Петербургские наводнения в художественных произведениях
Петербургские наводнения в художественных произведениях
Известно значение Петербурга для отечественной культуры. Его классическая архитектура, исторические памятники, его строгая планировка, его необычное географическое – и самое северное, и крайнее западное – положение среди крупнейших русских городов всегда привлекали творческих людей. Сильно впечатляли также петербургские пейзажи и приморские низинные ландшафты в устье короткой широкой полноводной Невы, не похожей на большинство рек России. И конечно же, обращали на себя внимание изменчивая погода и зависящий от нее неспокойный нрав Невы.
Постепенно в отечественном искусстве сложился художественный образ Петербурга, наиболее полно выраженный в литературе. Тему города отразили в своих произведениях очень многие писатели и поэты в разные исторические эпохи. И почти все сюжеты развивались на фоне петербургской природы и погоды, невского и приморского ландшафтов. Часто упоминались и наводнения, как могучее и таинственное явление, угрожающее самому существованию Петербурга.
Потоп 1824 г. заинтересовал А.С. Пушкина. Его «Медный всадник» с подзаголовком «петербургская повесть» не только историческое произведение, посвященное Петербургу; не только философское исследование проблемы власти и рядового человека. «Медный всадник» еще и поэма о наводнении с удивительно точным описанием катастрофического природного явления.
Пушкинской традиции следовали, порой того не сознавая, новые поколения поэтов и писателей. Изучение Петербурга по художественной литературе стало самостоятельным направлением городского гуманитарного крае– и экскурсоведения благодаря трудам Николая Павловича Анциферова (1889—1958).[107]
Это историко-культурное направление возникло в начале XX в. и плодотворно развивалось в течение 1920-х гг. Но в начале 1930-х гг. было объявлено идеологически чуждым программе строительства социалистического Ленинграда. Его возрождение на прежних принципах произошло только в конце 1980-х гг. и продолжается в настоящее время. Приложить метод Анциферова к теме петербургских наводнений представляется, на наш взгляд, интересным и целесообразным.
«В истории Петербурга, – писал Анциферов, – одно явление природы приобрело особое значение, придавшее петербургскому мифу совершенно исключительный интерес. Периодически повторяющиеся наводнения, напор гневного моря на дерзновенно возникший город, возвещаемый населению в глубокие осенние ночи пушечной пальбой, вызывал образы древних мифов. Хаос стремился поглотить сотворенный мир» [108]. Позволим себе уточнить это высказывание. Наводнения в Петербурге повторяются, как следует из их статистики, не периодически, не через определенные промежутки времени, а, как мы уже выяснили, совершенно случайно. Эта их особенность усиливает загадочность и таинственность явления, способствует созданию мифических представлений о нем.
Первый период существования Петербурга, почти весь XVIII в., отмечен восхвалением города, утверждением его особенного значения. Негативные стороны жизни новой столицы не получали литературного отражения. Об изменчивой петербургской погоде и наводнениях, в частности, старались не говорить. Причем такое отношение к городу было весьма искренним, оптимизм и надежды на удачную судьбу преобладали.
Первое поэтическое упоминание о реальном наводнении принадлежит, согласно мнению литературоведов, Г.Р. Державину и относится к катастрофическому случаю 10 сентября 1777 г.
Там бурны дышат непогоды,
Горам подобно гонят воды
И с пеною песок мутят.
Петрополь сосны осеняли, —
Но, вихрем пораженны, пали,
Теперь корнями вверх лежат.
Это строки из оды «К первому соседу», опубликованной в 1780 г.[109]. Как видим, здесь нет ничего о разрушениях, об ущербе жителям, тем более о жертвах. Романтический образ города воспевали и В.К. Тредиаковский, М.В. Ломоносов, А.П. Сумароков.
Об этом же наводнении говорится в заключительной части трилогии «Радищев» О.Д. Форш: «Нева кинулась из берегов, затопила все части города, кроме высоко лежащих Выборгской и Литейной… Мимо Зимнего дворца через каменную мостовую переплыл купеческий корабль, другой корабль, из Любека, груженный яблоками, занесло на десять саженей в лес, на Васильевский остров. Теми яблоками угощали всех, кто случился, задаром. Неустанно работали по случаю наводнения вновь учрежденные сигналы из подзорного дома для Коломны, а с Галерной гавани не переставая палили пушки для Васильевского острова. Барабанщики били в барабаны» [110]. Писательница заимствовала исторические факты и свидетельства очевидцев первого потопа в истории города.
В начале XIX в. восторженное отношение к Петербургу постепенно уходит. Но и время отрицательного восприятия молодой столицы еще не наступило. Скорее общее восхищение сменилось личностными симпатиями к городу, который воспринимается как источник вдохновения и духовный объект. Такие настроения выражены в произведениях К.Н. Батюшкова, П.А. Вяземского, Е.А. Баратынского. Упоминания о наводнениях не встречаются. Но в 1820-е гг. будущие декабристы высказывают явное недовольство Петербургом. А вскоре и А.С. Пушкин отметит его двойственность – «пышный», но и «бедный, дух неволи», и особенности его погоды – «Свод небес зелено-бледный… холод…».
Вершиной поэтического описания города, непревзойденным шедевром, навсегда прославившим Петербург, стала поэма Пушкина «Медный всадник». Ее многоплановость, глубокий философский и социальный смысл отмечены всеми исследователями литературы. Но в ней есть и тонкие наблюдения за природными явлениями, удивительное, близкое к современному, понимание их причин и развития. Не существует, на наш взгляд, более художественной и вместе с тем точной, краткой, простой, наглядной, глубоко научной по существу картины стихийного гидрометеорологического бедствия.[111]
После вступления – гимна нашему городу – начальные строки первой части «Медного всадника» дают климатический фон надвигающегося наводнения:
Над омраченным Петроградом
Дышал ноябрь осенним хладом.
Затем показаны стадии развития явления. Еще Н.П. Анциферов отметил: «Наводнение дано в трех моментах.
…Нева всю ночь
Рвалася к морю против бури…
Нева вздувалась и ревела,
Котлом клокоча и клубясь,
И вдруг, как зверь остервенясь,
На город кинулась.
Далее дан город во власти затопившей его реки:
Стояли стогны озерами,
И в них широкими реками
Вливались улицы…
Торжество стихийных сил длилось недолго:
Утра луч…
…не нашел уже следов
Беды вчерашней…»
«Три момента» развития стихийного бедствия в поэме, на которые обратил внимание Анциферов – отдадим ему должное, есть не что иное, как три стадии развития циклона и наводнения в современном научном представлении. Пушкин показал их подробно и точно, проникнув в самую суть явления. Вот первая стадия, примерно за двенадцать часов до пика наводнения (в случае наводнения 1824 г. – 6 ноября вечером:)
Уж было поздно и темно;
Сердито бился дождь в окно,
И ветер дул, печально воя.
…погода
Не унималась… река
Все прибывала…
Через шесть– девять часов после такого состояния, когда циклон достиг стадии полного развития, подъем воды продолжался, вызывая интерес у неискушенной публики, не предупрежденной об опасности:
Поутру над ее брегами
Теснился кучами народ,
Любуясь брызгами, горами
И пеной разъяренных вод.
Особенно усиливается ветер и резко возрастает вода за два– три часа до пика:
Погода пуще свирепела,
Нева вздувалась и ревела,
…И вдруг, как зверь остервенясь,
На город кинулась.
<…>
И всплыл Петрополь…
Это – апогей стихии. Циклон уходит, ветер меняет направление, уровень воды быстро понижается:
Нева обратно повлеклась…
Вода сбыла, и мостовая
Открылась…
Утра луч…
Блеснул над тихою столицей
И не нашел уже следов
Беды вчерашней…
Бедствие длилось немного более суток. Поэт соблюдает точность, хотя, приступая к описанию, восклицает: «Ужасный день!» Пушкин отметил самое главное в явлении, выделил основные черты из хаоса чрезвычайного события, отбросил второстепенные детали, которыми изобиловали впечатления множества очевидцев и комментаторов наводнения. Напомним, что он не был свидетелем события, пребывая в Михайловской ссылке: «…теперь в глуши / Безмолвно жизнь моя несется». В действительности же жизнь поэта проходила, судя по всему, в неустанном труде, в том числе в изучении материалов, касающихся наводнения.
Предисловие к «Медному всаднику» представляет собой, в сущности, научную ссылку: «Подробности наводнения заимствованы из тогдашних журналов. Любопытные могут справиться с известием, составленным В.Н. Берхом». Указанный автор до сих пор считается авторитетным историком.
Так на примере пушкинской поэмы мы убеждаемся, что подлинно художественное произведение всегда находится в согласии с наукой, в данном случае – гидрометеорологией.
Во второй половине XIX в. стали изменяться представления о Петербурге. Из литературы постепенно уходил прежний гармонический образ города со светлыми и печальными чертами, существовавший в пушкинское время. Петербург превращался, по выражению Н.П. Анциферова, в «тусклый, больной, скучный город казарм, слякоти и туманов».[112]
Мрачный облик северной столицы всячески подчеркивался Н.А. Некрасовым и Ф.М. Достоевским, уже весьма известными в то время. Некрасовские стихи «О погоде» (1858) начинаются строками:
Слава Богу, стрелять перестали!
Ни минуты мы нынче не спали…
Ночью пушечный гром грохотал, —
Не до сна! Вся столица молилась.
Чтоб Нева в берега воротилась,
И минула большая беда —
Понемногу сбывает вода.
Начинается день безобразный —
Мутный, ветреный, темный и грязный.
Те же интонации звучат и в стихотворении «Утро», написанном в 1874 г., на который пришлось несколько наводнений:
Это мутное небо… Хоть плачь!..
Чу! из крепости грянули пушки!
Наводненье столице грозит…[113]
Известна пометка Достоевского на полях вступления к «Медному всаднику» напротив строки «Люблю тебя, Петра творенье»…: «Прости, не люблю…» О творчестве писателя Анциферов говорил: «Водная стихия приковывает внимание Достоевского. Нева, ее рукава и каналы играют большую роль у него. Петербург выступает как город мрака, ветра, мокроты». Предлагая постигать город методом литературных экскурсий, Анциферов считал подходящим местом для начала восприятия образа Петербурга по Достоевскому Петровский остров. «Темные, мутные, порой зловонные воды у залива, река Ждановка, склады дров, всюду вода. Это – одно из наиболее низких мест города, особенно доступное наводнениям, – Мокруши…» [114]
Кроме Некрасова и Достоевского, негативную репутацию Петербурга поддерживали после Пушкина и почти до конца XIX в., пожалуй, все известные литераторы. Не станем перечислять их имена и цитировать произведения: любознательный читатель найдет все эти сведения в замечательной книге Анциферова «Непостижимый город», переизданной в 1991 г. – после почти семидесятилетнего запрета.
В XIX в. непостоянный нрав Невы органически вошел в жизнь и быт Петербурга. «Пушки Петропавловской крепости – орудийная газета Петербурга. Они издавна вздыхают каждый полдень и каждое наводнение. Привычка эта так сильна, что, когда начинается наводнение, чиновники бросаются переводить часы…» [115]
К концу XIX – началу XX вв. литературно-художественные представления о Петербурге снова меняются. Тяжелые, мрачные изображения природы и погоды, самого города исподволь уступают место более светлым настроениям. Происходит в некотором смысле возврат к пушкинским традициям, но другими формами и средствами.
Характерно, что новые взгляды исходили не от поэтов и писателей, а от художников и архитекторов. Основатель нового творческого объединения «Мир искусства» А.Н. Бенуа призывал внимательнее вглядываться в облик города, открывать в нем привлекательные духовные черты. Довольно скоро новое отношение к Петербургу воплотилось в его замечательных иллюстрациях к «Медному всаднику», в картинах Е.Е. Лансере – с взволнованной, величественной Невой, в тонкой графике А.П. Остроумовой-Лебедевой – с набережными, каналами и оградами.
А в литературе наступал «серебряный век». Его представители не обходили и темных образов города, но наполняли свои стихи и прозу элементами романтики, фантазии и мистики. Они открыли в Петербурге особые светлые, только ему присущие черты. Они постоянно воспевали Неву, обилие воды в городе, обращались к истории петербургских наводнений (например, Д.С. Мережковский [116]).
А.А. Блока называют поэтом города, но у него есть и описания пригородной природы: «Весь день я, усталый, гулял – Лесной, Новая Деревня, где резкий и чистый морозный воздух… На Неве ладожский лед пошел густой пеленой…» И стихи 1906 г.:
О, город! О, ветер! О, снежные бури!
О, бездна разорванной в клочья лазури!
Я здесь!..
Или:
Скоро Финского залива
Нам откроется страна…
В этом море облегчается душа,
И какие гаснут зори
За грядою камыша…[117]
Е.И. Замятин заметил впоследствии: «…Блок – весь из Невы, из тумана белых ночей, из „Медного всадника“».
Петербургская тема занимает значительное место в творчестве О.Э. Мандельштама. В его стихах показан всесторонний образ города – исторический, архитектурный, социальный. И конечно, природа Петербурга:
Здравствуй, здравствуй, петербургская
Несуровая зима!..
В столице северной томится пыльный тополь…
Мне холодно. Прозрачная весна
В зеленый пух Петрополь одевает…
Слышу, слышу ранний лед,
Шелестящий под мостами…[118]
Часто встречаются у Мандельштама картины Невы. Река у него – то «черная», то «тяжелая», то «лимонная». Виды ее различны и противоречивы: «Прозрачная весна над черною Невой…», «Декабрь торжественный сияет над Невой…» Упоминаются и петербургские наводнения:
Слышу с крепости сигналы,
Ветер западный с Невы.
<…>
И на площади, как воды,
Глухо плещутся торцы.
Многое сближает Мандельштама с А.А. Ахматовой. Прежде всего – отношение к природе, любовь к Петербургу и к Пушкину. У Ахматовой есть строки:
У меня не выяснены счеты
С пламенем, и ветром, и водой…
Январем 1914 г. помечено ее стихотворение:
В последний раз мы встретились тогда
На набережной, где всегда встречались.
Была в Неве высокая вода,
И наводненья в городе боялись.
Ее же «Летний сад» (1959):
Я к розам хочу, в тот единственный сад,
Где лучшая в мире стоит из оград.
Где статуи помнят меня молодой,
А я их под невскою помню водой…[119]
Здесь, конечно, можно было бы вспомнить множество других прекрасных поэтов и писателей, изобразивших Петербург – Петроград в трагическую пору первого двадцатилетия XX в.
Трагическое событие в жизни и истории города – наводнение 1924 г. – нашло отражение в литературе. Многих поразил ровно столетний перерыв между двумя катастрофическими наводнениями. Б.Л. Пастернак в письме двоюродной сестре 28 сентября 1924 г. заметил: «Не бывши в Ленинграде, я все увидал и пережил и потрясся! Странное совпаденье. Точно столетний юбилей того наводненья, что легло в основу „Медного всадника“. И это совпало со столетьем ссылки в Михайловское» [120]. Пастернак знал и любил Петербург, отмечал необычные природные условия города, скептически относился к попыткам предотвратить нагоны воды с моря: «Волн наводненья не сдержишь сваями…» [121]
О том же «странном совпаденье» взволновано писали и поэты следующего поколения.
Два наводненья, с разницей в сто лет.
Не проливают ли какой-то свет
На смысл всего?..
И с детства, помню, душу волновала
Двух наводнений видимая связь…[122]
(А.С. Кушнер)
Е.И. Замятин, чье доброе имя ныне восстановлено, сообщал жене: «Очень жалко, что потоп в Петербурге был без меня. По рассказам, зрелище было удивительное. Кажется, подплыла Анна Андреевна (я ее еще не видел). Моховая осталась сухой почему-то. Весь Невский, начиная с Литейного вниз, разворочен, ни единого кусочка торца не осталось. На набережной против Гагаринской видел вчера – стоит огромная барка, выплюнутая Невой. Были залиты Мариинский, Михайловский, Большой драматический. Впрочем, сегодня театры уже открываются…»
Известен рассказ Замятина «Наводнение», где потоп 1924 г. был фоном трагических событий в жизни рабочей семьи из Гавани.[123]
М.М. Зощенко в фельетоне «Утонувший домик» говорит об отношении населения к распоряжению о фиксировании максимальных отметок уровня воды по ее следам на стенах зданий: «Хулиганы завсегда срывают фактический уровень. Вот мы его повыше и присобачили… А мне как-то обидно вдруг стало вообще за уровни».[124]
У этой истории есть «прототип» – аналогичный случай, относящийся к событиям 1824 г., из чего следует, что люди всегда одинаково воспринимали указания властей. В «Летописи…» П.П. Каратыгина, неоднократно цитировавшейся в главе о памятных наводнениях, есть строки: «Чтобы вызвать улыбку на лицо читателя, после печальных рассказов, передадим забавный случай с одним домохозяином в Коломне или на Петербургской. Улица, в которой он жил, была, говоря сравнительно, пощажена наводнением: высота воды едва превосходила аршин (71 см). Когда полиция раздала жестяные билетики с надписью „7-го ноября 1824 года“ для пометки на наружных стенах домов бывшей высоты воды, наш домохозяин вместо намеченного места прибил дощечку аршина на два с половиной от земли. Удивленный квартальный спросил: „Что это значит?“ – „Низко приколоченная дощечка не заметна, – отвечал тот, – да к тому же ее уличные мальчишки исцарапают“».
После наводнения 1924 г. почти сразу появились стихи.
Сигнальная пушка, довольно бухать.
Нева взбеленившаяся, усилий не трать.
Здесь правят рабочие-обуховцы,
Здесь город Ленина, а не Петра![125]
(МЛ. Зенкевич)
Буря выла подстреленным волком,
Хохотала злым хохотом бед,
Но спокойно, с сознанием долга,
Со стихией боролся Совет.[126]
(ИЛ. Груздев)
Не страшна мне Нева озверелая.
Убоится ли ее страна моя краснотелая?[127]
(Рабочий поэт Н. Семенов)
М.А. Булгаков, узнав в Москве о наводнении, занес в дневник единственную запись: «Петербургу быть пусту».
B.C. Шефнер позднее писал: «Помню Великое наводнение 23 сентября 1924 г. Мне было тогда девять лет. Жили мы на Шестой линии в доме 17. Когда обе Невы – Большая и Малая – вышли из берегов, их воды, наступая со стороны Большого и Среднего проспектов, слились воедино на мостовой возле дома № 19. По улице плыли поленья, доски, длинные пустые яичные ящики, квадратные тюки прессованного сена. Плыли и яблоки. Это меня удивило: до этого я был убежден, что они тяжелее воды».[128]
Впрочем, порядок в стране и Ленинграде в конце 1920-х – начале 1930-х гг. был совершенно новый. Угар нэпа, затем индустриализация, коллективизация, борьба с оппозициями и их ликвидация, начало политических процессов…
После убийства С.М. Кирова в 1934 г. сообщения о наводнениях стали предельно краткими. Их литературные описания почти исчезли. Но еще в 1920-х гг. заявило о себе новое поколение литераторов, искренне поверивших в новую судьбу страны, сознательно избегавших темных описаний жизни. Среди них были талантливые люди, смотревшие на мир с надеждой и верой в лучшее будущее. Было создано множество стихов и песен, где упоминалось о Неве, заливе, каналах и набережных, о счастливых и свободных людях. Вспомним хотя бы Б.П. Корнилова, его жизнерадостную «Песню о встречном», которую положил на музыку Д.Д. Шостакович. А в 1934 г. в «Ленинградских стихах» Корнилов писал:
Из тяжелой Маркизовой лужи
Гнало воду обратно в Неву..
До Елагина, до Голодая
Шла вода, соразмерна беде,
И деревья дрожа, холодая,
По колена стояли в воде.[129]
В 1938-м Бориса Корнилова расстреляли… Ленинградский поэт Вс. А. Рождественский:
Ухнул выстрел…
Разорваны в клочья бегущие тучи…
И Неве перехватило горло,
И седая встала на дыбы…
У него есть строки, приветствующие начало работ по проекту защиты города от наводнений:
С трудом дышала черная Нева,
Переплеснув линейку ординара…
А где-то…
Ложились линии на чертеже…
…дугой пересекла залив
Крутая дамба точного расчета…[130]
Не иссякает метеорологическая тема в литературе о городе. По-прежнему редкое произведение обходится без описаний погоды, воды, неспокойного нрава Невы.
Пусть твердят, что напрасны волнения,
Знаем все мы давно тем не менее,
Что бедою грозит наводнение,
Если вдруг позабудут о нем.[131]
(A.M. Городницкий)
С.Д. Довлатов заметил как-то: «…петербургская литературная традиция… есть сплошное описание дурной погоды» [132]. Но ведь и дурной погоде посвящено немало прекрасных строк…
Данный текст является ознакомительным фрагментом.