Литература – от Тентена до Тартюфа
Литература – от Тентена до Тартюфа
Французы преданно любят "bande dessinee" – свои замечательные, ставшие истинными произведениями искусства, книжки-комиксы о приключениях Астерикса, Тентена, Счастливчика Люка и других.
В комиксах французы в кои-то веки отказались от строгого соблюдения всех правил своего родного языка и используют язык живой, разговорный, исполненный юмора, словно обрадовавшись предоставленной, наконец, возможности безнаказанно писать и произносить все те выражения, которые более нигде использовать не разрешается.
Франция славится своей литературой (весьма многоречивой, надо сказать) и поэзией. Особенно французы любят Пруста (знаменитого романиста и шизофреника, подверженного депрессиям), Вольтера (знаменитого проповедника гуманности и тюремную пташку), Верлена (знаменитого поэта и дебошира), Мольера (знаменитого комедиографа, которого даже похоронить не позволили в освященной земле) и Флобера (знаменитого романиста-перфекциониста, тратившего часы или даже целые дни на поиски одного-единственного нужного слова или выражения). Любят они также Бодлера, Расина, Гюго, Дюма (обоих, отца и сына), Рабле, Паньоля и вообще почти всех, кто писал по-французски.
Читатели Пруста с прискорбием открывают для себя ту истину, что душа наша – всего лишь скопление воспоминании, и мы живем и действуем, на самом деле будучи только рабами этих воспоминаний, как бы далеко в глубину души мы ни старались их упрятать.
В одном из романов Пруста есть сцена, когда герой, находясь в гостиничном номере у своей любовницы, прижимает к губам хрустящее крахмальное полотенце и неожиданно погружается в воспоминания о детстве и таких же крахмальных полотенцах. В другой сцене тот же герой нечаянно роняет чайную ложечку в чашку, и этот звук будит в нем воспоминания о звонком голосе колокольчика в его загородном поместье. Все это очень по-французски – всякие прикосновения, запахи, звуки, отпирающие двери в прошлое и пробуждающие воспоминания полувековой давности.
Трагедия Пруста в том, что для описания всего этого ему потребовалось двенадцать томов, но никто еще так и не сумел сколь-нибудь удовлетворительно перевести на любой иностранный язык хотя бы первое предложение из самого первого тома.