Шайка разбойников-душителей в Петербурге
Шайка разбойников-душителей в Петербурге
Это была целая, хорошо организованная шайка, с целью грабежа избиравшая своими жертвами преимущественно извозчиков.
Наглые, энергичные, смелые разбойники навели на столицу панику.
Операции их начались с 1855 года.
В конце этого года на Волхонской дороге был поднят труп мужчины, задушенного веревочной петлей. По расследованию оказалось, что это был крестьянин Семизоров из села Кузьминского, что он ехал домой, был по дороге кем-то задушен, после чего у него взяли лошадь, телегу и деньги.
Убийство страшное, но не обратившее бы на себя особого внимания, если бы следом за ним, на той же самой Волхонской дороге, не совершилось точно такого же характера другое убийство.
На этот раз был задушен крестьянин деревни Коколовой, Иван Кокко, причем у него взяты были лошадь с санями.
Затем страшные преступники как будто переселились в город Кронштадт и там, друг за другом, также удушением веревочной петлей, были убиты и ограблены крестьянин Ковин и жена квартирмейстера Аксинья Капитонова.
Становилось как-то не по себе при рассказах об этих страхах, а тут вдруг убийство, также удушением, легкового извозчика Федора Иванова с ограблением и уже снова в Петрограде, на погорелых местах Измайловского полка.
В то время местность Измайловского и Семеновского полков была мрачна и пустынна, и случаи грабежей и насилий бывали там нередки, но, собственно говоря, бывать в тех местах не являлось надобности, так как жили там преимущественно трущобные обыватели и разная голь.
После же огромного пожара погорелые места Измайловского полка, особенно ночью, казались страшными, как заброшенные кладбища.
Следом за извозчиком Ивановым близ Скотопригонного двора был найден другой труп также задушенного и ограбленного извозчика.
Как сейчас помню впечатление паники среди жителей столицы, а особенно среди извозчиков.
Нас же угнетало чувство бессилия.
Я[41] был тогда еще маленьким человеком — помощником надзирателя при Нарвской части.
У нас в части, во время присутствия, только и было разговоров, что об этих происшествиях.
Пристав следственных дел, некий Прач, толстый, краснолицый, с рыжими усами, самоуверенно говорил:
— Небось, откроем! У меня есть такие люди, которые ищут, и сам я гляжу в оба!
Но он больше глядел в оба… кармана мирных жителей своей части.
Другое дело был Келчевский.
Он был стряпчим по полицейским делам той же Нарвской части и проявлял незаурядную энергию, особенно в ведении следствия. Совершивший преступление уже не мог открутиться от него, настолько он был ловок, умен и находчив.
С ним мы подолгу беседовали о таинственных убийцах.
Как он, так и я не сомневались, что в ряде этих убийств принимает участие не один и не два человека, а целая шайка.
Одновременно с этими убийствами в Петрограде наводила немалый страх и шайка грабителей (это все было в 1855 г.), члены которой грабили неосторожных пешеходов в темных закоулках и на окраинах.
Конец 1856 года и начало 1857 можно было назвать буквально ужасными. За два месяца полиция подобрала одиннадцать тел, голых, замерзших, со страшными веревками на шее!
Это были все легковые извозчики или случайно запоздавшие пешеходы.
Не проходило утра, чтобы за ночь не объявилось совершенное удушение или на погорелых местах Измайловского полка, или на берегу Таракановки, Обводного канала, или на Семеновском плацу.
Из одиннадцати подобранных тел девять удалось оживить благодаря своевременной медицинской помощи, и рассказы этих оживленных, по-моему, страшнее всяких придуманных рождественских рассказов.
— Наняли меня, — рассказывал извозчик, — два каких-то не то мешанина, не то купца на Рижский прешпект, рядились за 30 коп., и я повез. Они песни поют. Только въехали мы это с Седьмой роты на погорелые места, они вдруг и притихли. Я поглядел: они что-то шепчутся. Страх меня забрал. Вспомнил я про убийцев и замер. Кругом ни души, темень. Я и завернул было коня назад. А они: куда? стой! Я по лошади. Вдруг — хлясть! мне на шею петля и назад меня тянут, а в спину коленом кто-то уперся. Тут я и память потерял…
— А в лицо не помнишь их?
— Где ж? Рядили, мне и невдогад!..
— Возвращался от кума с сочельника, — рассказывал другой извозчик, — надо было мне свернуть с канавы в Тарасов переулок. Я это свернул, а на меня двое. Сила у меня есть. Я стал отбиваться; только один кричит: накидывай! Тут я почувствовал, что у меня на шее петля, а там запрокинули меня, и я обеспамятовал…
И опять в лицо признать никого не может.
Граф Петр Андреевич Шувалов, бывший тогда петроградским обер-полицмейстером, отдал строгий приказ разыскать преступников.
Вся полиция была на ногах, и все метались без следа, без толка.
Я весь горел от этого дела. Потерял и сон, и аппетит. Не могут же скрыться преступники, если их начать искать как следует. И я дал себе слово разыскать их всех до одного, хотя бы с опасностью для своей жизни.
Путь у меня был прямой.
Кроме лошади и саней, убийцы грабили жертву донага и должны были сбывать куда-нибудь награбленное, а награбленное было типично извозчичье.
И я решил в разные часы утра и вечера бродить и искать на Сенной, на Апраксином, на Толкучке, пока не найду или вещей, или продавщиков.
С этой целью с декабря 1856 г. каждый день я переряжался то оборванцем, то мещанином, то мастеровым и шатался по известным мне: местам, внимательно разглядывая всякий хлам.
Дни шли, не принося результатов. Келчевский, посвященный в мои розыски, каждый лень жадно спрашивал меня:
— Ну что?
И каждый раз я уныло отвечал ему:
— Ничего!
И вот однажды, 30 декабря 1856 г., я сказал ему:
— Кажется, нашел!
Он оживился.
— Как? что? кого? где?
Но я ничего ему не ответил, потому что сам еще знал мало.
А дело было так.
По обыкновению, я вышел на свою беспредметную охоту вечером 29 декабря.
Переодетый бродягой, я медленно шел мимо Обуховской больницы, направляясь к Сенной, чтобы провести вечер в Малиннике, когда меня перегнали двое мужчин, по одежде мастеровых.
Один из них нес узел, а другой ему говорил:
— Наши уже бурили[42] ей. Баба покладистая…
Словно что толкнуло меня.
Я дал им пройти и тотчас пошел за ними следом.
Они шли быстро, видимо избегая людей, и для меня, с моей опытностью, было ясно, что они несут продавать краденое.
Недолго думая, я нащупал в кармане свой перстень с сердоликом и решил доследить этих людей до конца.
Они миновали Сенную площадь и вошли в темные ворота огромного дома де Роберти.
Из-под ворот они вышли на двор и пошли в его конец, а я вернулся на улицу и стал ожидать их возвращения.
Идти за ними оказывалось ненужным риском. Место, куда они направились, я уже знал. Там, в подвале, сдавая углы, жила солдатская вдова Никитина, известная мне скупщица краденого.
Знала и она меня не по одному делу, и я пользовался у нее даже расположением, потому что старался всегда не вводить ее в убытки отобранием краденого и устраивал так, что лица пострадавшие выкупали у нее вещи за малую цену.
Ждать мне пришлось недолго.
Минут через 15–20 вышли мои приятели уже без узла.
Я пошел им навстречу и у самого фонаря нарочно столкнулся с одним из них, чтобы лучше разглядеть его лицо.
Он выругался и отпихнул меня, но мне было уже довольно для того, чтобы я узнал его в тысячной толпе.
Я перешел на другую сторону и стал следить за ними. Они зашли в кабак, наскоро выпили по стакану и вышли, закусывая на ходу печенкой.
Один спросил:
— Ночевать где будешь?
— А в Вяземке, — ответил другой.
— На Канаву не пойдешь?
— Нет, там Мишка! Ну его! А ты?
— Я тут… с Лукерьей!
Они остановились у дома Вяземского, этой страшной в то время трущобы, и распростились.
Я тотчас вернулся в дом де Роберти и вошел прямо в квартиру Никитиной.
Она пила за некрашенным столом чай, со свистом втягивая его с блюдца.
Взглянув на меня, она безучастно спросила:
— Чего, милый человек, надо?
Я невольно рассмеялся:
— Не узнала?
Она оставила блюдце и всплеснула руками.
— А вот те Христос не признала, ваше благородие! Вот обрядились-то. Диво! Ей-Богу, диво!
— За делом к тебе, — сказал я.
Она тотчас приняла степенный вид и, выглянув в сени, старательно закрыла дверь:
— Что прикажете, ваше благородие?
— У тебя сейчас двое были, вещи продали, — сказал я. — Покажи их!
Она кивнула головой, беспрекословно подошла к сундуку и раскрыла его.
Я задрожал от радостного чувства, когда она вытащила и показала мне вещи.
Это были: довольно старый полушубок и извозчичий кафтан с жестяной бляхой.
Чего лучше. Предчувствие меня не обмануло, я напал на след!
Но следом за этим наступило разочарование.
— Пятерку дала, — поснила мне равнодушно Никитина, — али краденые?
— Другое-то разве несут к тебе? — сказал я. — Ну, вещи пока что пусть у тебя будут. Только не продавай их, а теперь скажи, кто тебе их принес?
Она подняла голову и спокойно ответила:
— А пес их знает. Один через другого, мало ли их идет. Я и не спрашиваю!
— Может, раньше что приносили?
— Нет! Эти в первый раз.
— А в лицо запомнила?
Она покачала головой.
— И в лицо не признаю. Один-то совсем прятался. В сенях стоял, а другой все рыло воротил. Только и видела, что рыжий. Да мне и в мысль не приходило разглядывать!
Я смущенно вздохнул.
— Ну, так пока что хоть вещи побереги!
И вот на это-то происшествие я и намекнул Келчевскому.
Несомненно, я напал на след: я знал это, но вместе с тем у меня в руках не было еще никакого материала.
Тем не менее я решился арестовать этих людей и стал их выслеживать.
7-го числа я арестовал своих молодцев, обвиняя их в продаже тулупа и армяка.
Келчевский взялся их допросить.
Один из них, рыжий, здоровый парень, с воровской, наглой рожей, назвался государственным крестьянином Московской губернии Александром Петровым, а другой — любимским мешанином Иваном Григорьевым.
Заявили они, что ходят без дела, ищут места, а что до Никитиной, то никакой такой не знают и никаких вещей ей продавать не носили.
Уперлись на этом, и конец.
Мы их посадили. Я занялся проверкою паспортов. Все в порядке.
Вызвали Никитину, и не знаю, боялась ли она, или действительно не признала их, только она не узнала ни того, ни другого.
А между тем во мне уверенность, что это именно один из «душителей», была так крепка, что я передал ее и Келчевскому, и тот продолжал держать их в тюрьме.
Время шло.
Я продолжал свои поиски, но безуспешно.
Как вдруг опять случай пришел мне на помощь.
Выше я уже упоминал про шайку грабителей, оперировавшую в это же время в Петрограде.
Она состояла всего из шести человек, была поймана, и тому же Келчевскому поручено было производить по этому делу дознание.
Я никогда не упускал случая присутствовать при его беседах с преступниками, если у меня выпадало свободное время.
Он, в свою очередь, никогда не отказывал мне в этом.
Разоблачение шайки делалось быстро; роли каждого определялись тотчас, преступления устанавливались, вещи отыскивались.
В тот раз, о котором я рассказываю, Келчевский допрашивал Крюкина, старого рецидивиста. Окончив допрос, он вдруг сказал ему:
— Плохо твое дело, я бы, пожалуй, помог тебе, если бы и ты нам помог…
Лицо Крюкина оживилось надеждой.
— Чем, ваше благородие?
— Где, с кем сидишь?
— Нас много. Восемь!
— А Иванов с тобою?
— Душитель-то?..
Я чуть не подпрыгнул, но Келчевский сохранил полное спокойствие. Он кивнул и сказал:
— Он самый! Дознай от него, скольких он задушил и с кем…
Крюкин покачал головой.
— Трудно, ваше благородие! Действительно, говорил, что душит и вещи продает, а больше ничего. Мы его даже спрашивали: как? А он выругался и говорит: я шутил. Ребята сказывали, что знают его, ну, а как и што, подлинно никто не знает.
— Ну, а ты узнай — сказал ему Келчевский и отпустил его.
— Значит, наша правда! — воскликнул я, едва грабителя увели.
Келчевский засмеялся.
— Наша! Я давно это чувствовал, да конца веревки в руках не было. А теперь все дознаем!
И он тотчас написал приказ, чтобы ему отпустили из тюрьмы Иванова.
Через полчаса перед нами стоял Иванов. Нагло улыбаясь, он отвесил нам поклон и остановился в выжидательной позе.
— Ну, здравствуй, — сказал ему ласково Келчевский, — что, сидеть еше не надоело?
Этот допрос происходил 2 апреля, и, значит, Иванов сидел без малого 3 месяца.
Он передернул плечами.
— Известно, не мед, — ответил он, — ну, да я думаю, что господа начальники и смилостивятся когда-нибудь.
Келчевский покачал головою.
— Вряд ли! Суди сам, Петров говорит, что ты душил извозчиков, а я тебя вдруг отпущу!
— Петров?! Ах, он… — воскликнул Иванов.
— Что Петров. — продолжал Келчевский, — и ты сам говоришь то же!
— Я?!
— Ты!.. Крюкину говорил, Зикаский и Ильин тоже слышали. Хочешь позову их?..
— Брешут они. Ничего я такого не говорил.
— Позвать?
— Зовите. Я им в глаза наплюю…
— А что от этого? Все равно сидеть будешь, поймаем еще двух, трех. Поверь, они дураки не будут. Все на тебя наговорят. Благо уже сидишь. Петров-то все рассказал…
Иванов стал горячиться.
— Что рассказал-то? Что?.
— Сказал вот, что вещи продавали…
— Ну, продавали, а еще что?..
— Что ты душил…
— А он? — закричал неистово Иванов.
— Про себя он ничего не говорил. Ты душил и грабил, а продавали оба, — спокойно ответил Келчевский.
— Так вот он как говорит! — тряся головой и сверкая глазами закричал Иванов. — Ну, так я ж тогда! Пиши, ваше благородие, пиши! Теперь, я все вам расскажу.
Келчевский кивнул головой и взял перо.
— Давно бы так, — сказал он, — ну, говори!
Иванов начал рассказывать, оживленно жестикулируя.
— Убивать, действительно, убивал. Только не один, а вместях с этим подлецом, Петровым. Удушили извозчика, что в Царское ехал. Взяли у него это все и — только… больше ничего не было.
— Какого извозчика? Где? Когда?
— Какого? Мужика! Ехал в Царское, обратно. Мы его на Волховском шоссе и прикончили. В декабре было.
— Так! Ну, а вещи куда дели? Лошадь, сани…
— Лошадь это мы, как есть 28 декабря, в Царское с санями увезли. Сани продали Костьке Тасину, а лошадь братьям Лубовниким, там же, в Царском. Они извоз держат…
— Какая лошадь?
— Рыжая кобыла. На лбу белое пятно и одно ухо висит.
— А сани?
— Извозчичьи, новые сани, 20 рублей дали, а за лошадь 25.
— А полушубок? Армяк?
— Это тоже у Тасина, а другой — у солдатки. Тот самый, на чем поймались. А остальную одежду, и торбу, и сбрую снесли в сторожку на Лиговке.
— В какую сторожку?
— В караульный дом N 11 Туда все носят. К сторожу! Вот и все. А что Петров на меня одного, так он брешет. Вместе были, вместе пили…
— Ну, вот и умный, — похвалил его Келчевский, — теперь мы во всем живо разберемся.
Он написал распоряжение о переводе его в другую камеру и отпустил.
Едва он ушел, как я вскочил и крепко пожал руку Келчевского.
— Теперь они все у нас! Надо в Царское ехать!
— Прежде всего его сиятельству доклад изготовить!
На другой же день о деле было доложено графу Шувалову, и он распорядился тотчас начать энергичные розыски в Царском Селе, для чего командировал меня, Келчевского и еще некоего Прудникова, чиновника особых поручений при губернаторе.
Итак, нам троим было вверено это дело, а собственно говоря, — одному мне.
Но еще до приказания графа я тотчас принялся за розыск.
Едва свечерело, я переоделся оборванцем: в рваные галоши на босую ногу, в рваные брюки, женскую теплую кофту с прорванным локтем и в военную засаленную фуражку. Потом подкрасил нос, сделал себе на лице два кровоподтека и, хотя на дворе было изрядно холодно, вышел на улицу и смело пошел на окраину города, на Литовский канал.
Окрестность за Московской заставой, к шоссе, и в настоящее время представляет место небезопасное, но тогда там была совершенная глушь.
Тянулись пустыри, не огороженные даже заборами, а у шоссе стояли одинокие сторожки караульщиков от министерства путей сообщения, на обязанности которых лежало следить за порядком на шоссе.
Эти крошечные домики стояли друг от друга саженях в двухстах.
Туда-то и направил я свои шаги. Иванов указал на караулку под № 11, и я решил прежде всего осмотреть ее и внутри, и снаружи.
Одинокая сторожка стояла саженях в 5 от шоссе.
Два крошечных окна и дверь выходили наружу, а с боков и сзади домик окружал невысокий забор.
Тут же, за домиком, протекала исчезнувшая теперь речка Лиговка, за которой чернел лес.
Место было глухое. Ветер шумел в лесу и гнал по небу тучи, сквозь которые изредка пробивался месяц.
Из двух окон сторожки на шоссе падал бледный свет.
Настоящий разбойничий притон!
Я осторожно подошел к караулке и заглянул в окно. Оно было завешено ситцевой тряпкой, но ее края не доходили до косяков, и я видел все, что происходило в комнате.
Комната была большая, с русской печью в углу.
Вдоль стены тянулась скамья, перед которой стоял стол, а вокруг него табуретки. У другой стены стояла кровать, и над нею висела всякая одежда.
За столом, прямо лицом к окну, сидел маленького роста, коренастый чухонец, необыкновенной силы. У него были белокурые большие усы и изумительно голубые глаза, глаза ребенка.
Прислонясь к его плечу, рядом с ним сидела рослая, красивая женщина.
Другая сидела к окну спиной, а на скамье — высокий мужчина в форменном кафтане с бляхою, с трубкой в зубах.
На столе стояли зеленый полуштоф, бутылки с пивом и деревянная чашка с каким-то хлебовом.
Чухонец что-то говорил, махая рукой, и все смеялись.
Я решился на отчаянный шаг и постучал в окошко.
Все вздрогнули и обернулись к окну.
Чухонец вскочил, но потом опять сел.
Сторож пыхнул трубкой, медленно встал и пошел к двери.
Признаюсь, я дрожал — частью от холода, частью от волнения.
Дверь распахнулась, и в ее просвете показалась высокая фигура хозяина.
Опираясь плечом о косяк, он придерживал свободной рукой дверь.
— Кто тут? Чего надо? — грубо окрикнул он. Я выступил на свет и снял картуз.
— Пусти, Бога ради, обогреться! — сказал я. — Иду в город. Прозяб, как кошка.
— Много вас тут шляется! Иди дальше, пока собаку не выпустил!
Но я не отставал.
— Пусти, не дай издохнуть! У меня деньги есть. Возьми, коли так не пускаешь.
Этот аргумент смягчил сторожа.
— Ну, вались! — сказал он, давая дорогу, и, обратясь к чухонцу, громко пояснил: — Бродяга!
Я вошел и непритворно стал прыгать и колотить нога об ногу, так как чувствовал, что они невозможно прозябли. Все засмеялись. Я притворился обиженным.
— Походили бы в этом, — сказал я, сбрасывая с ноги галошу, — посмеивались бы!
— Издалека?
— С Колпина!
— В поворот?
— Оно самое. Иду стрелять,[43] пока што…
— По карманам? — засмеялся сторож.
— Ежели очень широкий, а рука близко… Водочки бы, хозяин! Иззяб!
— А деньги есть?
Я захватил с собою гривен семь мелкой монетой и высыпал теперь их на стол.
— Ловко! Где сбондил?
Я прикинулся снова и резко ответил:
— Ты не помогал, не твое и дело…
— Ну, ну! Мое всегда дело будет! Садись пей! Стефка, налей келишек!
Сидевшая подле чухонца женшина взяла полуштоф и тотчас налила мне стаканчик.
Я чокнулся с чухонцем, выпил и полез в чашку, где были накрошены свекла, огурцы и скверная селедка — что-то вроде винегрета.
Сторож, видимо, успокоился и сел против меня, снова взявшись за трубку.
Чухонец с голубыми глазами ребенка стал меня расспрашивать.
Я вспомнил историю одного беглого солдата и стал передавать ее, как свою биографию.
Сторож слушал меня, одобрительно кивая головой; чухонец два раза сам налил мне водки.
— А где ныне ночевать будешь? — спросил меня сторож, когда я кончил.
— В Лавре! — ответил я.
— Ночуй у меня, — вдруг к моей радости предложил мне сторож, — завтра пойдешь вот с ним! — он кивнул на чухонца.
Я равнодушно согласился.
— Сразу в наши записаться хочешь! — засмеялся сторож. — Ну, что ж! — и он назвал всех.
— Меня Павлом зови. Павел Славинский, я тут сторожем. Это дочки мои: Анна да Стефка — беспутная девка! Ха-ха-ха, а этого Мишкой. А теперь иди, покажу, где спать тебе!
Я простился со всеми за руку, и он свел меня в угол за печку.
Там лежал вонючий тюфяк и грязная подушка.
— Тут и спи! тепло и не дует! — сказал он и вернулся в горницу.
Царская Россия. Ворота тюрьмы
Я видел свет и слышал голоса.
Потом все смолкло. Мимо меня прошли дочери хозяина и скрылись за дверью.
Павел с Пояненом о чем-то шептались, но я не мог разобрать их голосов.
Вдруг дом содрогнулся от ударов в дверь.
Я насторожился.
В ту же минуту на меня пахнул холодный воздух и раздался оглушительный голос:
— Водки, черт вас дери!
— Чего орешь, дурак! — остановил его Павел.
— Дурак! Вам легко лаяться, а я, почитай, шесть часов на шоссе простоял.
— А чего стоял?
— Чего? Известно чего: проезжего ждал!
— Ну, дурак и есть! — послышался голос Мишки. — Ведь было сказано, пока наших не выпустят, остановиться надо.
— Го, го! Дураки вы, если так решили. Остановитесь, все скажут — они и душили! А их выручать надо.
— Жди, дурак! У них там завелся черт Путилин. Все вынюхает.
— А я ему леща в бок.
Я тихо засмеялся.
Они продолжали говорить с полной откровенностью.
— А у Сверчинского кто?
— Сашка с Митькой.
— А они как решили?
— Да как я! Душу… — пришедший грубо расхохотался… — Значит, к тебе и добра не носить? а?
— Зачем! Носить можешь. Я куплю.
— Ну, то-то! Так бери!
И на стол упало что-то тяжелое.
— Постой! — вдруг сказал Мишка, и я услышал его шаги.
Я тотчас раскинулся на тюфяке и притворился спящим. Он нагнулся и ткнул меня в бок.
Я замычал и повернулся. Он отошел.
— Что принес? — почти тотчас раздался голос Павла.
— А ты гляди!..
Послышался легкий шум, что-то стукнуло, потом раздалось хлопанье по чему-то мягкому, и все время шел разговор отрывочными фразами.
— Где достал?
— А тебе што?
— Нет, я так. Дрянь уж большая.
— Скажи, пожалуйста, дрянь! За такую дрянь по 100 рублей платят!
— Где как, а у меня красненькую…
— Красненькую! Да ты жид, што ли!
И тут поднялся такой гвалт, что от него впору было проснуться мертвому.
— Тише вы, дьяволы! — закричал, наконец, Мишка. — Ведь тут… и он не договорил, вероятно, сделав жест.
— А ну его! — отозвался хозяин. — Он нашим будет. Ну, 20 рублей и — крышка!
Они опять стали кричать. Потом на чем-то поладили.
— Ну, пошел, — сказал пришедший.
— Куда?
— А к соседу пить. Идем, што ли…
— Можно! — отозвался хозяин А ты?
— Кто же дом постережет? — ответил Мишка. — Нет, я останусь!
— Как хочешь…
— Ха-ха-ха! — загрохотал гость. — Он не соскучится.
— Мели, мели!.
Послышалось шарканье ног, пахнул холодный воздух, хлопнула дверь — и все стихло.
Через минуту Мишка прошел мимо меня и стукнул в дверь, за которую ушли девушки.
— Стефа! — окликнул он. — Иди! Никого нет…
Он отошел. Почти тотчас скрипнула дверь, и мимо меня мелькнула Стефания, босиком, в длинной холстинной рубашке.
Раздался звук поцелуя.
— Куда отец ушел?
— С Сашкой в 9-й нумер! До утра будут.
И снова раздались поцелуи и несвязный шепот. Интерес для меня кончился, и я заснул. Еще было темно, когда Мишка разбудил меня и сказал:
— Я иду в город. Иди и ты!
Я тотчас вскочил на ноги.
Мишка, с детскими, невинными глазами, производил на меня впечатление разбойника.
Самого Славинского не было. Стефания лениво нацедила какой-то коричневой бурды в кружку, предложив ее мне вместо кофе.
Я выпил и взял картуз.
Мишка задержался на минуту, потом догнал меня.
— Хорошо спал? — спросил он.
— Как собака!
Мы сделали несколько шагов молча; потом Мишка стал говорить, сперва издалека, потом прямее.
— Теперь в Питере вашего-то брата, беглых разных, пруд пруди! Только не лафа им.
— А што?
— Ловят! Уж на что шустрые ребята, что извозчиков щупали, а и тех всех переняли… Опять воров…
— Меня не поймают…
— Это почему?
— Потому один буду работать.
— И хуже. Обществом куда способнее! Тебе найдут, тебе укажут. Действуй, а там и вещи сплавят, и тебя укроют… Нет, одному куда хуже! Ты вот с вещами… а куда идти? К Павлу. Ты с ним сдружись. Польза будет!
— А тебе есть польза? — спросил я смело.
Он усмехнулся.
— Много будешь знать — скоро состаришься! Походи к нему, увидишь. Ну, я в сторону!
Мы дошли до Обводного канала.
— Прощай!
— Если что будет али ночевать негде, иди к Павлу!
— Ладно! — ответил я и, простившись, зашагал по улице.
Мишка скрылся в доме Тарасова.
Я нарочно делал крюки, путался на Сенной, петлял и потом осторожно юркнул в свою Подьяческую, где тогда жил.
Умывшись и переодевшись, я прямо прошел в Нарвскую часть, где Колчевский встретил меня радостным известием о командировке.
Поездка в Царское явилась для меня совершенно пустым делом.
Я захватил с собой шустрого еврея, Ицку Погилевича, который служил в городской страже, и с ним вместе оборудовал все дело часа в два.
Взяв из полиции городовых, я прямо явился к содержателям извозчичьего двора, Ивану и Василию Дубовицким, и, пока их арестовывал, мой Ицка успел отыскать и лошадь, и упряжь, проданные им моими арестантами.
Я отправил их в часть, а сам с Ицкой и двумя стражниками поскакал в Кузьмино, к крестьянину Тасину, и опять — без всякого сопротивления — арестовал его, а Ицка разыскал двое саней и полушубок со следами крови.
Мы привезли и этого Тасина, и все его добро в управление полиции и, когда приехали Келчевский и Прудников, я сам представил и людей, и вещи, и полный отчет.
Как сейчас помню изумление Прудникова моей быстроте и распорядительности, а Колчевский только засмеялся.
— Вы еще не знаете нашего Ивана Дмитриевича! — сказал он.
В ответ на эти похвалы я указал только на своего Ицку, прося отличить его.
Между прочим, это был очень интересный еврей.
Как он попал в стражники, я не знаю. Труслив он был, как заяц. Но как сышик — незаменим. Потом он долго служил у меня, и самые рискованные или щекотливые расследования я всегда поручал ему.
Маленький, рыжий, с острым, как шило, носом, с крошечными глазками под распухшими воспаленными веками, он производил самое жалкое впечатление безобидной ничтожности и с этим видом полной приниженности проникал всюду.
В отношении же обыска или розыска вещей у него был прямо феноменальный нюх. Он, когда все теряли надежду найти что-нибудь, вдруг вытаскивал вещи из трубы, из-за печки, а один раз нашел украденные деньги у грудного младенца в пеленках!..
Келчевский и Прудников, не теряя времени, тотчас приступили к допросу.
Первого вызвали Тасина.
Он тотчас повалился в ноги и стал виниться.
Пришли двое и продают. Вещи хорошие и дешево. Разве он знал, что это награбленное!
— А кровь на полушубке?
— Они сказали, что свинью кололи к празднику, оттого и кровь!
— А откуда они узнали тебя?
— Так пришли. Шли и зашли!
— Ты им говорил свое имя?
— Нет!
— А как же они тебя назвали? Идите, говорят, к Константину Тасину? А?
Он сделал глупое лицо.
— Спросили у кого-нибудь…
— Так! Ну, а ты их знаешь?
— В первый раз видел и больше ни разу!
Прудников ничего больше не мог добиться. Тогда вмешался Келчевский.
— Слушай, дурень, — сказал он убедительным тоном, — ведь от твоего запирательства тебе не добро, а только вред будет! Привезем тебя в Петроград, там тебя твои же продавцы в глаза уличат да еще наплетут на тебя. И мы им поверим, а тебе нет, потому что ты сейчас вот врешь и запираешься.
Тасин потупился.
— Иди! Мы других допросим, а ты пока что подумай!
И Келчевский велел увести Тасина, а на смену привести братьев по очереди.
Первым вошел Иван Лубовицкий.
Высокий, здоровый парень, он производил впечатление красавца.
— Попутал грех, сказал он, — этих самых Петрова да Иванова я еще знал, когда они в бегах тут околачивались. Первые воры, и, сказать правду, боялся я их; не пусти ночевать, двор спалят — и пускал. Ну, а потом они, значит в Питер ушли, а там мне стали лошадок приводить, и задешево. Я и брал. С одной стороны, ваше благородие, дешево, а с другой — опять, и боялся я их, — чистосердечно сознался он.
— Знали вы, что это лошади от убитых извозчиков?
Он замялся.
— Смекал, ваше благородие, а спросить не спрашивал: боязно. Раз только сказал им: «Вы, братцы, моих ребят не замайте!» Они засмеялись да и говорят: «А ты пометь их!» Только и было разговора!
Его отослали, а на смену вызвали его брата.
Совершенная противоположность Ивану, Василий был слабогрудый, бледный, испитой парень. Он тяжело дышал и упорно кашлял глухим кашлем.
— Ничего не знаю, — сказал он, — брат всем делом ведает, а я больной, на печи лежу.
— Знал ты бродяг Петрова и Иванова?
— Ходили такие. Раньше даже ночевали у нас, брат очень опасался их.
Мы снова позвали Тасина.
Слова Келчевского, видно, оказали свое влияние.
— Припомнил я их, — сказал он сразу, как вошел, — Петров один, а другой — Иванов. Петров тоже и не Петров, а беглый какой-то…
— Познакомился я с ними, когда они в Царском жили, а потом ушли в Питер и оттуда мне вещи привозили.
— Их там шайка целая. Всех-то я не знаю, я никого не знаю, а только главное место, где они собираются, это будки на шоссе.
— 9 и 11? — спросил я. Славинского и Сверчинского? Тасин тотчас закивал головою.
— Вот, вот! У них все гнездо! Там они и живут, почитай, все!
— Все. А ты кого знаешь из них?
— Только двоих и знаю.
Больше от него узнать было ничего невозможно.
Мы собрались уезжать.
Двух Дубовииких и Тасина при нас же отправили с конвоем в Петроград, а следом за ними поехали и мы сами.
По приезде в столицу я отправился домой отдохнуть и позвал к себе Ицку, а Келчевский с Прудниковым поехали тотчас продолжать свои допросы.
— Слушай, — сказал я Погилевичу, — вот в чем дело… Я рассказал ему про свою ночевку в будке № 11, описал Мишку, Славинского, девушек и окончил свой рассказ словами:
— Так вот, надо теперь, во-первых, выследить всех, кто там бывает, и узнать их имена, потом узнать, когда они там соберутся, и затем переловить их. Но это уже не наше дело. Наше дело накрыть! Понял?
— Чего же тут не понять! — сказал Ицка.
— А тогда — шагай!
Ицка ушел и с этого же часа начал действовать.
8-го числа, поздно ночью, ко мне пришел Ицка, усталый, встрепанный, и сказал:
— Завтра ночью они все там будут.
— Откуда узнал?
— Не все ли равно! Завтра они будут уговариваться о делах, а Мишка будет убивать на шоссе, и с Мишкой — Калина. Этот Калина такой разбойник: он уже четырех убил!..
— Где же соберутся?
— И тут, и там.
— Ну завтра их и переловим! — сказал я и, невзирая на ночь, послал уведомить Келчевского.
Рано утром я, Келчевский и Прудников собрались на совещание.
Я изложил им свой план. Мы возьмем с собою команду в 14 человек, по 7 на каждую будку, из отборных людей.
С одними пойдет Ицка, с другими — я.
Дело сделаем ночью. Они сойдутся поодиночке в назначенные пункты переодетыми, а потом приедем и начнем облаву.
Они согласились с моим планом. Во главе отборных стражников мы поставили двух силачей: городового Смирнова и стражника Петрушева.
Они одни свободно могли справиться с десятком.
Наступил вечер. Мы собрались, и перед нами выстроились 14 бродяг.
— Так вот, — сказал я им, — по одному, по два идите за Московскую заставу, на Волхонское шоссе, Ицка вам укажет места. В 1 час ночи я там буду, и тогда уже за работу!
— Рады стараться! — ответил Петрушев, и они ушли. Кое-как мы досидели до 12 часов.
— Едем! — наконец сказал я.
Мы встали и тронулись в опасную экспедицию. До заставы мы доехали и приказали ямщику нас ждать, а сами пошли пешком.
Ночь была ясная, хотя без луны. Шагах в 6–8 можно было различить человека, и поэтому мы, хотя и переодетые блузниками, все-таки шли не тесною группою, а гуськом, и я повел всех не прямо по шоссе, а стороною, по самому берегу Лиговки.
На другой стороне чернел лес, кругом было мертвенно тихо, и среди этой тишины, в сознании предстоящего риска, становилось немного жутко.
Мы вошли в редкий кустарник; голые прутья тянулись со всех сторон и цеплялись за нашу одежду.
Вдруг прямо передо мной выросла фигура. Я невольно опустил руку в карман, где у меня всегда лежал массивный кастет.
— Это я, — ответил в темноте Иика. Прудников и Келчевский тотчас приблизились.
— Все готово?
— Все! — ответил Иика. — А они все пьют! Только Мишки нет.
— Не ждать же его, — сказал я, — и где наши?
— Здесь!
Ицка провел нас к самому берегу, и там мы увидели всех наших молодцев.
— Ну, так за работу, братцы, — сказал я. — Помните: руки за лопатки — и вязать. Оружия никакого!
— Слушаем! — ответил Смирнов.
— Ты, Петрушев, и вы… — я указал на каждого, — идите за Погилевичем и ждите нас! А вы за мной!
Семь человек отделились и осторожно пошли вдоль берега.
Я обратился к Келчевскому и Прудникову:
— Ну, будем действовать! Вы и с вами трое станете позади дома. Четверых я возьму с собой. Идемте!
Мы прошли несколько сажен и очутились подле сторожки.
Она стояла мрачная, одинокая, и из ее двух окошек, как и тогда, падал желтоватый свет.
Я остановился и отделил четверых.
— Как только я свистну, прямо срывайте дверь, если заперта. Но я отворю ее. А теперь прячьтесь!
Я подошел к знакомой сторожке и смело ударил в дверь.
Она отворилась через минуту.
— Кто? — спросил Славинский, держа в зубах неизменную трубку.
— Впусти! Али своих не узнаешь! — ответил я.
— А! Колпинский! — отозвался сторож. — Иди, иди!
Я смело вошел и очутился в настоящей разбойничьей шайке.
За столом, кроме хозяина с дочерьми, сидели и пили огромный Сашка, Сергей Степанов, Васильев и знаменитый Калина.
— А где Мишка? — спросил я добродушно у Стефании.
— А кто его знает, — ответил Калина, — ты скажи лучше, откуда ты так вырядился? Ишь, гоголем каким!
На мне было все крепкое и новое, и одет я был скорее рабочим с хорошим жалованьем, чем побирушкой.
— Завел матаньку и обрядился. Дело нетрудное! — ответил я, замечая в то же время, что Сашка не спускает с меня пытливого взора.
— Ну, так как же нынче?.. — начал Славинский.
— А так же, — заявил вдруг Сашка, хлопнув кулаком — выпроводи сперва этого гуся, а там и толковать будем! — и он злобно сверкнул на меня глазами.
Я решился действовать.
— Кричит кто-то! — воскликнул я и, бросившись к двери, тотчас открыл ее и крикнул:
— Вались, ребята!
— Что говорил я! — заревел Сашка. В то же время я получил страшный удар в плечо, и он мелькнул мимо меня, рванувшись между вбегающими моими молодцами.
— Вяжи всех! — крикнул я им и бросился за Сашкой.
Он быстро обогнул дом и побежал к берету Лиговки. Я бежал за ним, крепко сжимая в руке свой кастет.
— Держи его! — крикнул я на ходу оставшимся трем на страже.
Они тотчас побежали ему наперерез, но он мелькнул мимо них, бросился в речку и переплыл на другую сторону.
— Попадись только мне! — раздалась с того берега его угроза, и он исчез.
Я взял с собою оставшихся трех стражников и вместе с Келчевским и Прудниковым побежал к дому. Но там было уже все кончено: Калина. Степанов и Васильев со Славинским были связаны, и подле каждого стоял дюжий городовой.
Стефания и Анна сидели в углу на лавке и ревели во весь голос.
— Идем к Сверчинскому! — сказал Келчевский. Мы направились туда.
Навстречу нам бежал, тяжело дыша, какой-то мужчина и, увидев нас, рванулся в сторону, но наши молодцы тотчас нагнали его и арестовали.
Он оказался самим Сверчинским.
Остальные, бывшие в его сторожке, были все переловлены ловким Ицкою.
Их было всего двое: Иван Григорьев и Егор Чудаков.
— С добрым уловом! — радостно поздравил нас Прудников, у которого прошел уже весь страх.
— И домой! — добавил Келчевский.
Мы отправили всех, со связанными за спину руками, под строгим конвоем в тюрьму, а сами, весело разговаривая, дошли до заставы и поехали по домам.
На другой день Шувалов, выслушав доклад о поимке почти всей шайки «душителей», назначил Келчевскому и Прудникову произвести по всем их преступлениям строжайшее расследование.
Но моя роль еще не окончилась. Впереди оказалось еще много дела, сопряженного и с немалым риском, и с немалыми хлопотами.
У нас оказались арестованными 20 человек. Вся шайка с убийцами и притонодержателями-укрывателями была в наших руках, и только двое самых страшных разбойников еще гуляли на свободе. Это были Михаил Поянен, тот Мишка с детскими глазами, с которым я провел ночь, и Александр Перфильев, тот, что удрал от нас, переплыв Лиговку.
Я взял на себя обязательство поймать их обоих и твердо решился выполнить эту задачу.
Они и были пойманы мной.
Как — расскажу об этом после, а теперь передам вкратце результат наших расследований и краткие характеристики этих страшных разбойников, для которых убийство являлось более легким делом, чем выкурить папиросу.
Действительно, это были не люди, а какие-то выродки человечества.
Во главе всех стоял какой-то Федор Иванов. Мы не могли сразу сообразить, на какого Иванова указывают все убийцы, как на своего соучастника, пока не произвели очных ставок.
И что же? — этим Федором Ивановым оказался ранее всех арестованный мною Александр Петров!
Я невольно засмеялся.
— Ах, дурак, дурак! — сказал я ему. — Что же это ты по паспорту Петров, а для приятелей Иванов? Говорил бы уж всем одно, а то на! Кто же ты: Петров или Иванов?
— Александр Петров, — отвечал он, — а назывался у них Ивановым Федькой для спокоя.
— Кто же ты?
— Крестьянин!
— Покажи спину! — вдруг сказал Келчевский. — Разденьте его!
С него сняли рубашку, и мы увидели спину, всю покрытую шрамами от старых ударов.
— По зеленой улице ходил? — сказал Келчевский. — Ну, брат, не запирайся. Ты беглый солдат, и звать тебя Федором Ивановым!
Но он уперся. Два месяца прошло, пока мы собирали о нем все справки и восстановили его личность. Тогда он сознался и перечислил все свои преступления.
Действительно, он оказался Федором Ивановым, бывшим рядовым Ковенского гарнизона. Там он проворовался и бежал; его поймали и наказали шпицрутенами через 500 человек. Сослали в арестантские роты в Линабург, и он оттуда бежал в 1854 г.
Зверь на свободе!
Он объявился в Петрограде, занимался кражами, а в следующем году познакомился в сторожке Славинского с Михаилом Пояненом и начал свои страшные разбои.
Он один убил крестьянина Кокко и матроса Кулькова, вместе с Калиною — чухонца на Ропшинской дороге, потом опять с Пояненом удушил Корванена. После этого сошелся с Калиною Еремеевым, Иваном Григорьевым и остальными и, приняв над ними командование, стал производить страшные грабежи и убийства, участвуя почти во всех — лично.
Он смеялся, рассказывая про свои подвиги, а все, показывавшие против него, трепетали при одном его имени.
Следом за ним выступает Калина Еремеев, 22 лет. Бывший пехотный солдат, а потом крестьянин, он производил впечатление добродушного парня, а между тем все удушения в столице совершены были им с Ивановым, да еще в Кронштадте он убил крестьянина Ковина и жену квартирмейстера Аксинью Капитонову.
— Пустое дело, — добродушно объяснял он процесс убийства, — накинешь это сзаду петлю и потянешь. Коленом в спину упрешься. Ен захрипит, руками разведет — и все тут!
Этот Калина вместе с Федором Ивановым были ужасны.
Между прочим, Калина рассказал про убийство под Ропшею неизвестного человека, которого они там же и похоронили.
Мы поехали с ним на место убийства. Пустынная дорога, перелесок, и тут, под сосною, этот Калина указал рыть.
И мы вырыли труп с проломленным черепом.
Другой труп он указал в Кронштадте, труп матроса. Он убил его ударом долота в грудь.
Эти двое были, по сравнению с прочими, настоящими разбойниками.
Остальные все участвовали понемножку. Женщины, состоя любовницами убийц, укрывали часто и их, и вещи, а Стефания — как выяснилось — была в некотором роде вдохновительницею убийц.
Шайка была организована образцово. После убийства «душители» ехали прямо в дом Дероберти, и там дворник дома, Архип Эртелев, прятал и лошадь, и экипаж в сарае.
Иногда у него стояло по три лошади.
Сторожа Сверчинский и Славинский давали «душителям» приют, и у них в домиках совершались и дуван, и попойка, и составлялись планы.
Изредка они покупали и вещи, но этим делом больше занимался содержатель портерной, Федор Антонов.
Картины одна страшнее другой проходили перед нами на этом следствии, и на фоне всех ужасов рисовались на первом плане люди-звери, настоящие разбойники: Федор Иванов, Калина Еремеев, Михаил Поянен и Александр Перфильев.
Первые два были у нас и уже во всем повинились; а двое других все еще гуляли на свободе.
Я искал их без устали вместе с Ицкою Погилевичем, и наконец мои старания были награждены успехом.
Царская Россия. Обыск на улиие
Первым попался Поянен.
Для поимки Михаила Поянена нужно было только время. Он был все-таки человек, как-никак любил красивую Стефанию и должен же был интересоваться ее участью.
Я решил, что рано или поздно, но он наведается к Анне Славинской, которая жила теперь одна в осиротевшей сторожке, и назначил непрерывное дежурство над этим домом.
И расчет мой оправдался, но через полтора только месяца. Поставленный мною агент донес, что на рассвете в будку заходил мужчина, по описанию схожий с Пояненом, пробыл минут десять и ушел.
Я только кивнул головой.
Так и должно было быть.
— Следи, — сказал я агенту, — и когда он станет оставаться на ночь или на день, по второму разу скажи мне!
Прошло еще дней десять.
Наконец агент пришел и сказал:
— Надо полагать, с девкой сошелся. Каждую ночь теперь ночует. Придет так часов в одиннадцать, а уходит в пять либо в шесть!
— Хорошо, — ответил я, — сегодня его поймаем! Иди и следи. К двум часам я приду к тебе сам!
Я попросил к себе на помощь двух богатырей. Смирнова с Петрушевым, и в два часа ночи был против будки № 11.
Она имела еше более зловещий вид, потому что из ее окон не светилось огня. Кругом было темно. Ночь была мрачная, безлунная…
Я едва нашел своего агента.
— Здесь. Пришел, — прошептал он.
Я взял в темноте за руки Смирнова и Петрушева и сказал им:
— Пойдем к дверям и постучим. Если отворят, сразу вваливайтесь, а я дверь запру. Фонарь с вами?
— Здесь!
— Давайте его мне!
Я взял фонарь, приоткрыл в нем створку, нащупал огарок и приготовил спички.
Потом мы втроем смело подошли к дверям, и я постучал в окно.
Никто не отозвался.
Я постучал крепче.
За дверью словно пошевелились. Потом Анна закричала:
— Кто там?
Я изменил свой голос и ответил:
— Отвори! От Стефании и от отца!
За дверью опять все смолкло, но затем звякнула задвижка и дверь чуть-чуть приоткрылась.
Моим молодцам было этого довольно.
Они мигом распахнули дверь и вошли в комнату. Раздался страшный крик перепуганной Анны.
Я вошел за ними, тотчас запер дверь и зажег фонарь.
Это было делом одной минуты.
Перед нами стояла Анна в длинной сорочке.
— А где Мишка? — спросил я.
Она продолжала кричать, как зарезанная.
— Какой Мишка? Я ничего не знаю. Вы всех забрали. Оставьте меня!
— Ну, братцы, идите прямо к двери, на ту сторону! — сказал я. — Да осторожно. Смотрите направо. Он там, может быть, за печкой.
Я не успел кончить, как Анна бросилась к двери и заслонила ее собою.
— Пошли вон! Не пущу! — вопила она. Я потерял терпенье.
— Берите ее! — крикнул я.
Она стала сопротивляться с яростью дикой кошки, но мои силачи тотчас управились с ней. Смирнов сдернул с кровати широкое одеяло, ловко накинул на нее, и через две минуты она лежала на постели, спеленутая и перевязанная по ногам и рукам.
Тогда она стала кричать: «Спасайся!»
В ту же минуту распахнулась дверь и из нее, страшный, как сибирский медведь, выскочил Мишка Поянен. В руках у него была выломанная из стола ножка.
— А, ты здесь, почтенный! — крикнул я ему.
Мой голос привел его в бешенство, и он, забыв о двух моих пособниках, с ревом кинулся на меня и… в ту же минуту лежал на полу.
Петрушев подставил ему ногу и сразу насел на него.
Связать его потребовалось минут пять.
Тогда я приказал развязать Анну, и мы вышли из сторожки № 11 со связанным Пояненом.
На другой день мы снимали с него допрос.
Личность его была удостоверена раньше. Ему было всего 30 лет. Выборгский уроженец, типичный чухонец, угрюмый, мстительный, злой, он был у себя на родине четыре раза под судом за кражи и два раза был сечен розгами, по сорок ударов каждый раз.
Но это и все, что мы о нем узнали.
Он сам от всего отрекался.
Не узнавал Славянского, Стефанию, Калину, меня. Отказывался от всякого соучастия в преступлениях.
Но улики против него были слишком очевидны, чтобы он мог этим путем избегнуть наказания. Так окончилась поимка Поянена.
С Перфильевым дело было труднее, и мне помог благодетельный случай.
В то время Петроград еще не представлял такого образцового порядка, какой заведен теперь, особенно в отношении полицейском.
За паспортами следили слабо. Не только отдельные дома, но целые кварталы являлись притоном для всяких бродяг и проходимцев.
Поэтому нетрудно будет представить, какой задачею являлось разыскать хогя бы в столице этого Перфильева.
Но я храбро взялся за дело.
Прежде всего я обошел все известные мне притоны и подозрительные места и везде, где у меня были приятели (а такие среди воров и бродяг у меня были всегда), пообещал щедро наградить их за всякое указание.
Затем я установил наблюдения за будками № 9 и № 11 и также за всеми заставами.
Наконец, и сам, переодеваясь в разные костюмы, заходил всюду, где бывают воры, и смело заводил разговоры о пойманных «душителях», оканчивая их не без хвастливости:
— Ну, да не всех еще переловили! Сашка-то гуляет еше! Он задает еще трезвона!
Но на эту удочку никто не попадался, очевидно, не зная ни душителей, ни Сашки.
Я продолжал свои поиски, не теряя надежды.
И вот однажды, идя по Спасскому переулку, я прошел мимо двух самого последнего разбора проституток, из которых одна сказала другой:
— А Сашка опять в Стеклянном объявился! Вот башка!
— К матушке, чай.
— А то к кому же. Петька вчера навалился на него и кричит: донесу! А он как его шар-р-рахнет!..
«Сашка! Отчего это и не быть моему?» — тотчас мелькнуло у меня и, прикинувшись пьяным, я задел этих фурий.
— Пойдем, красавчик! — предложила одна из них.
— А што ж! — согласился я. — Коли пивка, я с удовольствием! — и через минуту я сидел с ними в сквернейшей пивной лавке и пил сквернейшее пиво.
Они спросили себе папиросок и стали дымить каким-то дурманом.
В такой обстановке притворяться пьяным ничего не стоило.
— Ты откуда? — спросила меня одна из «красавиц». — Может, с нами пойдешь? А? Ночлег есть.
Я замотал головой.
— Зачем? Я и так заночую! Мне не надо! Я выпить — выпью. Вот Сашку встречу, и еще деньги будут! Ну, пей!
— Сашку? Какого Сашку? — спросила другая.
— Перфильева. Какого? Его самого.
— Пойдем с нами, миленький, — ласково заговорила первая фурия. — Тебе у нас хорошо будет. И Сашку повидаешь.
— Сашку? — повторил я. — Большого? Рыжего?
— Его, его! — подхватила другая. — Пойдем!
— В оспе?
— Да, да, лицо все в оспинах! Ну идем!