкнуть любимое чадо на путь должностей и званий. Иван Федорович всегда помогал таким устремлениям и внушал свою признательность щедрым родителям, восклицая:

— Хорошо! Очень хорошо! Отлично! Сразу чувствуется единство школы и семьи!..

В отношении абитуриентов без роду и племени проявлял незаурядную принципиальность, защищая науку от недорослей и невежд:

— Это вам, молодой человек, политология, а не русские народные сказки!… У тебя, доченька, не знания, а видимость знаний!… Э-э-э, батенька, да ты, я вижу, хочешь убедить меня в том, чего сам не понимаешь!…

И так далее и тому подобное. Его нравственные устои настолько поизносились, что представляли собой некое жадное, плотоядное существо. Собственный трехэтажный дом, фешенебельная дача, машина, куча золота и валюты не успокаивали, а еще более будили в нем страсть к новым приобретениям. Даже публикации в научных журналах, составленные способными ассистентами, не так будоражили душу и бодрили дряхлеющее профессорское тело, как антикварные статуэтки, серебряные и золотые монеты, импортные тряпки и обувь.

Несмотря на это, никаких конфликтов с представителями милиции и прокуратуры у него не было. Ибо их детей он тоже всячески поддерживал и подталкивал повыше к звездам. Причем абсолютно бескорыстно. Да и доказать его поборы не представлялось возможным. Мельник был крайне осторожным взяточником, тонким психологом, наделенным глубокой интуицией и артистизмом. Всегда безошибочно определял, у кого стоит взять, что и сколько.

Его друг и соратник по научно-педагогической практике, кандидат исторических наук, доцент Пивень Петр Петрович, представлял собой крайнюю противоположность тучному, педантичному и сдержанному Мельнику. Высокий, симпатичный с виду, безалаберный и темпераментный по существу. Единственное, что их сближало и влекло друг к другу, — неуемная жадность и зависть. Они часто засиживались в укромном местечке, распивали маленькими рюмочками коньяк, закусывая лимонными ломтиками, и вели неторопливую беседу о том, что есть жизнь и как ее следует реализовать в рамках единства и борьбы противоположностей.

Но если Иван Федорович только накапливал и любовался своими запасами, то Петр Петрович все тратил. Чаще — на женщин, коих любил страстно и безрассудно. Своей очередной зазнобушке Аллочке Гоцкой снял однокомнатную квартиру в соседней пятиэтажке, что позволяло вести довольно активный и разнообразный образ жизни. Обедал дома, а ужинал у любовницы, или наоборот.

В свои сорок шесть лет он оставался крепким и настойчивым мужчиной, хотя и неописуемо рассеянным. Бывало, молоко, которое просила купить жена, приносил любовнице, а бананы — страсть Аллочки — вручал удивленной супруге.

Однажды невообразимо поразил и тещу. Как-то вбежал в квартиру Гоцкой и выпалил скороговоркой:

— Собирайся, дорогая, едем на день рождения.

— К кому? — радостно взвизгнула Аллочка.

— Быстро собирайся! У подъезда — такси, мы опаздываем!

Подруга спешно нацепила свои лучшие украшения и как белка прыгнула на заднее сидение бежевой «Волги».

— Так к кому мы едем?

— Да к этой, как ее… Ай, скоро увидишь.

Алла капризно надула губки, вынула косметичку и занялась своим обычным делом.

— Поздравляю вас, Галина Павловна, с днем рождения, желаю много радости, терпения, мудрости и добра!

Петр Петрович поцеловал тещу в руку и вручил пышный букет роз.

— Галина Михайловна, — поправила та своего рассеянного зятя, расплылась в улыбке, но тут же и сконфузилась, увидав за его спиной расфуфыренную девицу.

— А это кто? — процедила на ухо Пивню.

— Это?… — доцент внимательно осмотрел Гоцкую, вроде впервые увидел, проваливаясь в секундное замешательство. Но через мгновение, нисколько не смущаясь, твердо заявил:

— А это моя аспирантка, кстати, очень талантливая и умелая.

— А где Катя?

— Супруга сейчас будет.

Нежно погладил по спине тещу, ущипнул любовницу, усадил за стол и срочным порядком вызвал жену.

— Понимаешь, Катя, — озабоченно хрипел в телефонную трубку, — я уже у твоей мамочки. Меня случайно ректор по дороге подбросил. Я ему не мог отказать, мы в машине продолжали дискуссию о нашей совместной диссертации. Короче, вызывай такси, мы ждем тебя.

Он все умел, у него все получалось, и все сходило с рук.

А профессор Мельник тем временем осмотрительно и цепко, как бы нехотя, на зависть Пивню, приобретал все новые капиталы в разгар «уборочной» вузовской страды. Шли приемные и выпускные экзамены. Иван Федорович командировался в город Луцк председателем государственной комиссии на пятый курс филологического факультета заочного обучения местного пединститута. Это считалось и было на самом деле наиболее прибыльным местом контрольно-стяжательного пьедестала. Заочники всегда охотно меняли по выгодному бартеру оценки на подарки.

И Иван Федорович прямо с вокзала с головой окунулся в активную, бурную деятельность по заранее составленному плану. Наспех переговорив с членами комиссии, пожелал встретиться с активом курса.

Пришла староста и несколько наиболее заводных организаторов по части обедов, ужинов и танцев, имеющих, естественно, больше средств, чем знаний.

— Так-с, мои дорогие, — тепло, по-дружески начал Иван Федорович, — вот и подошли вы к самому важному рубежу в своей жизни. У вас праздник. Вы имеете возможность продемонстрировать знания, которые приобрели за годы учебы. Но не советую превращать этот праздник в непробудную пьянку и гульбу. Люди вашего круга всегда оказываются большими охотниками поразвлечься на государственных экзаменах. Позволяют себе прямо-таки невообразимые вещи. Один из моих преподавателей по кафедре вчера прибыл из Донецка. Рассказывает, что студенты подсунули ему на прощание чемодан, полный бутылок армянского коньяка. Ну куда это годится? Я понимаю, торжества такого рода не обходятся без игривости нравов с обеих сторон, но нельзя же терять чувство меры…

Оставив свои точные гостиничные координаты и пообещав консультации в любое время дня и ночи, профессор любезно распрощался с активистами. А они уже знали, что делать и как. Спешным порядком собирали с носа по сто тысяч на сервисное обслуживание по самому высокому классу.

Мельника поили в лучших ресторанах города и его окрестностях, возили по живописным лесам и озерам, засыпали подарками и цветами, а жгучая вдовушка Зина укладывала в постель и рассказывала сказки Шехерезады из «Тысячи и одной ночи», только покороче, ибо Иван Федорович переходил сразу к телу и отключался.

Спустя месяц профессор уже делился со своим другом-доцентом богатыми впечатлениями, показывал содержимое, вывезенное из командировки. У Пивня от таких откровений появлялся завистливый озноб, пальцы судорожно сжимались в потные кулаки, и мучила изжога от густого немецкого пива.

— Зачем ты столько берешь? — возмущался он. — Поймают — выгонят из университета!

— Это тебя, дурака, засекут и уволят, а у меня все чисто, меня благодарят!

И как всегда бывает в таких случаях, неравномерное распределение благ и капитала, следуя известным классикам научного коммунизма, порождает только революционную ситуацию, то бишь агрессивное противостояние даже между верными соратниками и близкими людьми. К тому и шло. Петр Петрович уже не только в мечтах, но и на практике пытался изжить своего лучшего друга с белого света. Расчет был дальним и тонким. Увольнение Мельника давало ему все шансы занять место заведующего кафедрой и пожинать такие же плоды. Он долго целился и на этот раз не промахнулся. Помогла излишняя откровенность Мельника о своих успехах на Волыни.

Пивень действовал просто и наверняка. Сочинил длинную жалобу под именем одного из преподавателей, который неделю назад эмигрировал в Израиль. Указал о всех злоупотреблениях профессора, перечислив рестораны, подарки и суммы денег, собранные студентами. Описал с таким знанием дела, что администрация Президента, куда адресовалась петиция, немедленно среагировала, подключив соответствующие службы и начав дотошный разбор указанных фактов.

Такого потрясения Иван Федорович не ожидал и вынести не смог. За полгода в общем-то бесполезного, недоказуемого следствия перенес два инфаркта. Третий оказался роковым.

* * *

После пышных похорон Пивень Петр Петрович, как и ожидалось, был утвержден заведующим кафедрой со всеми вытекающими для него заманчивыми последствиями.

Высокий ранг и широкие возможности взбодрили его и подтолкнули к новым битвам за почести и наслаждения. Первую атаку без промедления он провел на интимном фронте. Ее стратегической задачей стали кадровые перестановки. Он решил заменить тридцатипятилетнюю Аллу Гоцкую двадцатидвухлетней Олечкой Битой, студенткой пятого курса, метящую в аспирантки и признающую допустимыми все средства, ведущие к поставленной цели.

Но Аллочка заартачилась. Уговоры, просьбы и разъяснения Пивня о необходимости порвать отношения и удалиться из квартиры только разжигали в ней ревность и неуступчивость.

— Ну хочешь, я выложу тебе тысячу долларов! — однажды с жару выпалил раздраженный Петр Петрович.

— Не хочу.

— Чего же ты хочешь?

— Квартиру.

— Но я же снял ее по договору на три года. Через десять месяцев ее все равно у тебя не будет!

— И тебя не будет! — отрезала Гоцкая, имея на то довольно веские основания.

Замысел покинутой женщины был крут и коварен. Убедившись, что любовника не вернуть ибо не выдержать конкуренции с молоденькими и смелыми девушками, решилась на крайнюю меру. Зарезать его или задушить. На эту мысль ее подтолкнул как нельзя более кстати подвернувшийся Николай Чибись. Бывший одноклассник Аллы, а ныне — отбывший свой второй срок в колонии строгого режима за злостное хулиганство. Фигура весьма колоритная, довольно известная в уголовном мире своим неподчинением воровским традициям и необузданной яростью по отношению к окружающим. Одних только драк с сотрудниками милиции и пенитенциарной системы у него насчитывалось более десятка, а с сокамерниками — не счесть. Он с одинаковой злобой бил своих и чужих.

Как-то из колонии-поселения, где Чибись «доматывал» свой срок, сбежали два колониста. В этот день он за рулем потрепанного «газона» возвращался в зону из города с капитаном внутренней службы Балапко. Свернули с дороги, экономя бензин, и ехали напрямик пустым ноябрьским полем. Под одной копной сена неожиданно для себя вспугнули злосчастных беглецов.

— А, босяки, вот вы где! — заорал Чибись и резко крутанул баранку в их сторону.

— Стой, задавишь! — вскрикнул Балапко.

— Задавлю! — злорадно зашипел сквозь зубы Чибись и добавил газу.

Капитан, как мог, удерживал непонятно чем разъяренного водителя, но тщетно. Пока тот одного не раздавил, а другого не сбил в канаву с болотной жижей, не успокоился.

— Ну, ты и зверь, — мычал Балапко, задыхаясь от негодования.

— А я кого хошь могу лишить жизни, — по-волчьи оскалясь, соглашался Чибись.

Один их беглецов все-таки выжил и вернулся со временем в родную колонию. Первым его встретил моторизованный палач и, криво ухмыляясь, без всякого сочувствия продолжал измываться:

— Смотри-ка, выжил, бродяга. Ну, как я тебя боднул? Здорово? Правда?..

И по выходе на свободу Чибись продолжал свое злобное противостояние всем и каждому. Однажды к нему подкатили два авторитета из местных уголовников и предложили внести свою долю в «общак», своего рода кассу взаимопомощи для мелких и крупных рецидивистов. Он наотрез отказался. Тогда ему предложили материальную помощь в организации нового дела. Но и это его не устроило. А когда строго указали на недопустимость нарушений воровских законов, он, не долго думая, схватил бутылку вина и как гранатой пригрозил поспешно ретировавшимся пижонам.

Страдающей от ревности и одиночества Гоцкой ничего не оставалось, как уступить навязчивым домогательствам грозного одноклассника. Хотя это и было для нее совсем не просто. После изысканно вежливого и слабосильного Пивня грубость и мощь Николая подавляли ее и как женщину и как личность. Приходилось уступать, терпеть выходки нового любовника, неся определенные душевные издержки.

Чибись с детства увлекался Аллой, а сейчас почувствовал своей собственностью, бережно охраняя ее интимную неприкосновенность от возможных и даже призрачных поклонников. Обычно заваливался под вечер с бутылкой водки, буханкой хлеба и рыбными консервами. В лучшем случае — с палкой колбасы. Вместе ужинали, хмелели, занимались любовью.

Гоцкая не капризничала и не кокетничала, терпеливо и безропотно несла свой крест от одного похмелья к другому. Особо утомляли ее требования диковатого ухажера театрализованных эротических представлений.

— А теперь, кошечка, разденься и потанцуй, — обычно настаивал Николай, разваливаясь на диване, — я столько лет ждал таких сцен.

Алла поначалу возмущалась, но вскоре свыклась и временами даже чувствовала бурную радость от совокупления с грубым и нахрапистым мужиком. Постепенно, правильно дозируя удовольствия с платой за них, приобрела неограниченную власть над новым любовником, вертела им как хотела. Начала с мелких, чисто имущественно-продовольственных поручений, а закончила договором о ликвидации доцента.

— Если его не уберешь, нам вместе не жить, — категорично заявила своему сожителю.

— Понимаешь, — опешил жених, — мне проще убить в драке, а так просто не хочется. Идти на «мокрое» дело от такой жизни? Ты что, с ума сошла?

— «Дела» не будет. Я все продумала. Вот мой план…

* * *

В один из зимних, морозных дней Алла позвонила в университет Петру Петровичу и томным, ласковым, не знающим отказов голосом предложила встретиться:

— Я так соскучилась за тобой, за твоим лицом и руками, забыла запах твоей кожи и волос. Не могу без тебя ни жить, ни спать.

— Приду, — тут же растаял Пивень.

Привыкший ко всеобщему уважению и услужливости со стороны прекрасного пола, подвоха не усмотрел. На этот раз не сработала его интуиция. Женщины будили в нем только безрассудную страсть и похотливость.

Позвонил домой, предупредил, что задержится. Сообщил, что намечается небольшой сабантуй по случаю дня рождения одного из преподавателей. И к сумеркам был уже в квартире Гоцкой.

Алла встретила его в легком ярко-красном халатике, застегнутом только на одну пуговицу, к тому же, выше пояса. Она порхала по квартире, превращая полы халата в широко расставленные крылья, обнажая стройные ножки и другие свои заманчивые, неотразимые прелести. При этом не уставала ворковать:

— Ты так давно ко мне не приходил. Неужели совсем разлюбил и проклял? Не хочешь видеть и слышать мой голос?

— Да что ты, просто времени сейчас нет. То лекции, то семинары, то конференции, — несвязно бормотал любовник, орошая поцелуями грудь и живот строптивой подруги.

— Подожди, не спеши, давай выпьем, — мягко отстранила его Алла.

Начали с коньяка, а закончили шампанским. Гоцкая изо всех сил старалась, чтобы этот роковой вечер получился не только трагическим, но и красивым. Пивню она позволяла все, что тот хотел, и сама награждала его самыми изощренными ласками. В последний бокал вина подсыпала немного снотворного, и Петр Петрович быстро уснул.

Ровно в двадцать четыре часа, как и условились, пришел Чибись. Остервенело осмотрелся и заиграл желваками.

— У-у-у, стерва, ты все-таки с ним переспала!

— Заткнись и делай свое дело.

Чибись зло выругался, но ударить женщину не посмел. Вынул из кармана измельченную упаковку мепробомата, размешал в стакане с вином и, приподняв голову Пивня, влил в него. Тот что-то замычал спросонья, однако проглотил без особого сопротивления.

Подельщики выждали несколько часов, затем одели доцента и оттащили к двери. Чибись взвалил его себе на плечи и понес на улицу. В неосвещенном месте уложил на снег, замел следы и вернулся в квартиру. Здесь, в тепле и уюте, они до самого утра пьянствовали и все поглядывали за окно на градусник, который указывал на мороз крепостью 28 градусов.

* * *

Неожиданная кончина заведующего кафедрой университета особо не озадачила местных правоведов. Отсутствие следов и мотивов, показания супруги Пивня о том, что покойник часто употреблял вино и снотворное, напрочь успокоили следователей. Уголовное дело по факту смерти вскоре было закрыто ввиду отсутствия состава преступления.

Гоцкая, казалось бы, могла наконец расслабиться и отвлечься, но бессонные ночи и предрассветные кошмары не проходили. Перечеркнутое прошлое и безысходность будущего деформировали ее психику до умопомрачения.

Алла познала первого мужчину в пятнадцать лет. Им оказался ее тренер по спортивной гимнастике. Обходительный, состоятельный и женатый молодой человек. Он катал ее на своей машине, угощал мороженым, кока-колой и шампанским. Через два года тренер, дабы не обременять себя девичьей привязанностью, познакомил свою воспитанницу с ассистентом медицинского института. Тоже состоятельным, щедрым и женатым молодым человеком.

Так Аллочка пошла по рукам, приобретая практику и опыт предоставления своего тела, получая взамен по труду и сверх того. Оставаясь красивой и умной девушкой, она быстро схватывала науку выгодной сделки и пользовалась своей привлекательностью как могла.

Удачный старт позволил ей обитать в сфере обеспеченной части населения, среди творческой и научной интеллигенции. Однако размолвка и разрыв с неверным Петенькой, как гром среди ясного неба, сразил наповал. Она почувствовала и поняла — это финиш. Дальше двигаться можно только по наклонной с типами вроде Чибися.

И все же Алла не сдавалась, приспосабливаясь, видоизменялась, превращаясь буквально на глазах из ласковой, нежной кошечки в свирепую и коварную тигрицу. Убийство любовника оказалось лишь первым шагом, за которым, для удержания равновесия, необходим был второй.

Теперь Гоцкая сутки напролет обдумывала, как убрать сумасбродного, ревнивого и бедного свидетеля, залетного Николая. Сначала пыталась споить его, подтолкнуть на кражу со взломом и вернуть в места не столь отдаленные. Но Чибись уже нутром почувствовал намерения своей возлюбленной и не поддавался ни на какие уговоры.

Удачный случай представился сам собой. На очередной вечеринке в затхлой, маленькой, полуподвальной комнатушке Чибися кроме Аллы присутствовала еще одна пара и мелкий фарцовщик Жора Крук, которому Гоцкая уже не раз оказывала возбуждающие знаки внимания, доводя до бешенства своего незаконного мужа.

После изрядного употребления самогона с ликером за столом завязалась острая дискуссия по примитивной уголовной тематике.

— Ты, Жора, пижон, — язвил хозяин, — с тобой на дело не пойдешь.

— И не надо, — защищала его Алла, — он такой вежливый, толковый, и без твоих советов заработает в десять раз больше.

— Все равно попадет в зону, а там его, такого воспитанного и гладенького, в первую же ночь «опустят». И будет возле параши есть и спать!

— Кто куда попадет — это мы еще посмотрим, — обиделся Жора, — а деньги надо делать умом, а не руками.

— И телом, — добавила Гоцкая и провела рукой по его ноге от колена до пояса.

Этого Чибись стерпеть не смог. Алла ловко вызвала у него буйство, не поддающееся никаким внутренним тормозам.

— Ах ты, падло, меня учить будешь?! Схватил кухонный нож, которым только что вскрывал кильку в томате, и неожиданно воткнул Круку в бок, под левое ребро, по самую рукоятку.

* * *

На суд Алла явилась в укороченном черном платье с глубоким декольте, обнажающем ее красивую полную грудь. Стройные ноги были обтянуты дорогими импортными колготками. Алла давала показания как свидетельница и запросто могла изменить приговор в сторону сокращения срока.

Чибись изворачивался как мог, доказывая, что защищал в пылу ревности себя и честь невесты от нападок пьяного Крука. И показания свидетелей, естественно, имели решающее значение.

— Какие знаки внимания оказывал вам Крук в присутствии подсудимого? — спросил судья, с интересом рассматривая Гоцкую.

— Это я к нему приставала, сама и по своей воле.

— А какие цели вы при этом преследовали?

— Никаких. Просто он мне больше нравился, чем этот тип.

— Вы считаете себя виноватой в смерти Крука?

— Нет, не считаю.

Алла безразлично отвечала на вопросы, не выдавая своих чувств и побуждений, тем более что таковых у нее просто не было. Обвела томным взглядом всех присутствующих, пытаясь найти хотя бы одно интеллигентное лицо приятной наружности. Не усмотрев такового, извинилась перед судом, сослалась на плохое самочувствие и вышла из зала. Чибись, стиснув челюсти, смотрел ей вслед. И только стук удаляющихся каблуков заглушил скрежет его зубов.

Теперь Гоцкая осталась совсем одна, наедине со своими мрачными мыслями. Ей, как никогда прежде, стало грустно и страшно. Терзаясь жалостью к самой себе, она постепенно теряла связь с земным миром. Неведомые силы тянули ее в церковь и на кладбище, где она окончательно теряла веру в смысл своего существования.

… Спустя год после смерти Пивня она шла к его могиле с букетом бордовых гвоздик и с мольбой о прощении. Ступала легко и твердо, с высоко поднятой головой. Под черной вуалью просматривались блестящие глаза и полные алые губы. У земляного холмика, выложенного дерном, остановилась. На небольшой деревянной пирамидке с маленьким крестиком поблескивала никелированная табличка с датами рождения и смерти Петра Петровича. Алла положила цветы, слегка поклонилась, скрестила руки на груди и прочитала молитву. Тяжело вздохнула, огляделась. Слева она увидела надгробную плиту профессора Мельника, сделанную из черного мрамора. Их похоронили рядом, в престижном секторе. Справа — куча выцветших венков закрывала свежую могилу, обозначенную темным дубовым крестом со светлой фанерной табличкой. Гоцкая пробежала ее глазами и вздрогнула: «Крук Евгений Витальевич, 4.02.58 г. — 13.04.93 г.»

В ее голове все поплыло. Сначала назойливой осой зажужжал вопрос: «Как он сюда попал?», а затем больно уколол жалом: «Это Бог его сюда…»

Присела на лавочку, стиснула руками виски и зарыдала. Казалось, что сердце вот-вот остановится от неистовой душевной боли.

Вернул к чувствам грубый, сиплый голос:

— Женщина, вам плохо? Может, доктора вызвать?

Перед ней в грязных, мятых робах стояли двое мужчин с лопатами.

— Нет, нет, мне ничего не надо.

— Ну, смотри, дочка, — заворчал тот, что постарше, — слезами тут не поможешь. Все мы там будем.

Отошли в сторону, деловито расчертили вытянутый прямоугольник рядом с могилой Крука и стали копать. Легко и быстро. Мягкая глинистая земля, слетая с лопат, рассыпалась мелкими комьями, образуя две остроконечные горки.

Алла постепенно успокоилась, подошла к ним и, не понимая зачем, спросила:

— Кому яму роете?

— Да девице одной, — ответил тот же пожилой гробокопатель, — дело темное, вроде ее жених убил ее любовника. Или наоборот. А она отравилась газом. Ее откачали, она снова — уксусом. Опять спасли, так она — с восьмого этажа…

— Записку оставила, — дополнил его напарник, — «жить не могу, хочу смерти».

Гоцкая до захода солнца сидела у входа на кладбище. Ее высохшие губы шептали одно и то же заклинание: «Господи, прости меня, грешную».

Потом у нее была еще одна бессонная ночь, на этот раз последняя. Под утро она покончила счеты с прошлым и будущим одновременно. Запила две упаковки димедрола стаканом белого портвейна и заснула вечным сном.

* * *

О смерти любимой женщины Чибись узнал в следственном изоляторе. Суд определил ему десять лет лишения свободы за умышленное убийство из ревности. Жалобы в высшие инстанции на необъективность следствия никаких изменений не принесли.

И вот при ознакомлении с ответом, в котором значилось, что «жалоба рассмотрена в Верховном суде и оставлена без удовлетворения», Николаю передали и письмо от дружков с описанием самоубийства его коварной подруги.

Чибись бегло прочитал и скомкал письмо. Нервным, леденящим душу хохотом насторожил сокамерников. Взвыл, как затравленный волк, и с разбегу ударил головой в стенку. Из рассеченной брови брызнула кровь. Опять зло засмеялся, подошел к умывальнику, вытер лицо и, неожиданно для окружающих, начал чистить зубы. Долго и тщательно, словно на всю оставшуюся жизнь.

Через несколько дней, перед этапом в колонию особого режима, он сидел, поджав ноги, в углу на нарах. В сапогах и фуфайке.

— С вещами на выход! — объявил корпусный.

Повторил еще раз. Чибись не шевелился.

Прапорщик зашел в камеру, подошел к нему и дернул за рукав. Фуфайка сползла набок, открывая кровоточащую рану, из которой торчал огрызок зубной щетки.

Николай еще жил. Пластмассовая заточка застряла в сердце и вздрагивала при каждом его слабеющем ударе. Полуживого занесли в медчасть, вызвали начальника СИЗО и прокурора.

— Что с ним делать? — размышлял вслух «хозяин». — Извлечем заточку — помрет. Везти в город в реанимацию и спасать? Кому это надо?

— А хрен с ним, — махнул рукой прокурор по надзору, — он сам решил уйти из жизни. У него осталось это право. Вынимайте этот нож и приобщите к акту о смерти.

И собственноручный палач, не приходя в сознание, вслед за возлюбленной ушел в иной мир. По своей воле и без принуждения.

В его смерти было торжество той же роковой непостижимости в пользу еще живой, но порядком захламленной природе, выражающейся в нетерпимости к пустоте людского духа.

Господь Бог им судья.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.