Афонские портреты

Афонские портреты

Виталий Пантелеимоновский

Русский Афон ассоциируется прежде всего с Пантелеимоновым монастырем. Воистину тут – цитадель русского монашества на Востоке, своими куполами и красками так отличающаяся от соседних греческих обителей.

Каждый раз сердце сжимается при виде его построек – это больше, чем встреча с Россией, это встреча со Святой Русью.

Теперь же, после частых паломничеств на Афон и дружбы с одним из насельников Пантелеимоновского монастыря, о. Виталием, я высматриваю и знакомые уголки обители, в том числе и балкон о. Виталия со скамьей, где не раз мы сиживали вдвоем за чаем, созерцая афонский закат.

Писать вкратце о давнем знакомстве непросто, намного легче рассказать о какой-либо афонской единичной встрече. Как передать в сжатой форме многочасовые беседы, прогулки по святогорским тропам, богослужения в маленькой келлийной церквушке, вечера на утесе, который я прозвал «камнем отца Виталия», ибо на его вершине как будто бы образовалось особое ложе, продавленное могучими формами инока.

Иеромонах Виталий в самом деле выглядит как Илья Муромец, когда тот принял, по преданию, постриг в Киево-Печерской Лавре. За более чем два десятка лет на Афоне он, правда, несколько «огречился», приобретя вечный эгейский загар. На традиционного русака он теперь не похож, что и соответствует его национальному самоопределению: «Я – не русский и не грек, я – афонец».

Родом с Дальнего Востока, попав в армию, он уверовал в Бога и принял решение стать монахом. Это осуществилось не сразу, некоторое время Валентин (таково было его имя до пострига) работал в конструкторском бюро, готовясь к уходу из мира. На Афон он приехал в начале 1970-x годов, «командированный» Московской Патриархией в увядавший Пантелеимонов монастырь. По статусу Святой Горы ее насельниками могут быть только граждане Греции (сейчас с этим не так строго) – так сибиряк стал эллином. Это, впрочем, никаких привилегий ему не дало: лишь раз ему пригодился греческий паспорт, когда игумен благословил поклониться Гробу Господню в Иерусалиме и о. Виталию не пришлось хлопотать о визах.

В отличие от многих других монахов-россиян о. Виталий овладел греческим языком – по крайней мере в степени, достаточной для общения со своими соседями. Это по-другому его настроило: не секрет, что иные русские насельники замыкаются в собственной русскости, тем самым лишая себя многих духовных богатств Святой Горы.

По своему мироощущению он принадлежит к числу жизнелюбцев. Разным бывает монашеское делание. Мысли о геенне огненной, о трудностях спасения, конечно, присущи и о. Виталию, но в его речах преобладает горячая благодарность Богу за жизнь, за святой Афон, за древнюю Элладу, за великолепие закатов над Эгейским морем.

Отец Виталий общителен и открыт, с ним легко можно обсудить и богословскую, и бытовую тему. Вот почему на балкончике его келлии любят посидеть многие посетители «Пантелеймона». Кроме того, его можно считать живой энциклопедией русского Афона: он везде бывал, со всеми знаком и может удовлетворить любопытство по самым разным вопросам. И ему интересны его гости: о. Виталий со вкусом и обстоятельно расспросит и о вашем житье-бытье.

Иеромонах Виталий. Пантелеимоновский монастырь, 1999

Есть у него хобби, хотя это слово с трудом помещается в очерк о монахе. Он давно увлекается фотографией, являясь единственным русским монахом-фотографом (среди греков есть несколько, уже выпустивших свои альбомы). Ему удается делать снимки, нам, паломникам, недоступные: монахи вообще не любят сниматься, а большинство наотрез отказываются. Его работы и комментарии – одно из удовольствий нашего общения. Профессиональный уровень о. Виталия с годами растет, но любимые сюжеты, как и полагается, остаются теми же: афонская природа, море, цветы, блики солнца на куполах.

Совсем иначе он выглядит, когда служит в церкви, особенно в праздничных, белых одеяниях. По-византийски торжественный, он решительно выносит чашу «народу», который обычно состоит из трех десятков иноков и нескольких паломников, а иногда – из меня одного, если он служит в Димитриевской келлии.

Несмотря на общительность, о. Виталий несколько тяготится жизнью в большом монастыре. Ему мила природа, лес, где стоит его любимая келлия Св. Димитрия Солунского. Келлия эта заброшена монахами, но о. Виталию удалось получить благословение игумена на раздвоение своей жизни: половина – в лесу, половина – в монастыре. Вблизи келлии он и облюбовал скалу, с которой так сладостно обозревать море, берега, закаты и к которой природа близка, а начальство далеко.

В одну из последних поездок на Афон, рассматривая с моря балкон о. Виталия, я, по каким-то трудноуловимым признакам, ощутил, что хозяина балкона нет. Так и оказалось: монаха, в сане игумена, благословили возрождать один дальний монастырь. Отец Виталий вернулся на родину, увезя туда, уверен, не только фотографии Святой Горы, но и ее дух.

Исидор-гостинник

Иеромонаха Исидора русскому богомольцу на Афоне не встретить нельзя. В соответствии с послушанием он – Пантелеимонов гостинник (по-местному – архондаричный), и именно от него зависит, где вам удастся преклонить голову после долгого святогорского пути. Но распределением келий послушание о. Исидора не заканчивается. Для большинства паломников именно он становится ключевой фигурой в обители, а не настоятель о. Иеремия и не духовник о. Макарий, почти недосягаемые в силу своего высокого положения. Именно о. Исидор объяснит вам, где спасался преподобный Силуан и где теперь его честная глава, как пройти в Нагорный Руссик и что сказать там о. Ионе, дабы он не прогнал, и многое иное. В его силах и важнейшее дело – продление вашей афонской визы, ибо кому, как не ему, соотечественнику, понять, что вы прибыли издалека и три официальные ночи на Афоне – это до обидного мало. В таком случае надо смело объявить отцу-гостиннику о желании остаться, указав срок («еще на недельку», «на всю жизнь»).

Иеромонах Исидор, архондаричный Пантелеимонова монастыря. 2000

Итак, отец Исидор – обычно самый первый пантелеимоновец, вами встречаемый. Обязательное «откуда?» и запись в книге паломников (диамонитирион, то есть вид на жительство, он не спрашивает, как и архондаричные в других монастырях, – афонская этика построена на доверии). Затем – чай. Без спешки, но с лукумом. После вручения образка св. Пантелеимона вас проводят к месту временного пристанища.

Во время всего этого не перестаешь удивляться слаженности афонского организма: агиориты занимают как будто Богом уготовленные им места. Вот и здесь – трудно представить себе более идеального гостинника, чем о. Исидор, встречающий вас как самых дорогих, долгожданных родственников. Длинная борода не может скрыть его радостную улыбку, так же как и очки – его лучезарные глаза. Добавьте к этому всегда доброжелательные, почти восторженные интонации. Но думается и другое – может, в этом суть монашеского делания, в котором после отсечения своего «эго», собственной воли, место начинает «красить человека». Архондаричный должен встречать гостей, как Самого Христа, и он так их встречает.

Свято блюдет о. Исидор и интересы обители. Если вы обосновались на одну ночь, то на вашу независимость не будет никаких посягательств (в рамках обязательного распорядка монастырского дня). Если же хотите погостить более – будьте готовы принять собственное послушание. Вас всегда найдут, чем занять: это может быть таскание мешков с цементом, распилка дров, мытье посуды на кухне. Поэтому те паломники, что используют монастырь как базу для вольных походов по Афону, стараются незаметно от гостинника проскакивать в свои кельи. Но это трудно – у кельи о. Исидора выгодное стратегическое положение, прямо напротив входа в странноприимницу.

Другое послушание о. Исидора – лавка. И здесь тоже монах ревностно взялся его исполнять. В мои первые посещения Афона торговли тут практически не существовало. Но времена меняются, и с каждым годом я с удивлением вижу, как скромный поначалу уголок вырос во внушительное предприятие с картинами, компакт-дисками и разного рода сувенирами. Ведь не существовало у о. Исидора коммерческой жилки, но вот игумен благословил торговать, и торговля расцвела.

…В одно из посещений Афона моим соседом по келье оказался один украинский юноша. Человек светский, он интересовался преимущественно природными красотами полуострова. Каково же было мое удивление, когда я узнал, что это был родной брат нашего архондаричного. Юноша поведал, что для всей его семьи оказалось крайне удивительно обнаружить одного из своих членов монахом на Афоне. Семья жила и живет в промышленном Запорожье, старший брат был, как полагается, советским пионером (комсомольцем вроде бы не стал). Был как все. Книжки вот только любил читать.

В те дни я впервые увидел о. Исидора огорченным. Младший брат, в нарушение афонской дисциплины, отправился купаться в море. Об этом никто бы не узнал, но в данном случае своеволие скрыть оказалось невозможным. Купальщик весь покололся о морских ежей, и ему теперь требовалось почти хирургическое вмешательство по удалению колючек. «Говорил же тебе – не благословляют купаться на Афоне», – сокрушался о. Исидор, удаляя занозы из пятки брата.

Ефрем-живописец

Одно из моих самых первых афонских знакомств – монах Ефрем. Он появился на Афоне на несколько месяцев раньше меня. Однако я ушел обратно в мир, а он остался. Тогда его звали Володей, и мы, будучи земляками, быстро сблизились. Поискали общих знакомых, сразу нашли таковых и, усвоив, что принадлежим к соприкасающимся кругам, провели немало времени вместе. Оба мы были новичками на Святой Горе, оба ею восхищались. Наше восхищение кончилось по-разному: я сел за книгу об Афоне, а он там остался.

Монах Ефрем, иконописец Пантелеимонова монастыря. 1999

О таком радикальном намерении Володя мне ничего не сообщал, хотя виделись мы с ним часто, а несколько раз я был его личным гостем. В первый раз – в отдаленной от монастыря келлии Св. Стефана, другой – в мастерской, когда я попал на монастырский престольный праздник и мест не было ни для кого. Особенно долго мы беседовали в Стефанской келлии, реставрацией коей Володя занимался. Место в самом деле чудное, уединенное, в густом лесу, среди мягких холмов. Природа вокруг келлии, стоящей почти на самом хребте Святой Горы, напоминала среднерусскую, и Володю это умиляло. Но по России он не скучал, ибо нашел Святую Русь.

Художник по образованию, Володя много трудился. Он написал, например, на стене Покровского корпуса образ св. Силуана, попавший на открытки и обложки книг и ставший теперь почти каноническим. Ему же доверили («благословили») реставрировать Святые врата.

Однажды мне не удалось разыскать Володю. Иноки-пантелеимоновцы рассказали, что он познакомился с богатым греком и ушел в мир расписывать ему домовую келлию. «Должно быть, обогатится наш Володя», – прибавляли иронически монахи, скорбевшие об уходе живописца.

Прошел еще год, и я опять в родном «Пантелеимоне». С правого клироса собора, там, где монахи читают Псалтирь, послышался знакомый голос. Это был Володя, но уже – чернец, уже – с другим именем. И как оказалось непросто, после стольких лет знакомства, называть его иначе.

«Да, именно у моего богатого грека, – рассказывает о. Ефрем, – я осознал, что нет мне более места в миру. Все с ним был хорошо. И церковь расписываю. И паломничаем в дальние места, даже на Кипр, к Киккской Божией Матери, съездили. Упрашивал оставаться навсегда, другие заказы обещал найти. А я ему – отпусти меня на Афон, монахом хочу стать. Держать меня не стали».

Отец Ефрем взял с полки старинную книгу и погрузился в видавшее виды кресло.

«Что еще надобно? Вот эта книга святых отцов и Афон. Больше ничего».

Павел Серайский

Архимандрит Павел принадлежит к новому типу святогорцев, вооруженных компьютерами, сканерами и мобильниками. Весь этот немонашеский арсенал он использует для добровольно взятого послушания – реставрации икон. Причем реставрирует их не он один, а с целой командой мирян, наезжающих на Афон со всех уголков света. Большинство их – люди религиозные, но попадаются и прохладные к вере, занимающиеся реставрацией ради реставрации. Таким образом вокруг о. Павла постоянно вьется рой учеников, коллег, журналистов и просто праздношатающихся по Афону. Кроме всего этого, о. Павел и сотрудники его лаборатории живут в прежде русском Андреевском скиту, называемом греками Серай, по турецкому слову «дворец». Став дикеем, скитоначальником, он посему получил прозвание Серайский.

Архимандрит Павел, дикей Андреевского скита. 1997

Можно себе представить, какой полемикой окружена такая яркая и деловая личность. У архимандрита на Афоне как горячие почитатели («Молодец! Иконы надо реставрировать там, где они есть»), так и возмущенные хулители («Негоже монахам так суетиться»). И сторонники, и противники не жалеют доводов в свою пользу – уж чего-чего, а равнодушия на Святой Горе не бывает.

Будущий афонит родился в благочестивой солунской семье. Его мать девушкой мечтала о монашестве, но объявился один пылкий возлюбленный, который убедил, что семейная жизнь – не меньший подвиг. От брака родилось двое сыновей. Оба стали монахами. К ним присоединился престарелый отец. А мать осталась в миру, в Салониках: ее девичья мечта об иночестве воплотилась в остальных членах семейства. Старец при этом бывшую супругу не разлюбил и каждый вечер звонит ей с Афона, подробно рассказывая о святогорских делах, – за это ему крепко достается от злых языков.

Отец Павел пришел к монашеству через свою мирскую профессию, реставрацию. Спасая иконы от порчи и забвения, он задумался – а что же там, за доской, левкасом, красками? Думал-думал – и в результате принял постриг. Таково логичное, рациональное объяснение. Но есть и иррациональное, о котором архимандрит говорит не всем: сама икона, с которой он сидел так долго, его преобразила и просветила.

Лет десять тому назад солунский монах (а о. Павел сначала спасался в городском монастыре Салоник, в окраинном квартале Панорама) получил предложение от ватопедского игумена «поднять» приписанный к монастырю Серай. Русская обитель к тому времени давно уже стояла пустой, и ватопедцы не раз обращались к разным монахам с приглашением туда вселиться. Никто не соглашался – уж больно велик этот «Кремль Востока», хлопот не оберешься. Отец Павел согласился. И надо сказать, что к русскому наследию он отнесся весьма бережно. Собрал по всем закуткам любую мелочь, оставшуюся от прежних насельников, включая ржавые столовые приборы. Тут, думаю, сработала привычка реставратора, да и общая культура интеллигентного человека.

Шли годы. Ватопед с удивлением наблюдал за размахом деятельности приписной обители. В итоге старцы решили, что в монашеском лозунге «молиться и трудиться» у о. Павла образовался явный крен в сторону последней составляющей. Для уравновешения вселили в Серай другую группу монахов, истинных молитвенников, с их собственным дикеем, о. Ефремом. Соломоново решение: они молятся, архимандрит Павел трудится. Места в Андреевском скиту хватит на многих, но вот двоевластие – вещь, как известно, шаткая, и архимандрит сложил с себя полномочия скитоначальника. Однако иконы реставрирует все с тем же увлечением – в последнее время, правда, уже вне Афона…

Алипий Капсальский

Кремль Востока», Андреевский скит, как и полагается доброму кремлю, стоит на высоком холме. Карея расстилается под ним, как типичный посад, с присущими ему мастерскими и лавками. По противоположную сторону от Кареи, под скитом, разверстывается огромный овраг, почти ущелье, называемый Капсалой. В нем обитают пустынники – келлиоты и каливиты.

Иногда и андреевцы, не выдерживавшие почти военных правил общежительного устава, уходили вниз, в Капсалу, – кто по благословению настоятеля, а кто без оного. Там удобно: и скит рядом, и одиночество в полной мере. Порою анахореты, почуяв приближение вечности, возвращались в родные стены и отходили в мир иной в скиту – со всеми привилегиями скитников: постриг в схиму на смертном одре, торжественные похороны всем братством, поминание за каждой литургией в течение трех лет, по окончании коих – законное место черепу на полке в братской усыпальнице.

Воистину, ущелье Капсала – одно из самых живописных мест на Афоне. Расположенное поблизости от столицы, оно тем не менее мало известно. Во-первых, капсальские келлии и каливы с афонских трактов не видны: ущелье их как бы поглотило. А во-вторых, по установленным правилам, паломники могут беспрепятственно посещать (и рассчитывать там на гостеприимство) двадцать «господствующих» монастырей. Что же касается великого множества остальных обителей, которые вне Афона считались бы монастырями, а здесь имеют названия скитов, келлий и калив, то в них попасть сложнее. Обычно идут по рекомендации, с поклоном от имярек, или с каким-то знатоком местности.

Рекомендацией к отшельнику Алипию было письмо из Петербурга от одной благочестивой женщины, переписывающейся с ним по-русски и пославшей ему, что меня сразу заинтересовало, медальоны с изображением благоверного князя Александра Невского. «Отец Алипий, – пояснила она, – ваятель, делает рельефные образки святых и очень любит русских угодников». Первый поход к монаху-ваятелю оказался безрезультатным: телефона у него нет (это не всегда так, у некоторых анахоретов есть телефоны и даже мобильники), и договориться о встрече было невозможно.

У порога его келлии какой-то другой неудачливый посетитель оставил пакет с запиской, но я не решился так поступить – не из-за боязни воров, а из желания повторить попытку знакомства.

Отец Алипий у келлии Св. Николая Чудотворца. 1997

Келлия Св. Николая Чудотворца. 1997

И оно состоялось. Во второй поход на мой традиционный призыв «евлогите» (т. е. «благословите» – так на Святой Горе приветствуют монахов) я услышал ответное «О Кириос», т. е. «Господь благословит». Дверь распахнулась, и на порог вышел патер Алипос, улыбчивый и с сияющими, как у большинства афонцев, глазами. По-русски он понимал, но говорить не мог. Впрочем, его словарного запаса, употребляемого в виде имен существительных без глаголов («церковь», «хлеб», «паломник»), для нашего общения, пусть и неглубокого, хватало.

Отец Алипий действительно оказался схимником-ваятелем, живущим на выручку от своих изделий. Вся келлия была увешана результатами его трудов – рельефными образками всевозможных размеров, форм и сюжетов. Из дерева первоначально вырезается форма – я и застиг его за этим занятием, – которая заливается потом массой сложного состава, им самим изобретенного. Среди образов действительно встречалось много русских угодников – в первую очередь святые Серафим Саровский и Ксения Петербургская.

Даже в иконостасе его домовой церкви, посвященной св. Николаю Чудотворцу, стояли рельефные иконы, что меня, привыкшего к полному отсутствию трехмерных образов, изумило.

Замечу, что в Греции отсутствуют многие наши обычаи, возведенные чуть ли не в ранг догмата, – например, платочки на головах женщин, обязательное стояние во время всей службы, установка свечей исключительно правой рукой и прочее.

Скит Старый Руссик. 1999

Выяснилась и другая деталь, меня поразившая. Одним из предшественников о. Алипия по его келлии был Никодим Святогорец, великий духоносный отец, писания которого на рубеже XVIII–XIX веков вдохнули новые силы в православное монашество. Так, значит, именно здесь, в этих стенах, собиралось по крупицам Добротолюбие, ставшее затем, благодаря другому многолетнему насельнику Афона, старцу Паисию, столь любимо в России.

Пахомий зилот. Скит Старый Руссик. 1999

Отец Алипий, показывая келлию, подвел меня к углу, где на столике находился череп. «Мой старец», – по-русски сказал он, с любовью глядя на главу. Мы помолчали…

На том же столике стоял большой овальный рельеф со сложным сюжетом. Схимник дал пояснения, и пришлось удивляться еще раз. Рядом с черепом старца-наставника, оказывается, располагался сюжет «Смерть Архимеда», со всеми известными подробностями: римский воин с поднятым мечом; ученый, заслоняющий начерченные на песке чертежи. Однако чему поражаться: ведь мы – в Элладе, а схимник-ваятель – грек, впитавший с молоком матери свой эллинизм!

Архимед в Алипиевой келлии, в общем-то, был мне понятен, хотя трудно представить себе портрет, скажем, Ломоносова в келье нашего инока-соотечественника. Но национальной гордыни, которая иногда встречается у греков, и даже у монашествующих, у о. Алипия нет. А кроме того, он искренне любит русских. И язык наш учил у русских афонцев бескорыстно, без каких-либо практических целей. Теперь он часто читает русскую духовную литературу, отчего в его словарь проникло немало архаизмов. Выйдя из келлии на тропинку, он вдруг сказал: «Стезя».

Стезя привела нас к скромному саду-огороду о. Алипия. Одно-единственное дерево, слива, было покрыто сетью. «Дрозды, воробьи, голуби», – пояснил схимник. Показав рукой на зачахший куст, сказал: «Помидор умер». И, довольный тем, что удалось образовать целое предложение со сказуемым, рассмеялся.

Пахомий-зилот

Отец Пахомий, выходец из СССР и давний афонец, не приписан ни к одному из двадцати «господствующих» монастырей, к которым принадлежат все жители Святой Горы, даже отшельники. Впрочем, афонскому государству присущи широкий плюрализм и разнообразие ситуаций. «Диссидентствует» не только о. Пахомий, но и многие другие, живущие поодиночке или небольшими группами, диссидентствует целый монастырь – Эсфигмен, – отколовшийся от братства агиоритов и живущий сам по себе, без правительственных дотаций, электричества, под тревожным транспарантом, вывешенным на стене обители, «Православие или смерть». Поплатились за «диссидентство», впрочем, русские монахи-ильинцы…

Отец Пахомий появился на Афоне в 1970-х годах. Как человек горячий (мне кажется, во время Никоновых реформ в России он стал бы одним из старообрядческих вождей), новый агиорит глубоко и болезненно пережил греческий календарный раскол, приняв в итоге сторону зилотов. Покинув Пантелеимонов монастырь, куда был направлен Московской Патриархией, он ушел в зилотствующий Ильинский скит.

Я познакомился с ним впервые в 1992 году, сразу после изгнания скитников-ревнителей. Монах был задумчив и подавлен. Отлучившись по делам из обители, он обнаружил по возвращении свой дом опечатанным, лишившись, таким образом, не только всех вещей, без которых инок, в общем-то, может обойтись, но и паспорта, нужного, как выяснилось, и монаху, ибо без такового полиция с Афона выселяет. «Но меня с Афона выселят только мертвым», – заявил мне тогда о. Пахомий.

Встретил я его в Нагорном Руссике, русской обители, заселенной нашими монахами после Ксилургу до их спуска вниз, к морю, к великому в будущем Пантелеимоновскому монастырю. Грустное зрелище представляет сейчас этот скит: его жизнь и здания как будто бы обрублены. Подобно другим русским обителям, он с годами набирал силу, нынче всю поиссякшую. В начале XX столетия здесь началась постройка огромного собора. В России шла революция, гражданская война, а на Афоне потихоньку достраивали собор, и, когда его закончили в 1925 году, оказался он никому не нужным. И служат в нем теперь раз в год, на престольный праздник, в день св. Пантелеимона. В скитских же корпусах, по разным их углам, живут два пожилых русских монаха, принадлежащие разным юрисдикциям. Отец Иона, живущий в восточном крыле, ходит причащаться в свой Пантелеимоновский монастырь, а о. Пахомий, живущий в крыле западном, – в Эсфигмен, к братьям-зилотам.

В следующий раз, спустя пять лет, о. Пахомий выглядел более спокойным. Паспорт ему вернули. К странному положению зилота, живущего в незилотской обители, на Афоне привыкли.

Беседа наша, как и с большинством ревнителей, была тревожна, ибо по своему миросозерцанию они – апокалиптики, истово готовящиеся ко Второму пришествию Христову и усматривающие в хаосе нашей жизни знаки последних времен. Зилотов не занимают разговоры о делах, работе, профессиях их собеседников – «спасаться надо». И это очень правильно, как же не желать спасения души? И может, действительно прав о. Пахомий, и следует бросить все: переводы, писание книг, включая и эту, – и посвятить остаток жизни подготовке к жизни вечной?

Антихрист, бесы, звериное число 666, жидомасонский заговор – эти тяжелые темы чуть облегчались светлым афонским закатом, вкуснейшими помидорами и огурцами, взращенными о. Пахомием. За время зилотства в пустом Руссике он стал замечательным огородником и даже снабжает овощами своего единственного соседа, о. Иону.

Но к одной евхаристической чаше эти два русских святогорца не ходят. Действительно, можно поверить в последние времена.

Герасим-«исихаст»

Отец Герасим обитает минутах в двадцати от столичной Карей, неподалеку от большака, ведущего в Иверский монастырь. Большак есть большак, и о. Герасим доволен, что его жилище с дороги почти не видно, тропка к нему непривлекательна, и значит, меньше случайных визитеров. Будучи почти столичным жителем, он, однако, умудрился уединиться, и я не сразу обнаружил его келлию, несмотря на собственноручно поставленный им крестик на моей, самой лучшей в мире, австрийской, карте Афона (мы познакомились в русском монастыре, во время престольного праздника).

Отец Герасим отшельничает, но, похоже, делает это не вполне добровольно, ибо крайне охоч до беседы, в которой проявляет поразительную широту интересов и особенную любовь к истории, преимущественно – к Средневековью. Его занимают таинственное движение катаров, несчастные тамплиеры, а в глобальном, мировом историческом процессе – судьбы царств. При каждой нашей встрече первое, о чем он заговаривает со мной, – это какая-нибудь отвлеченная историческая тема, например царствование Лжедмитрия, которая тем не менее им искусно включается в общую, вселенскую систему. Подобная любовь к беседе вступает в противоречие с официальным названием его обители – исихастирион, что означает обиталище исихастов, приверженцев исихии, молитвенной тишины.

Постриженник греческого Кутлумушского монастыря, он в монастыре тем не менее не жил и ушел сначала в небольшую келлию, где обитало несколько старцев, а затем получив в свое распоряжение полуразвалившуюся хибару и – маленькое чудо – разрешение устроить в ней церковь, да к тому же посвятить ее не кому иному, как преподобному Серафиму Саровскому! Отец Герасим сообщает, что таковое посвящение уже принято в Протате и что это будет первый афонский храм в честь Саровского Чудотворца. Покамест же на месте будущей церкви стоят три стены без крыши…

Типичный русак, блондинисто-рыжий, с голубыми глазами в глубоких глазницах, подвижный, хлопотливый, гостеприимный, о. Герасим обрушивает на своих гостей накопленные им святогорские сведения.

Его путь на Афон оказался весьма экстравагантным. Фабричным пареньком он скопил немного денег, решив потратить их на путешествие в Америку. Приехав из своей глубинки в Москву, будущий святогорец узнал, что на Америку денег ему не хватает, а вот на двухнедельный тур в Грецию – пожалуйста. Тур совершался группой «челноков», от которых он отделился ради культурных маршрутов, в частности похода на Олимп, где и услышал о существовании Афона, прежде неведомого.

Афон потряс, заворожил, и так, вместо суперсовременных Штатов, он попал, и основательно, в средневековое государство Агион-Орос. Последним отрезком его траектории стало падение на автомашине с афонской кручи. Он пролетел вниз метров пятнадцать, а очнувшись, увидел над собой медсестер. «Женщина, значит – не Афон», – первое, что пришло в голову. Поправившись, он тут же вернулся на Святую Гору. В машине он падал вместе с кутлумушскими монахами – все остались живы, – и посему постриг был принят в Кутлумуше.

Отец Герасим близ келлии Св. Серафима Саровского. 1999

Отец Афанасий. Лавра Св. Афанасия. 2000

Его живой и бойкий ум быстро усвоил афонские традиции и даже эллинизм. «Культурное гетто», куда попали иные русские афонцы, не овладевшие греческим языком, для о. Герасима не существует. Горячо признав и Афон, и Грецию, он не перестал быть русским патриотом, проявляя свою любовь к отечеству на любом уровне, в том числе и бытовом, доказывая преимущества русских открывашек, ножей, рыбных консервов.

Общительный характер (не перестаю удивляться, почему он живет «исихастом») позволил о. Герасиму свести короткое знакомство со многими насельниками карейских обителей. Пожалуй, для русских паломников он был бы очень полезен именно как знаток Кареи и ее окрестностей.

Но найти общительного отшельника непросто. Его исихастирион на картах, даже самых подробных, не отмечен.

Афанасий Лаврский

Слава о. Афанасия на Афоне распространилась быстро – несмотря на то, что укрылся он в самом уединенном уголке – в местности Каруля, той самой, что обрывается под святогорским шпилем в море и где отшельники передвигаются с помощью веревок и цепей.

Одна из странных особенностей Афона – быстрое распространение новостей, и это без радио и телефонов, не говоря уж об электронной почте, официально здесь запрещенной Кинотом. Местное население как будто связано невидимой информационной сетью, и важные события, происходящие, скажем, на Каруле, быстро становятся достоянием гласности на другом конце полуострова.

Об о. Афанасии мне поведали в Пантелеимоновом монастыре.

Пришел он, будучи еще Женей, в Грецию странником – как будто бы пешком из родного Владивостока. Шел в Святую Землю, но не дошел, так как свернул на Афон. Документов нет. Когда-нибудь попадется астиномам, и те его моментально выдворят. Где выход? Пантелеимоновцы считали, что один: идти в русский монастырь и проситься на послушание. Но Женя, по ведомым одному ему причинам, в Пантелеимонов монастырь идти не хотел. Это, кажется, огорчало монахов – казалось, что владивостокский странник предпочитал быть изгнанным, нежели просить кров в родном «Пантелеимоне».

Прошло года два, и в одно из летних посещений Святой Горы я оказался в Лавре на панигире, престольном празднике. Такого большого скопления народа на Афоне я прежде никогда не видел. В архондарик, за койкой, даже не было смысла обращаться – люди раскладывали свои паломнические принадлежности прямо в монастырском дворе. Кипели огромные котлы с рыбой. Один монах, окруженный зеваками, почти полдня выкладывал коливо-мозаику, с изображением св. Афанасия, которую на следующий день должны были раздать богомольцам.

Другой, чернявый молодой монах напористого вида, постоянно сновал между двором и трапезной. Что-то неуловимое во взгляде или походке выдавало в нем земляка.

Традиционное святогорское начало: «Благословите, отец» – «Бог благословит».

Лаврский инок оказался тем самым Женей-карулиотом, за которым охотилась афонская полиция.

Беседовать, однако, было невозможно – слишком много предстояло хлопот, и мы договорились пообщаться на следующий день.

Всю ночь шла праздничная служба, закончившаяся пиром. Огромная трапезная, конечно, не вмещала всех пришедших, и их запускали в три очереди. Потом люди отдыхали, пытаясь найти в греческий летний полдень тенистый уголок. Затем мы встретились с о. Афанасием.

Да, действительно, пешком шел из Владивостока. Да, нелегально пересек афонскую границу (и не ее одну). Да, полиция ловила и поймала. Потом же началось нечто необычное.

Нелегал исповедал перед астиномами желание стать монахом. Афон – страна особенная, и полицейские тут уважают подобные стремления. Нарушителя всевозможных земных правил отвели по его просьбе в Лавру, игумен коей уже знал о русском отшельнике. Отважный юноша приглянулся настоятелю, и тот взял его под свою опеку, а по прошествии срока послушания принял в лаврскую братию. Имя новому иноку дали со значением – в честь основателя Лавры.

Мы поговорили о разных животрепещущих материях. Отец Афанасий на экстремистской Каруле пропитался страхами перед заговором масонов и иже с ними, и эта тревога служила лейтмотивом его речей. Всего в мире следовало опасаться, и лучше с ним не связываться вовсе. Признаюсь, в не терпящем возражений тоне о. Афанасия мне виделось то, что в России сейчас называют младостарчеством.

Рассказывал о. Афанасий и о скудном и опасном карулиотском быте. Жил он в маленькой пещерке, над самым обрывом. Лазил к себе по веревкам. Пятачок земли был совсем крохотным, и приходилось в буквальном смысле изворачиваться, чтобы не упасть в море. Поведал монах и одну колоритную деталь: дабы содержать в чистоте пещерку, приходилось, будучи занятым нуждою, подвешиваться на веревке: «Висишь над морем и молишься – Господи, не возьми меня в сей момент: ведь в чем застанешь, в том и осудишь!»

Мы смотрели в другую сторону – в бездонное элладское небо. «Где-то там радуется, – после долгой паузы сказал инок, – ублажаемый нынче нами преподобный Афанасий, он же мой новый покровитель, спасший меня и от полиции, и от мира».

Я поздравил бывшего сибиряка с именинами – первыми в его монашеской жизни.

Кукша

Всех святогорцев можно разделить на два преобладающих типа – монастырцев, что спасаются в 20 больших обителях, почти на виду у мира, и пустынников, предпочитающих места поукромнее. Отец Кукша – случай особенный. Начать с того, что к его имени, в отличие от остальных афонцев, нельзя приложить название какой-либо обители: как я его ни встречу, живет он в новом месте. Но он и не сиромаха, не афонский бомж какой-нибудь, а почтенный инок, хотя и «без определенного места жительства». Его можно смело назвать подвижником, имея в виду не «подвиг», а «подвижность».

Первый раз мы с ним познакомились в месте весьма динамичном – в Стамбуле, на Пантелеимоновом подворье. Вероятно, я стал одним из первых принятых там паломников – после долгого перерыва. Пантелеимоновцам только что удалось, в результате многих усилий, выселить из части подворья турок и сделать там ремонт. В одну из таких комнат, свежевыкрашенную и без какой-либо обстановки, я и вселился, с матрасом, заботливо выделенным о. Кукшей, на полу. Каждое утро, вместе с пением муэдзина, он деликатно, но твердо стучался ко мне и будил – никогда при этом, как и в святогорских странноприимницах, не заходя внутрь.

Отец Кукша. Фотография 2000 г.

Монах производил впечатление того русского человека, о котором (в пассаже об Алеше Карамазове) писал Достоевский – что, мол, забрось его в самый дальний чужеземный край, да и там вокруг него все быстро образуется и наладится.

Отец Кукша выполнял свое константинопольское послушание точь-в-точь как его выполняли подворские иноки век назад: разъяснял мне, как проехать ко Влахернскому источнику, как повстречать старых русских стамбульцев, как без ущерба поменять валюту. Сам он жил на берегах Босфора не так уж давно, но владел бытовым турецким, а главное – хорошо изучил менталитет местных граждан. Основные свои силы он отдавал восстановлению русских подворий, и не только Пантелеимоновского, но и двух других, Андреевского и Ильинского.

Сумбурная Турция придавала о. Кукше дополнительное ускорение – ему разрешалось, как и всем гражданам СНГ, жить там лишь месяц: по истечении оного инок отправлялся в ближайшую заграничную страну, Болгарию или Грецию, и тут же возвращался.

Прошло несколько лет. Однажды, зимуя во Флоренции, услышал новость – на берега Арно с особой миссией едут два святогорца. Одним из них оказался, конечно, о. Кукша, который теперь жил на самом Афоне, на землях Симонопетрова монастыря и под началом русского старца Венедикта. Этот старец получил от монастыря благословение жить в полуразрушенной келлии и взялся за ее восстановление. Отец Кукша, с его опытом реставрационных работ в турецкой столице, оказался к месту. В Италию же святогорцы прибыли с двумя задачами – поклониться православным святыням, туда по неисповедимости путей Господних попавшим, и купить автомашину. Как известно, Эллада машины не производит, и посему цены там на эти средства передвижения завышены.

В либеральном флорентийском приходе афониты произвели сильное впечатление. Как выяснилось, о. Венедикт был ученым монахом, специалистом по сектам. К сектам он причислял и Римско-католическую Церковь, чему и посвятил свою пассионарную воскресную проповедь. Особенно страстно он обличал Франциска Ассизского, пребывавшего, по его мнению, в явной прелести. Досталось также нашим флорентийским дамам, явившимся в церковь в брюках.

Отец Кукша, как всегда, был немногословен и сосредоточен. У него возникло новое, краткое послушание – купить в Италии машину. О себе он лишь обмолвился, что итальянской визы у него нет и не было, а греческая истекла, но на въезде его не остановили. Бог даст того же и на выезде. Флорентийские прихожане в сомнении качали головами. Я же не сомневался: тому, что делает о. Кукша, никто помешать не в силах. Так и вышло: машину иноки купили и границу с трудом, но пересекли. Потом автомобиль окажется не годным к афонским условиям, и его с большим убытком продадут. Но итальянское послушание было выполнено.

И вот – третья встреча. И опять в новом месте. Теперь о. Кукша трудился на восстановлении скита Новая Фиваида, у старца Рафаила. Он так же хлопотал с перевозкой цемента и приемом богомольцев, как на берегах Босфора. Где мы повстречаемся в следующий раз?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.