Трифонов Юрий Валентинович (род. в 1925 г. – ум. в 1981 г.)

Трифонов Юрий Валентинович

(род. в 1925 г. – ум. в 1981 г.)

Писатель, затрагивающий в своих произведениях проблемы нравственного выбора и взаимосвязи поколений. Одна из ключевых фигур литературного процесса 60 – 70 гг. XX в. Лауреат Сталинской премии СССР (1951 г.).

«А ведь и впрямь в конце 70-х – начале 80-х Трифонов был атмосферой, воздухом, которым дышали. Как-то незаметно сумел он достичь того, что далеко не всякому писателю удается. Нет, он не был властителем дум, на кое место претендуют обычно писатели профетического склада вроде Солженицына. Он сумел стать неким камертоном для жизнечувствия гуманитарной (и не только) интеллигенции того времени, причем разных поколений», – сказал Евгений Шкловский после 1-й Международной конференции «Мир творчества Юрия Трифонова», организованной Российским государственным гуманитарным университетом и редакцией журнала «Знамя». Всего 55 лет жизни было ему отмерено на земле, но при чтении его произведений создается впечатление, что постигал он судьбы человеческие на фоне неудержимо уходящего времени неизмеримо долго.

Родился Юрий 28 августа 1925 г. в семье профессионального революционера Валентина Андреевича Трифонова, чье имя занесено во все советские энциклопедические словари. Он участвовал в вооруженном восстании в Ростове, прошел ссылку и каторгу, стоял у истоков создания Красной Армии, сражался на полях Гражданской войны, спасал золотой запас республики, работал в Военной коллегии Верховного суда. Отец был для будущего писателя подлинным образцом революционера и человека, как, впрочем, и дядя Евгений Андреевич, герой Гражданской войны, и бабушка со стороны матери – представительница «старой гвардии» большевиков, бесконечно преданная делу Ленина – Сталина. В 1932 г. семья переехала в знаменитый Дом Правительства, который через сорок с лишним лет стал известен всему миру как «Дом на набережной», по названию повести Трифонова.

Для двенадцатилетнего мальчика трагедией стал арест, а через год расстрел отца и дяди (реабилитированы в 1955 г.), в невиновности которых он никогда не сомневался. Была репрессирована также мать Юрия и отбывала срок заключения в Карлаге. Мальчика из Дома на набережной, его сестру и бабушку выселили в коммунальную квартиру у Калужской заставы. Именно тогда в нем проснулся ген сочинительства: свои стихи и маленькие рассказы Юра посылал матери в лагерь. Их связывали любовь, доверие и какая-то запредельная близость. Продолжал он писать в эвакуации в Ташкенте, где заканчивал школу, и по возвращении в Москву. Он мечтал быть писателем, но «сын врага народа» не мог поступить ни в один вуз, поэтому ему пришлось работать на авиационном заводе слесарем, диспетчером цеха, редактором заводской многотиражки.

В 1944 г., по-прежнему работая на заводе, Юрий поступил на заочное отделение Литературного института, позднее перевелся на очное. Посещал творческий семинар, которым руководили маститые писатели К.Г. Паустовский и К.А. Федин, что нашло потом отражение в «Воспоминаниях о муках немоты» (1979 г.). О периоде ученичества еще можно сказать и то, что как большинство признанных прозаиков вышло из «Шинели» Гоголя, так Трифонов – из рассказа Паустовского «Телеграмма».

Дипломная работа Юрия – повесть «Студенты» (1949 – 1950 гг.), по рекомендации Федина опубликованная в журнале «Новый мир», принесла ему неожиданную известность и была удостоена Сталинской премии, которая лежала на нем каиновой печатью. Но в начале пятидесятых не было учебного заведения, библиотеки, где бы не обсуждалась эта повесть. И хотя сам писатель в дальнейшем относился к своей первой работе холодно, следует признать, что несмотря на искусственность конфликта, она несла в себе зачатки главных качеств трифоновской прозы – достоверность жизни, постижение психологии человека через обыденное – и имела оглушительный успех. Но если кто-то ожидал, что начинающий писатель, чтобы задержаться на гребне успеха, будет муссировать тему о жизни ровесников, то он глубоко ошибался.

Трифонов практически замолчал, а весной 1952 г. уехал в Туркмению на строительство Большого Туркменского канала. До 1961 г. вышли только рассказы, включенные в сборники «Под солнцем» и «В конце сезона». Затем последовал почти производственный роман «Утоление жажды» (1963 г.; одноименный фильм, 1965 г.), написанный на туркменском материале. И снова годы молчания, если не считать спортивных рассказов и репортажей. Следует отметить, что Трифонов был одним из основоположников психологического рассказа о спорте и спортсменах. Настоящая слава пришла к нему после публикации повести «Отблеск костра» (1965 г.) – документально-мемуарной истории своей семьи, написанной на основе сохранившегося отцовского архива. Сдержанный рассказ о реальных фактах от революции 1905 г. до событий 1937 г. сопровождался лирическими отступлениями автора, и это был уже тот тонкий трифоновский лиризм, неразрывно связанный с образом уходящего времени, меняющего лицо мира.

С тех пор каждая новая вещь Трифонова становилась событием. Публикации в журналах давали читать «на ночь». Переснимали фотоаппаратами, даже переписывали от руки. Его книги переводились на все языки мира, потому что в них вечные темы: любовь, одиночество, грезы, горечь от непонимания близких, страх смерти, душевное смятение, убивающий все живые чувства советский быт… Даже сборники рассказов Трифонова «Кепка с большим козырьком» (1969 г.) и «Игры в сумерках» (1970 г.) моментально исчезали с прилавков, не говоря уже о первых повестях из цикла, прозванного критиками «московским»: «Обмен» (1969 г.), «Предварительные итоги» (1970 г.), «Долгое прощание» (1971 г.). Трифонов в одночасье стал одним из лидеров литературного процесса. Новизна его художественного подхода заключалась в решительном, демонстративном повороте к частной жизни человека, чаще всего – интеллигента. Последующие городские повести «Дом на набережной» и «Другая жизнь» (обе в 1976 г.) вдруг открыли писателя, который был один на всю литературу. Потрясало то удивительно многослойное чувство жизни, тот растворенный в самой обычной заурядной повседневности драматизм человеческого существования, который находил выражение в его неповторимом лиризме, в точно найденной интонации, которая западала в душу.

«Но в этих комнатках, в этом коридорчике, где прожитые годы стояли тесно, один к одному впритык, открыто и без стеснения, как стоит стоптанная домашняя обувь в деревянном ящике под вешалкой, …в этой тесноте и гуще не было места жалости» («Другая жизнь») – интонация этих трифоновских строк всегда узнаваема, ее ни с кем не спутать. Извечный житейский конфликт, роковая безнадежность, от которой временами не скрыться: куда же самому от себя деться. Вот и копается человек в себе, оглядывается на прожитые годы, ищет, где ошибался, пытается разобраться: сумел ли сохранить человеческое достоинство в засасывающей повседневности, не был ли духовно глух к ближнему. Но оказывается, что не только история не знает сослагательного наклонения, но и жизнь каждого человека тоже. Воскрешая прошлое, не изменить событий, не повернуть время вспять. Что же остается? Острое ощущение безысходности…

Некоторые критики упрекали Трифонова в «бытовизме» и «мещанстве» его «московских повестей». Они его не жаловали и свои статьи о нем называли так: «Прокрустово ложе быта», «На обочине жизни» и т. п. Однако быт для писателя является не угрозой нравственности, а сферой ее проявления. В предисловии к отдельному изданию «московских повестей» критик А. Бочаров писал: «Проводя своих героев через испытание бытом, испытание повседневной жизнью, он выявляет не всегда уловимую связь бытового, повседневного с высоким, идеальным, обнажает пласт за пластом всю многосоставность натуры человека, всю сложность влияний окружающей среды». В этих повестях рассказывалось о любви и семейных отношениях, вполне тривиальных, но вместе с тем очень характерных, обнаженно узнаваемых. Однако читатель не только узнавал свою жизнь с ее общечеловеческими радостями и трагедиями, но и остро ощущал свое время и свое место в этом времени. В фокусе художественных исканий Трифонова постоянно вставала проблема нравственного выбора, который человек вынужден делать даже в самых простых житейских ситуациях.

Может быть, поэтому Юрий Валентинович в период послесталинской оттепели одним из первых обратился к корням русского революционного терроризма, серьезное художественное исследование которого содержится в романе «Нетерпение» (1973 г.), который чудом проскользнул в щель захлопываемой цензурой двери перед литературной правдой. Главный герой книги – А. Желябов, известный народоволец, через образ которого автор исследовал в человеке «неистребимый генетический код истории», связывающий воедино прошлое, настоящее и будущее.

Повесть вышла в Политиздате в серии «Пламенные революционеры» и оказалась серьезным художественным исследованием общественной мысли второй половины XIX в. через призму народовольчества. Цензура пропустила все, потому что аллюзии[2] стали главным литературным приемом Трифонова. Следует отметить, что, пожалуй, изо всех «легальных» авторов своего времени именно он находился под самым пристальным ее вниманием. Но цензурных купюр в произведениях Трифонова практически не было. Писатель был убежден, что талант проявляется в умении сказать все, что хочется сказать, и не быть изуродованным. Юрий Валентинович обладал среди прочего одной изначальной способностью: писать всегда на высшем уровне дозволенной правды. Но это требует высочайшего мастерства слова, предельной емкости мысли и безграничного доверия к читателю.

В архиве Трифонова сохранилось несколько тысяч писем, которые свидетельствовали о том, что в СССР 1970 – 1980 гг. существовал огромный пласт людей мыслящих, образованных, думающих и о судьбе человека, и о судьбе Родины. Именно для них и писал Трифонов свою богатую, тонкую, многослойную прозу. В каждом произведении четко прослеживался авторский взгляд на повседневность под углом истории. Наиболее ярко он выражен в романе о кровавых событиях на Дону в 1918 г. «Старик», тематически примыкающем к «московскому циклу». «Старик» появился в 1978 г. в журнале «Дружба народов» только благодаря исключительным знакомствам и лукавству главного редактора журнала С.А. Баруздина. Мысль о том, что «жизнь – такая система, где все загадочным образом и по какому-то высшему плану закольцовано, ничто не существует отдельно, в клочках, все тянется и тянется, переплетаясь одно с другим, не исчезая совсем», проходит через каждое трифоновское произведение, и читатель остро ощущает свою сопричастность к героям, где каждый «человек есть нить», протянувшаяся из прошлого в будущее, и по этой нити можно изучать нравственную жизнь общества. «Потому что все состояло из малого, из ничтожного, из каждодневного сора, из того, что потомкам не увидеть никаким зрением и фантазией». Трифонов постоянно сопрягал разные эпохи, устраивал «очную ставку» поколениям – дедам и внукам, отцам и детям, – обнаруживая исторические переклички, стремясь увидеть человека в самые драматичные моменты его жизни – в моменты нравственного выбора.

А каким же был сам Юрий Валентинович, произведения которого так трогали людей? Вот как вспоминала о нем жена, писательница Ольга Трифонова, чьи произведения по стилю близки к мужниным: «Он был высоким, крупным, неторопливым, говорил всегда медленно, замечательно знал историю, любил и жалел людей, особенно старых, и в то же время умел подмечать в людях смешные и мелкие черты. Замечательно остроумно рассказывал; о себе – тоже. Себя не щадил. Любил друзей и умел дружить; отвечал на все письма, собирал марки (это еще с детства, когда все мальчишки собирали марки); и вообще, при всей серьезности и даже мрачноватости облика в нем было много от мальчика. Мальчика из хорошей семьи, хотя иногда, в некоторых обстоятельствах он поражал меня умением дать жесткий (почти блатной) отпор хаму и хулигану. Любил собак и приблудных гнилоглазых котят, легко прощал людей, помогал начинающим писателям и терпеть не мог чиновников от литературы. Даже не скрывал своего, отчасти высокомерного, пренебрежения. Зато с людьми неудачливыми обращался подчеркнуто уважительно и предупредительно».

А еще Трифонов был человеком мужественным и упорно продолжал стоять «на обочине жизни», помещая своих героев в «прокрустово ложе быта», упрямо не щадил «своих», к которым относил и себя – интеллигента 1960-х гг.

Уже в 1970-е гг. творчество Трифонова высоко оценили западные критики и издатели. Каждая его новая книга быстро переводилась и издавалась внушительным, по западным меркам, тиражом. В 1980 г. по предложению Генриха Белля он был выдвинут на соискание Нобелевской премии. Шансы были весьма велики, но смерть писателя 23 марта 1981 г. перечеркнула их.

Как ни странно, у Трифонова не оказалось слабых, проходных вещей; он, беспрестанно наращивая мощь своего узнаваемого письма, становился подлинным властителем дум. В этом очередной раз убедился читатель, когда после смерти Юрия Валентиновича появились его самый глубокий, самый исповедальный роман «Время и место» и цикл рассказов «Опрокинутый дом». Трифоновская проза обрела в последних вещах новое качество, большую художественную концентрацию и в то же время стилевую свободу. «Время и место» сам писатель определил как «роман самосознания». Обычно суховатое трифоновское повествование здесь лирически окрашено, тяготеет к поэтичности, авторский же голос звучит не просто открыто, но исповедально. Остался неоконченным роман «Исчезновение» о репрессиях 1930-х гг. (опубликован в 1987 г.). Творчество и личность Трифонова занимали не только в русской литературе XX века, но и в общественной жизни особое место, и оно остается пока незанятым, ведь писатель пытался помочь людям осмыслить время, протекающее сквозь всех нас, и был личностью, которая заставила оглянуться на себя, кого-то лишая душевного комфорта, кому-то помогая жить.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.