Исси-ле-Мулино
Исси-ле-Мулино
«Ереван на Сене» Моя Армения • Резня ХХ века • Жано ле Хай • Другой Покровский
Некогда городок Исси-ле-Мулино (Issy-les-Moulineaux) стоял в центре обширных земельных владений богатейшего аббатства Сен-Жермен-де-Пре. Городок долго сохранял следы своей монастырской принадлежности, да и ныне здесь еще есть высшая школа богословия (понятное дело, католического). В былые времена стены здешней семинарии Сен-Сюльпис видели Боссюэ и Фенелона, Талейрана и Эрнеста Ренана.
Позднее городку суждено было стать колыбелью французской авиации. С того самого места, где нынче размещается вертолетный аэродром Парижа, в 1908 году Анри Фарман совершил полет по кругу длиной в километр на биплане, построенном Габриэлем Вуазеном. До Первой мировой войны пилоты еще нередко учились на этом поле, пока оно не стало для них тесным. Надо отметить, что одним из первых иностранцев, обративших внимание на эти полеты, был великий князь Александр Михайлович, который приезжал сюда, а позднее открыл свою летную школу в Севастополе – в общем, стал основоположником русских ВВС.
Нынешнее здание духовной семинарии и высшей богословской школы построено было здесь лишь в конце XIX века на том месте, где стоял замок королевы Марго. От времен Маргариты Наваррской замковый парк сохранил Каменный кабинет со всеми его чудесами.
На углу улицы Бодэн и авеню Шарля де Голля жил в Исси-ле-Мулино художник Анри Матисс. Его потомки живут здесь и поныне. Что до здешнего замка семьи Конти, то он был разрушен в пору Парижской коммуны и о нем напоминает лишь замковый парк, носящий имя писателя-коммуниста, воспевшего Сталина, – Анри Барбюса (ему, впрочем, не пришлось вернуться после этого живым из Москвы – может, был он больше уже не нужен Коминтерну).
Как сообщает в своей книге о Марине Цветаевой И. Кудрова, в Исси-ле-Мулино (в самой гуще эмигрантского обитания) жил один из советских кураторов С. Эфрона – В.И. Покровский. Ему и сдал жену Сергей Эфрон, бежав в Советский Союз после убийства И. Рейса. Выдавая Марине Ивановне «жалованье» мужа, Покровский хотел даже переселить ее в Исси-ле-Мулино на какую-то «служебную» квартиру (были и здесь такие), но потом было, видимо, решено переселить ее в парижский отель…
Вместе с Юрием де Планьи Владимир Ипполитович Покровский (все звали его просто Дик) держал на Лазурном Берегу (в Ла-Фавьере близ Лаванду) русский пансион. В гости к ним не раз приезжал их родственник, таксист Вадим Кондратьев, завербованный в советскую разведку С. Эфроном и Н. Клепининым. После нашумевшего убийства эфроновской группой перебежчика И. Рейса В. Кондратьев, как и сам С. Эфрон, бежал в Москву, но в отличие от своих «вербовщиков», умер там очень скоро, не дождавшись ни ареста ни расстрела. Умирал, вероятно, спокойно, ибо ни Исси-ле-Мулино, ни русский Ла-Фавьер они не оставили без «хозяйского» присмотра.
В Исси-ле-Мулино есть интересный музей старины, который называют Музеем игральных карт. В нем и правда экспонируется богатая коллекция карт XVI–XIX веков, однако в музее этом не одни только карты. Здесь есть залы, экспозиции которых дают возможность проследить развитие местных ремесел и зарождение промышленности. В музее представлено также обширное собрание картин местных художников.
Городочек Исси-ле-Мулино называют иногда «Ереван-на-Сене». Для моих ушей оно не пустой звук, это «ан» – Ереван, джан, Хайастан… Звук армянский…
Первых в моей жизни настоящих, живых парижан мне довелось встретить в маленьком армянском городке Эчмиадзине, что неподалеку от Еревана и турецкой границы (там издавна размещается резиденция религиозного главы всех армян – католикоса). Произошла у меня эта встреча еще в молодости. После окончания университета и института иностранных языков, в то время носившего имя забытого ныне партийного функционера Мориса Тореза, я был призван на действительную службу в армию и доставлен в русский полк, стоявший в святом Эчмиадзине. За те 25 месяцев солдатской службы, что я мыл тепловатой водой сотни сальных алюминевых мисок на кухне, драил офицерский сортир, изучал устройство автомата Калашникова, а позднее вполне мирно сачковал в каптерке хозчасти, в столице моей родины Москве произошли некие климатические перемены, которые хитроумный товарищ Эренбург назвал «оттепелью»: в 1956-м товарищ Хрущев с партийной трибуны осветил особенности сталинского гуманизма, а в мигом потеплевшую, «оттепельную» столицу России впустили двух-трех певцов нерусского происхождения. Среди них был французский певец-коммунист Ив Монтан, который (справедливость требует отметить) лет 30 спустя умер ярым антикоммунистом. В те месяцы 1956 года черная тарелка репродуктора у нас в казарме над дремлющим дневальным распевала отныне по-французски: «О Пари! О Пари! Гран бульвар… Мадмуазель сюр ля балансуар…» С ума сойти, какие слова! Заслышав это пение, я раздобыл учебник французского языка для 6 класса средней школы и начал учить новый язык.
Похвастаюсь, что к тому времени я уже сносно научился говорить по-армянски и по-английски, но французский, как вскоре выяснилось, это было совсем другое дело. Я без труда понял, что такое «парашют», «бюрократ», «сортир», «будуар», «суп» и даже «бульон», но мне хотелось узнать, как это читается, а спросить было не у кого: я и так был у нас в «русском полку» самый «высокообразованный». И вот однажды, получив увольнение, я пошел на почту, чтобы отправить в Москву мамины письма. Бедная мамочка чуть не каждый день писала мне в полк письма из Москвы, я их хранил, но накопилось их уже больше полтыщи, и прятать было негде. Так вот я занял очередь на почте и вдруг увидел, что передо мной какая-то молоденькая армянка вертит в руках письмо с американским адресом, в котором было, как я сразу заметил при тогдашнем молодом зрении, две ошибочки – французские надбуквенные знаки. Я спросил ее, не знает ли она случайно французский. Она сказала: «Га! – это по-нашему, по-эчмиадзински значит «Да», а потом она сказала «Уи, месьё», или что-то вроде того – это уже по-ихнему, по-французски. Я отозвал ее в угол и достал из своей противогазной сумки запрятанный под маской учебник, открыл урок десятый и говорю: почитайте, пожалуйста, вот тут: «Пьер большой мальчик». И тут уж она заворковала, закартавила, заграссировала – райская музыка для души. Конечно, то, что молодая армянка из захолустного городка вступила в непринужденную беседу с русским солдатом, уже это было ненормально, но я только потом понял, что она не просто армянка была, что она еще была парижанка. Боже, как она прочитала это мерзкое слово «гарсон»! Тогда-то я и понял, что это не просто лакей, который носит пиво, как у Мопассана: это значит «мальчик». Я и сам был тогда гарсон, полный сил гарсон, смазливый такой гарсон в солдатской гимнастерке х/б б/у в тропическом варианте, с панамой… Гарсон… Амур… Тужур… Впрочем, ликбезное счастье мое было недолгим – подошла наша очередь к окошечку на почте. «Слушай, – сказала она мне по-армянски, – приходи к нам домой в воскресенье. Четвертая улица дом десять. Муж будет очень доволен…» Ничего себе, подумал я, армянка, русский солдат, да еще и муж будет доволен…
В воскресенье я долго чистил свои кирзовые сапоги-говнодавы, наводил блеск на пуговицы асидолом и живо представлял себе, как армянский муж встретит меня дубиной. Но все же я пошел, аккуратно заправив учебник французского под маску противогаза. Жили они возле нашего полка в нищенской халупе с земляным полом, и когда я вошел, ее муж, прелестный, щуплый молодой мужик в очках, купал в корыте маленьких дочек. В сенях было холодно, пар вздымался от корыта клубами, но армянский мужик, мельком взглянув на чужого солдата через запотевшие очки, лишь закричал: «Симон, воды, еще воды! И полотенце!» А я столбом стоял в углу среди пара и мыльных брызг. Оказалось, что Симон забыла предупредить мужа о моем предстоящем визите. А он домыл своих визгучих девчушек, обтер руки, представился мне – и мы стали друзьями. Они были парижанами, эти новоприезжие армяне, так сказать, норикох – из тех семи тыщ, которых пропагандисты из якобы распущенного Коминтерна уговорили после войны уехать в страну обетованную, в страну счастья, на «старую родину», где они сроду не бывали. Это было в 1947-м. И вот они жили здесь чуть не десять лет, в этой эчмиадзинской трущобе. Андроник с трудом достал работу, учителем французского в армянской школе, за 20 километров от Эчмиадзина, за 80 руб в месяц – на пятерых, он, жена, две девчушки, бабушка, ее мама – гуляй, рванина, от рубля и выше. Но хорошо хоть не посадили, потому что ихних репатриантов, как и тогдашних русских, что сдуру вернулись, поддавшись порыву и пропаганде, – их, если и не в ссылку, то в лагеря. Правда, Армения – маленькая, далеко не сошлешь. Но зато в Армении даже поселок для приезжих «норикох» назывался символически – «Поселок имени товарища Берия». От одной надписи страху натерпишься…
Чтоб поднять вам настроение, сообщу, что армян вскоре после этого начали выпускать с «исторической родины» и мало-помалу они почти все (кого еще не зарыли в каменистую землю) унесли ноги обратно – в Марсель, в Баланс, в Лион и сюда, под Париж, в Исси-ле-Мулино, в Альфортвильд, а также в IX округ Парижа. О Пари! О Пари! Гран бульвар. Что там еще?
Вот и вся моя короткая история о том, как у меня, у русского солдата, появилась знакомая эчмиадзинская семья – мои парижане – Андроник Эскузян, Альтун Эскузян, по-парижски Андре и Симон. Чудная была пара – неунывающая, веселая, щедрая. А в доме у них – холод сучий, горная зима на дворе. Андре мне объяснил: «Угля тут не купишь ни за какие деньги…»
Тут уж мне представилась возможность отличиться. Поговорил я в части со старшиной-сверхсрочником Черешневым со склада ГСМ: думаю, деньги ему будут нелишние. С другом-шофером из автовзвода поговорил. Накидали втроем машину угля, подъезжаем к их дому – Андре стоит в плащике, подбитом ветром. Сует им деньги, бутылки с вином. Старшина говорит: «Чудной какой армянин…» Я говорю: «Лапоть. Это не армянин. Это парижанин… Я у него учусь французскому языку». Старшина говорит: «И тебе это надо, Борочка…»
Но по-французски я так и не научился тогда. Всего прошел месяц нашего знакомства, и как-то под вечер писарь стройчасти мне говорит: «Пришла бумага – тебе младшого и увольнение в запас. Сегодня подписать некому, но завтра я тебя оформлю, беги на волю…»
Боже, что со мной творилось в тот вечер! Вернулся в казарму – храп, все уже спят. А я чую – не усну нынче. Побежал на Четвертую улицу к Эскузянам, всех разбудил, даже бабушку. У Андре была бутылка коньяку заначена. Выпили за свободу, за мой дембель, а назавтра я уже содрал на рассвете погоны и ехал в Москву на поезде…
В Париж я приехал впервые только четверть века спустя: не пускали «менее равных» россиян по Парижам шляться. Эскузянов след давно простыл – наверно, вернулись во Францию. А со мной тут часто бывало в Париже: увижу какую-нибудь молодую француженку на улице – думаю, вот она идет, Симон… Джаникес… Потом себя одерну – побойся Бога, сколько лет прошло, ты на себя погляди…
Но, конечно, армянский Париж мне не мог быть безразличным все здешние годы, хотя армянский язык я подзабыл. Какие-то слова сидят в памяти: абсос, джаникес, мурацелем гаирен… нерегуцюн… сагльнес… Вот такая история. История моей молодости – 1956 год. Их молодости, их 1947-го, незабываемого, как наш 1917-й или наш 1937-й.
Эту мою память читатели чуют. Иногда пишут мне и звонят незнакомые армяне. Звонят Давид из Корка, Еновк из Исси-ле-Мулино. И правда ведь, этот маленький Исси (как и недалекий Альфортвиль) – истинный Ереван-на-Сене.
Вообще-то небольшие армянские колонии издавна существовали в европейских и восточных городах. Жили там негоцианты, деловые люди, интеллигенция. В Париже к началу Первой мировой войны жило тысячи полторы армян, по большей части, люди состоятельные и образованные. А после войны произошла катастрофа: безжалостная армянская резня в Турции. Турки резали армян. Бывает такое затмение у народов – при попустительстве правителей и с подначки политиков: темнеет разум, ярость заливает глаза и режут люди друг друга, ближнего своего режут… Чуть позднее, в том же проклятом веке ведь и русские резали русских, а еще позднее цивилизованные немцы вполне организованно, но озверело резали цыган и евреев. Нынче вот, слышал я, режут русские чеченцев, а чеченцы русских, братья-арабы режут братьев-евреев, а зверея, и вовсе режут кого ни попадя… И похоже ведь, нет этой ненависти конца – возрождаются целые группы и партии ненависти: национал-социалисты, национал-большевики, нацфронты, нац, нац, наци, нацисты…
Так вот, с начала 20-х годов недоброй памяти XX века хлынули во Францию беженцы-армяне: бежали от насилия, от смерти. Многие так и не смогли потом оправиться от пережитого ужаса. Сошел с ума в Париже замечательный композитор и этнограф Комитас…
Приплывали в Марсель пароходы с беженцами, которые заполняли пересыльный лагерь Оддо на северной окраине города. Мало-помалу переселялись армяне из бараков в дома – в Марселе, в Балансе, в Лионе. Не сразу, ой, не сразу обзаводились крышей над головой. А близ Парижа – заселили ближние Исси-ле-Мулино и Альфортвиль. Самое плотное армянское население было в Альфортвиле, на улице Новой, а в Исси – на улице Дефанс, по-местному – на «улице Де». В 1923 году в Лозанне подписан был европейский договор о гуманитарной помощи, а потом выдали армянским беженцам те же апатридские, нансеновские паспорта, что и беженцам русским. Началась новая жизнь. Местный автобус останавливался на углу улицы Дефанс в Исси, вываливала толпа пассажиров, перекликаясь: «Вонцес, джаникес? – Камац-камац… Барефдзес… Стесютюн… Шнуракалютюн…»
Тянуло людей к своим. Свои – это прежде всего те, кто на твоем языке говорят. Язык – это то, что ты вывез, хотя все бросил, и дом, и родных, и все нажитое…
А в этих двух пригородных городках, все же было много своих. Были армянские кафе, вроде «У Филиппа» или, к примеру, «Жано ле Хай». Хай – это значит армянин, но уже не Ованес, а Жано, идет интеграция.
В кафе «Карабах» в Исси продавали нормальный турецкий донер – кебаб, но французы звали его «армянский бутерброд», да и улицу, и квартал французы звали армянскими. Были у армян свой спортивный клуб, организация помощи – Голубой Крест. Шли годы – все больше становилось в армянских кварталах итальянцев, а потом португальцев, но к 1925 году было уже во Франции тыщ тридцать армян (не так уж много – на два-то мильона эмигрантов). К 1938 году число армян удвоилось, но и это не так много в сравнении с итальянской, португальской, арабской иммиграцией. Селились по соседству со своими – общий язык у соседей, общая память. В Альфортвиле на площади Карно стоит армянский крест – хачкар (помню, такие стоят по Араратской долине и за Цахкадзором), в память о жертвах геноцида. Считают, что полтора мильона тогда погибло в Турции…
Были и такие армяне, что селились в самом Париже, скажем, в Латинском квартале. Сын рожденного в Ахалцихе, а жившего в Тифлисе Миши Азнавуряна и турецкой армянки Кнар, прославленный певец Шарль Азнавур поет в своей песне «Автобиография», что он «родился в унылом доме на улице Месье-ле-Пренс среди певцов и артистов, среди фантазеров, говоривших по-армянски и по-русски». Веселый человек Миша Азнавурян, отец будущего певца, держал одно время ресторан на улице Юшет в Латинском квартале. Другом Миши был коммунист Мисак Манушан, тот самый, что возглавил группу вооруженного Сопротивления, террористическую группу, первую и последнюю в мирном оккупированном Париже. Немцы напечатали «Красную афишу» с портретами террористов, чтоб показать, что среди них нет французов – лишь армяне, евреи, испанцы… Это была правда. Коммунисты, впрочем, этот факт, в отличие от немцев, старались не афишировать.
В 1938 году армянам выдали документы, где было сказано, что они не подлежат призыву, так как не являются французскими гражданами. То-то было волнений в армянских кварталах. А уже в 1939-м армяне, как и все, ушли воевать. «Странная война» была, хоть и кровопролитной, но недолгой. Маршал Петэн запросил пардону у нацистских единомышленников…
В Париже и пригородах есть армянские церкви разных конфессий. Но мне в самый первый мой приезд довелось набрести в Париже на вполне экзотическую группу верующих армян – на кришнаитов. Однажды на площади Оперы в Париже я увидел молодых парней в желтых и белых одеждах, которые приплясывая, напевали: «Харе Кришна, харе Кришна, Кришна, Кришна, харе, харе». Я спросил их, что бы это все могло значить, а они сунули мне в руку адрес их ашрама на западе Парижа и пригласили приехать вечером к метро Аржантин. Соблазняли бесплатным ужином. Погнал меня туда не голод, а любопытство. Уселись мы на полу в ашраме, и один из молодых людей стал читать по-французски отрывки из Бхагават-Гиты. Я очень скоро задремал, и проснулся оттого, что здоровый такой мужик толкнул меня в бок и спросил по-армянски: «Ты кто? Ты армянин? Ду гай эс?» Я сказал, что я русский. Он перешел на русский и объяснил, что у них в секте большинство кришнаитов армяне, что его самого зовут Вартан, что он жил в Москве, в Кузьминках, но теперь он не может уехать отсюда, так как вот-вот воспарит. Он пригласил меня посетить их фирму «Спиричуэлскай» в Альфортвиле, где они производят благовония на продажу, и сказал, что у них в гостях бывает писатель Сароян, который часто приезжает в Париж. Узнав, что я переводил Сарояна, он дал мне его телефон. Я позвонил Сарояну тем же вечером, очень поздно. Представился: я, мол, ваш русский переводчик, с самого Эчмиадзина все перевожу… Он мне вдруг сказал:
–?Приезжай на метро к станции Нотр-Дам-де-Лорет. Будем гулять и беседовать.
Несмотря на поздний час, я поехал и, выйдя из метро, стал озираться.
–?Не туда смотришь, – крикнул мне усатый старик в соломенной шляпе, и я удивился, как это я сразу его не узнал. Таким я его и представлял. Мы долго гуляли с ним, и он дурачил меня фантастическими историями про армянина-сапожника, к которому слетаются все птицы Парижа…
Когда я вернулся в Москву, я позвонил в Кузьминки жене Вартана.
–?Как он там? – спросила она со смешком. – Не завел себе блондинку?
–?Нет, наоборот, он постится, – сказал я. – Скоро он достигнет блаженства, воспарит и вернется…
Она смеялась в трубку очень задорно и долго, до тех пор, пока ее дети не начали плакать где-то рядом – в кузьминской хрущобе… А через месяц я встретил в Союзе писателей консультантку Фриду, и она сказала мне, что Сароян умер у себя во Фресно, в Калифорнии. Он позвонил ей незадолго до этого и сказал, что очень не хочется умирать.
Когда мы, наконец, добрались с сестричкой Аленой до Калифорнии, я, конечно, потащил ее во Фресно, но там ничего не нашел, что напомнило бы мне о Сарояне. Зато в Париже, когда я прохожу мимо станции метро Нотр-Дам де Лорет, мне всегда мерещатся старомодная соломенная шляпа Сарояна, лавка армянина-сапожника, птицы Парижа, огромные стаи птиц… Он очень армянский город этот Париж…
Данный текст является ознакомительным фрагментом.