21. Бродячий зверинец

21. Бродячий зверинец

Дорогая мамочка!

Орлиные когти пронзали мои толстые кожаные перчатки, как оберточную бумагу. Перья на крыльях орла совсем обтрепались от постоянного биения о прутья клетки. Если ты когда-нибудь летала на дельтаплане, то поймешь, почему я просто не могла его не купить.

Мы с Йоханом вернулись во Вьетнам на самом странном из транспортных средств — древнем пыхтящем такси. Таксисты роились у автостанции, как стервятники, поджидая тех, кто так и не смог втиснуться в набитый под завязку автобус. Мы яростно торговались за место на сиденье с драной пластиковой обивкой и радовались, что цену удалось сбить до такой низкой отметки, пока водитель не завел мотор и пять камбоджийцев не залезли на сиденье вместе с нами. Водитель беспечно уминал жареных цыплят на всех паромных переправах и затягивался самокрутками, запас которых был неиссякаем. Это был во всех отношениях милый, славный парень, но все менялось, когда он садился за руль. Он ехал так, будто мечтал, чтобы на Рождество ему подарили крылья, и был готов заполучить их любым путем, будь то спонтанный прорыв в науке о реактивных двигателях или более традиционный метод — через ворота святого Петра.

Проведя восемь часов на душной жаре, мы приехали в Хошимин с головами, будто набитыми ватой, и расцарапанными грязным песком лицами. Но мы были счастливы видеть наших питомцев, немного стесняясь внезапно пробудившихся родительских инстинктов. Мы немедленно принялись осматривать их. Кто уже подрос? Не изменился ли у них характер? И самое главное: рады ли они нас видеть?

У гиббонши появился портной, и она щеголяла в новенькой защитной рубашечке. Двое младших котят постепенно избавлялись от своей походки вразвалку — следствия нехватки кальция. Старший леопардик, который целых шесть недель (дольше всех) мучился на рынке, по-прежнему чувствовал себя уютнее под кроватью. Он освоился и начал защищать свою территорию, а когда я посмела взять его на руки, издал такой раскатистый рев, что я тут же вернула его на место. Поскольку он до сих пор был так мал, что легко помещался в одном из моих больших карманов, слышать это проявление недовольства было так же удивительно, как если бы подобно слону вдруг затрубила маленькая мышка.

Йохан ушел торговаться за гиббонов, а вернувшись, сказал, что завтра ему должны прислать денег. Мы договорились забрать как можно больше животных с рынка и к вечеру сесть на поезд, идущий в Кукфыонг.

Наутро мы явились подготовленными, с карманами, набитыми толстыми пачками вьетнамских денег, бананами и детским питанием. И увидели не совсем то, что ожидали: всего один гиббон с довольно глубоким порезом на руке. Однако нас заверили, что после обеда привезут еще семерых. У нас же было денег на пятерых, в крайнем случае — шестерых, если хорошо поторговаться. Мы скрепя сердце согласились оставить раненого детеныша ради более здоровых.

Я вернула гиббона хозяйке, но прежде пожилой мужчина с седой бородой успел сделать несколько снимков. Это был директор берлинского зоопарка, его звали Вольфганг. Он совершал тур «галопом по Юго-Восточной Азии» и уже побывал в Кукфыонге. Кажется, он обрадовался, что мы везем животных к Тило, и заверил нас, что у него они найдут хороший приют.

Я бродила среди клеток, надеясь увидеть еще одного дымчатого леопарда. Пронзительный свист заставил меня замереть на месте. Ноги сами последовали на звук, и я вдруг снова оказалась напротив хохлатого орла-змееяда, который сверлил меня немигающими желтыми глазами. Это была та самая птица, которую я видела много месяцев назад; ее крылья попрежнему были сильно повреждены, а от хвоста остался жалкий обрубок. Клетка была все та же, хотя орел вырос. На темени у него появилась проплешина в том месте, где голова постоянно терлась о верхние прутья. Бросив на меня непокорный взгляд, орел принялся терзать кусок говядины, зажатый в двухдюймовых когтях.

Я подошла к Вольфгангу.

— Как думаете, — спросила я, — Тило согласится взять орла?

Вольфганг пожал плечами:

— Знаете, у Тило такое доброе сердце — он никогда никому не откажет.

Десять минут спустя орел, пересаженный в клетку гораздо большего размера, ждал переезда в мою комнату.

Йохан вернулся с гиббоном; судя по выражению его лица, он передумал оставлять его в лавке. Я достала деньги.

По торговым рядам вдруг прокатилась волна смятения. Она взялась словно ниоткуда, но вызвала внезапный всплеск активности. Сонные хозяева подскочили на ноги и принялись доставать зверей из клеток и прятать выставленные на всеобщее обозрение медвежьи желчные пузыри. Хозяйка выхватила гиббона из рук Йохана, сунула в ротанговую сумку и мигом закинула ее на багажник отъезжающего мотоцикла.

— Полиция! — прошипела она и прогнала нас прочь от прилавка.

В считаные минуты на рынке появились совершенно новые животные: воробьи вместо туканов, макаки с щенячьими мордочками вместо гиббонов, а также медвежонок с длинным высунутым языком и здоровенный дикобраз.

Обещанные полицейские так и не материализовались. Торговцы постепенно успокоились, словно стая чаек, вспугнутая проплывающей акулой и вновь рассаживающаяся на воде. Хозяйка гиббона накинулась на меня с убийственной злобой в глазах.

— Ваш друг! — прошипела она. — Старик! Он из газета! Делать фото! Звать полиция!

Я попыталась убедить ее, что Вольфганг не имеет отношения к полиции или местной прессе, но потерянного было не вернуть. Раненый гиббон пропал, теперь его прятали где-то в городских недрах. Другие семь детенышей уже никуда не ехали. Я спросила ее, когда можно продолжить переговоры.

— Приходить в четыре, — ответила она, смягчившись при мысли о грядущей сделке. — Они будут ждать.

Наша крошечная гостиничная комнатушка не смогла бы вместить семерых гиббонов, орла и четырех леопардов. Мы твердо решили, что поедем вечерним поездом, чтобы бедные детеныши провели как можно меньше времени между рынком и заповедником. Мы снова разделились, и Йохан отправился собирать вещи, а я пошла на вокзал покупать билеты.

Вокзал был огромной территорией, на которой сосуществовали десятки и сотни взаимосвязанных отраслей: торговки разносили готовую еду, отельные зазывалы искали новых постояльцев, мотоциклы сдавались в аренду, и тут и там слонялись таксисты.

Изучив дневное расписание, я подошла к ближайшей кассе. Через полчаса я по-прежнему переходила от одного окошка к другому, и нигде мне не могли продать билет. Наконец меня направили в турагентство, где потребовали официальную цену для иностранцев, в три раза больше цены для местных. Женщина за стойкой была немного словна.

— Вам нужен поезд С-3, — сказала она по-английски и достала стопку пустых билетов.

Я сверилась с расписанием. С-3 прибывал в Кукфыонг еще до рассвета. Я попыталась возразить.

— Значит, С-6, — бросила сотрудница раздраженно, но попрежнему вежливо.

— С-6, — заметила я, — ушел час назад, а следующее отправление только в четверг.

— Других поездов нет, — отрезала она.

— А как же С-8, — сказала я, — который отправляется сразу после заката, да к тому же быстрее и дешевле?

— Это военный поезд, — процедила сотрудница. — Иностранцам на него нельзя.

— Тогда почему, — поинтересовалась я, — цены на билеты в С-8 указаны в американских долларах под заголовками, написанными по-английски?

— Этот поезд всегда пуст, — настаивала она. — Без сопровождения в нем ехать опасно.

Сердце забилось сильнее. Нам с нашим нелегальным грузом пустой поезд подходит как нельзя лучше. Я заверила, что буду под надежной защитой двух крепких молодых людей и еще кучи разных вооруженных знакомых.

— С-8 ходит не каждый день, — возразила сотрудница агентства.

— Но именно сегодня ходит, — проговорила я, размахивая расписанием.

— Он идет очень медленно.

Лишь на двадцать минут медленнее своего брата-экспресса — большая ли разница, если ехать сорок четыре часа?

— Он не останавливается в Кукфыонге, — не унималась она. — Вам придется сойти в Тханьхоа.

Я поразмыслила. Вообще-то, поезд останавливался в Кукфыонге по расписанию, но если уж ей так хочется, можем переплатить за лишнюю остановку и просто сойти пораньше. Я согласилась.

Она оторопела, но быстро пришла в себя.

— Вам нельзя сходить с поезда до конечной остановки — Ханоя, — сообщила она.

Из Ханоя мы сможем доехать до Тханьхоа, когда С-8 отправится обратно, через сутки.

Я покачала головой. Она злобно зыркнула на меня. Разговор зашел в тупик.

— Я должна поговорить с боссом, — заявила она и собралась уйти. Я знала, что она не вернется до тех пор, пока мне не надоест ждать и я не уйду с вокзала.

— Да, я тоже, — выпалила я и встала вслед за ней.

— Он не говорит по-английски, — самодовольно процедила она.

— Не говорит? Ну и что? — ответила я по-вьетнамски.

Она изумленно вытаращилась на меня и села.

— Паспорт, — рявкнула она и протянула руку.

Я выиграла. И постаралась быть вежливой:

— Три билета, пожалуйста. И спасибо за помощь.

— Три?

Ее пластиковая улыбка превратилась в хищный оскал.

— Три паспорта, пожалуйста.

У меня был только мой. Мне никогда не приходило в голову, что для внутренних переездов во Вьетнаме тоже нужны паспорта.

— Нет паспортов — нет билетов.

Она захлопнула билетную книжку и торопливо заперла ее в ящик:

— Вернетесь потом.

Колесить по городу в поисках Джея и Йохана не было времени. У меня не осталось другого выбора, как устроить скандал. Когда это не произвело впечатления, я решительно ступила на лестницу, ведущую на второй этаж.

— Обед! — крикнула сотрудница мне вслед. — Никого нет на месте.

Я даже не остановилась.

— Я продам вам билеты, — признав свое поражение, сказала она.

Не успела она отпереть ящик, как я уже вернулась на свое место.

— Запишите другие номера паспортов, — приказала она, подвигая ко мне толстую регистрационную книгу.

Я кивнула и принялась записывать циферки. Номер паспорта Йохана состоял из номера моего «ниссана» и телефона; для Джея я выбрала мамин день рождения и свой регистрационный номер в банке. Сотрудница выдернула у меня книгу.

— Вы должны вернуться до шести и показать мне паспорта, — коротко сказала она.

Я кивнула, соблюдая вежливый ритуал, согласно которому должна была ей поддакивать. Она выписала билеты и протянула их мне. Два билета были в шестиместном купе, один — через два вагона. Я запротестовала.

— Ничего не могу сделать, — ответила она и с финальным хлопком закрыла билетную книжку. — Мы продаем только два места на вагон. Остальные пассажиры сядут в Хюэ.

Хюэ, подумала я, на полпути до Кукфыонга. К тому времени я успею договориться с кондуктором.

Я встала и ушла.

Мы с Йоханом встретились на рынке ровно в четыре, но не увидели ни одного гиббона. Чуть раньше случился настоящий полицейский налет, и лавочники были вынуждены свернуть торговлю.

— Приходите завтра, — сказал один из них, отмахиваясь от нас.

Мы посовещались. Билеты на поезд обошлись в несколько сотен долларов, а вероятность сдать их и вернуть деньги была ничтожной. В отчаянии мы стали наводить справки о раненом гиббоне, спрятанном где-то в городе.

— Он далеко. Сто километров, — ответила хозяйка лавки. — Приходите завтра.

Но завтра было бы уже слишком поздно. Мы в печали собрали питомцев и уехали из Сайгона.

Шестиместное купе значительно уменьшилось в размерах с тех пор, как я ехала в таком же в Лаокае. Четыре клетки с животными, рюкзаки и двухдневный запас еды для девяти голодных ртов заполнили почти все свободное место. Проходивший мимо кондуктор заглянул за рваную шторку и ворвался в двери, подняв трезвон. Я замерла от страха и оглядела наши вещи. Клетки были хорошо замаскированы, но издавали странные царапающие звуки. Я уже знала, что это звуки леопардов, которые жаждут игр и развлечений. Если у орла вырвется характерный свист, пронизывающий до костей, весь поезд будет знать, что у нас за груз. Несмотря на разрешения на вывоз, которые я подделала, поставив даже фальшивую официальную печать, мы по-прежнему везли нелегальный контрабандный товар. Если бы кондуктор обнаружил животных, то конфисковал бы их или, чего хуже, попросту выбросил в окно.

Мы стали разговаривать громкими голосами. Йохан запел гимн Германии. Я зашуршала бумажкой, на которой начала писать письмо. Сам того не зная, кондуктор помогал нашей маскировке, так как принялся орать и расхаживать по купе туда-сюда. Почему в купе три человека, а билета два, возмутился он. Увы, билет в другой вагон достался Йохану. Его немедленно заставили уйти.

Я вежливо спросила, не могли бы Йохан с Джеем поменяться местами на протяжении поездки. Нет, это было категорически запрещено. Не мог бы Йохан иногда заглядывать к нам, если другие места так и останутся незанятыми? Ни в коем случае. И кстати, где мы собираемся спать? Ведь две верхние полки, положенные нам по билетам, завалены нашими вещами. Я возразила, что в купе еще четыре свободных места. Может, мы могли бы…

— Запрещено, — отрезал кондуктор.

— Пол, — осенило меня. — Мы могли бы расстелить одеяла…

— Нельзя.

— Если нужно, — солгала я, — мы можем спать на одной полке…

— Она наверняка обрушится под таким огромным весом, — отрезал кондуктор, не стесняясь жестокой правды.

Он ушел, но перед тем приказал сложить вещи в альков над дверью, то есть каким-то образом уменьшить груз объемом в несколько кубических ярдов до пары футов. Следующий час я провела за новым вариантом игры в «лису, утку и зерно», пытаясь разместить гиббона, орла и леопардов в крошечном алькове, да так, чтобы острый, как бритва, клюв не задел ненароком высунувшийся хвост, а любопытные пальчики не надергали перьев из без того плешивой макушки.

Часы сменяли друг друга под мерный стук колес и торопливые кормления украдкой, в ночной темноте. С тех пор, как леопардов начали кормить полноценно, у них появилось много нерастраченной энергии. Малышка гиббон нуждалась не только в еде, но и в опеке. Поскольку Йохана прогнали, я должна была кормить, чистить и веселить весь наш неуправляемый зверинец. Я развесила полотенца на средних полках, устроив леопардам импровизированные джунгли, и выяснила — увы, слишком поздно, — что орлы инстинктивно направляют струю экскрементов за пределы своей территории, чтобы не пачкать пространство вокруг себя. Мне стало казаться, что купе все уменьшается и уменьшается, ведь в нем барахтались восемь грязных существ и каждый пытался отвоевать хоть немного пространства и воздуха. Из купе все сильнее воняло бездомными кошками, и это увеличивало риск быть пойманными. Иногда я приоткрывала окно, но рассказы Тило о гиббоне, простудившемся на закате и умершем к рассвету, были еще свежи в моей памяти и вынуждали закупорить окна и двери.

К середине второго дня мы пересекли границу демилитаризованной зоны, и солнце вдруг пропало. Я выглянула в окно и увидела серый, угрюмый ландшафт. За месяц пребывания на юге, во влажной сайгонской жаре, я напрочь позабыла о северных холодах и сырости. Температура упала на двадцать градусов за столько же минут, и жаркая духота в купе сменилась ледяной сыростью. Ничего не сохло — ни полотенце, которое я постирала и вывесила на ночь за окно, ни жалкий котенок, который свалился в миску с водой и теперь спал у меня на груди, словно промокший клубок шерсти.

В утро приезда я проснулась и увидела, что орел дрожит от холода. Я пожертвовала последние носки, чтобы сделать пальтишки для котят. Гиббона я подвесила на груди в качельках из ткани, и малышка отказывалась перемещаться куда-либо еще. Оставалось шесть часов. Последний отсчет начался.

От пункта назначения нас отделяло всего тридцать километров, когда грозный стук в дверь возвестил о приходе недружелюбного кондуктора. На этот раз по обе стороны от него стояли двое хмурых военных. Я слышала их через дверь; они громко обсуждали наших животных, их рыночную стоимость и предполагаемый пункт нашего назначения. Я запаниковала, сорвала с себя несколько слоев одежды и показала им через шторку голое плечо, а затем пробормотала, что все еще сплю. Не могли бы они прийти через час? Благослови бог их буддистские души, они любезно покинули меня, и гонка в Кукфыонг началась. Они, верно, думали, что мы сойдем в Тханьхоа — через полчаса после Кукфыонга. Сотрудница агентства из Сайгона неожиданно сослужила нам хорошую службу.

Показалась станция Кукфыонг, и мы сошли с поезда с военной точностью, бросая рюкзаки и клетки через окно и карабкаясь следом. Когда поезд отъехал, мое облегчение быстро сменилось растущим чувством беспокойства. Станция была пустынна. Мы, дрожа от холода, стояли на полоске травы; от недосыпа в глаза точно песку насыпали, а багажа у нас было явно больше, чем под силу унести.

Наконец мы услышали, как кто-то зовет нас издалека, и появился Тило! Он стоял у микроавтобуса, а рядом с ним — Мануэла. Я чуть не бросилась ему в объятия. Он же едва не столкнул меня в канаву, так ему не терпелось посмотреть, в какой клетке сидит малышка гиббон. Она тут же спряталась под курткой Мануэлы, а Йохан наблюдал за происходящим с беспомощным видом матери, у которой отнимают ребенка. Тило оглядел другие клетки, взял их и ушел, не говоря ни слова. Они с Мануэлой уже почти сели в микроавтобус, когда до нас дошло, что нас собираются оставить здесь. Мы подхватили рюкзаки, побежали и нагнали их как раз вовремя. Нас неохотно пригласили подвезти до национального парка.

Я слушала, как они вполголоса обсуждают судьбы моих родных котят и птицы на немецком. Вольфганг несколько оптимистично оценил готовность Тило принять всех бездомных животных. Орел был ему не нужен. Детеныши леопардов должны были отправиться к Шейле, аспирантке, приехавшей в парк как раз вовремя: она изучала виверр, и у нее был опыт общения с дикими кошками.

Мы помогли разгрузить клетки. Когда я вынимала орла, тот издал растерянный крик, отчего лангуры в соседнем вольере испуганно заметались. Тило немедленно приказал посадить неуправляемую птицу обратно в машину. Я подхватила своих кошек, которые оказались никому не нужны, и отправилась на поиски таинственной Шейлы, отчаянно надеясь, что хоть она окажет мне более теплый прием.

Я постучала в дверь ее гестхауза, спрятав за спину клетку с леопардами и ломая голову над тем, что мне ей сказать. В конце концов слова оказались не нужны. Когда она увидела маленьких котят, ее глаза округлились, и детеныши мигом исчезли под ее застегнутой курткой. Она порылась в своих вещах и вышла с торжествующим видом, размахивая крошечной детской бутылочкой с резиновой соской.

— Давно уже я не спала в одной кровати с кошками, — сказала она, выуживая котенка из недр своей куртки и давая ему соску. Я покосилась на ее узкую одиночную кровать и подумала, удастся ли ей поспать, когда «котята» вырастут, но рассудительно решила помалкивать.

К моему удивлению, в комнату скоро вошла еще одна иностранка. Эмма была пухленькой молоденькой девушкой из Лондона; она приехала во Вьетнам обучать местных сотрудников английскому языку. Лишь раз взглянув на ободранного орла, она тут же захотела взять его себе. Первое, что она сделала в качестве хозяйки орла, — села с блокнотом и ручкой и придумала ему подходящее имя — Полоний. И убежала, чтобы написать нескольким друзьям о своем экзотическом приобретении. Когда пришло время кормления, Эмма вернулась и попыталась провернуть смертельный номер и скормить птице кусок мяса. Для этого она сперва надела пару толстых мотоциклетных перчаток и шлем. Я не была уверена, что Эмма станет лучшей в мире хозяйкой для моей птицы, однако мои планы поселить орла в недостроенном обезьяньем вольере пошли прахом из-за его близости к клетке лангуров. Я надеялась, что смогу построить маленькую, но уютную клетку на оставшиеся холодные месяцы, а весной можно будет выпустить птицу в парк.

Эмма вела себя очень по-деловому, уложив Йохана и Джея на полу, а меня поселив в своей комнате на случай, если ее орлу, к которому теперь следовало обращаться только по имени, вдруг понадобится моя помощь посреди ночи. Я рассказала ей о клетке, которую планировала построить. Эмма не преминула сообщить, что ее здесь все обожают и ей достаточно щелкнуть пальцами, как клетка будет готова — в ней найдется место и для обогревателя, и для автокормушки. Признаться, она меня впечатлила.

Наутро мы с Йоханом расстались. Он улетал из Сайгона через несколько дней, а нужно было еще успеть продать мотоцикл, доставивший его без единой поломки из самого Ханоя. Он пошел попрощаться с малышкой гиббоном, но Мануэла неумолимо преградила ему путь. Детеныша беспокоить нельзя.

Это было грустное прощание.

Вернувшись в комнату, я увидела Эмму, которая с плохо скрываемым отвращением косилась на орлиную клетку. Как и положено всякой воспитанной птице, Полоний не стал гадить на своей территории. Он хорошо прицелился, и струя экскрементов забрызгала плиточный пол. Так как Эмма до сих пор не удосужилась щелкнуть пальцами, уличный вольер так никто и не построил. Она явно жалела об импульсивном решении усыновить Полония и начала ругать меня, в то время как я подчищала грязь. Кто я такая, разгоряченно выпалила она, чтобы появляться без приглашения, вносить сумятицу в установленный распорядок и ставить под угрозу чужое и без того уязвимое положение?

Оказалось, что речь идет о ее собственном положении. Директор парка отвел ее в сторонку и объяснил, что, приютив меня в своей комнате, она лишает местный отель прибыли. Боясь потерять свой привилегированный статус, Эмма попросила меня собрать вещи. Орел также должен был последовать за мной, хотя мне разрешалось оставить ему имя.

— Мне некогда строить клетку, — заключила она. — Тебе придется выпустить его сейчас.

Я заметила, что ее обожаемый Полоний замерзнет в первую же холодную ночь, наверняка не сможет нормально летать и тем более охотиться, но Эмма была непреклонна.

Я вышла в ледяную ночь, держа птичью клетку двумя пальцами и чувствуя себя такой же ненужной сиротой. В отеле запросили дикую цену за неотапливаемый деревянный чулан с одной голой неработающей лампочкой, без душа и с туалетом в соседнем здании. Я не могла оставаться в парке до весенней оттепели, а Тило не горел желанием открывать гостевую комнату, отведенную для приезжающих специалистов. Я заглянула к Шейле и спросила, не согласится ли она оставить орла в теплом месте на ночь, пока я ищу ночлег. Она предложила мне поспать на полу, шепотом предупредив, что Эмме лучше об этом не знать, так как она действительно имеет влияние на местных и потому ей опасно переходить дорогу. А птица может переночевать в отапливаемом сарае неподалеку. Мы скоротали вечер за чашками обжигающего шоколада и кормлением наших ненасытных котят.

Шейла приехала в парк меньше месяца назад. Она планировала задержаться здесь на два года, исследуя ареал подвида местных виверр. Тех жалких грошей, что выделили ей на грант, едва хватило на дюжину ошейников с датчиками. Она показала мне тщательно прорисованную схему с описанием конструкции силков.

— Их будут делать в соседней деревне — так я поддерживаю местное производство, — гордо проговорила она.

Шейла была уверена, что всего через несколько месяцев сумеет надеть радиоошейники на двенадцать виверр. Она горела энтузиазмом, идеями и ужасно, катастрофически заблуждалась. Единственным «местным производством», которое в конце концов выиграло бы от ее усилий, было браконьерство и браконьерский арсенал. Ежедневные визиты Шейлы к ловушкам обязательно заметят и животных «освободят» задолго до ее возвращения. Стоит методу распространиться, и ловушки тоже перейдут в собственность браконьеров. Зачем охотиться долго и безрезультатно, когда животных можно просто забрать из удобных клеток? К тому же они живые — на китайском рынке за таких втридорога заплатят.

Хуже всего то, что ее подробные схемы научат браконьеров строить собственные ловушки. Новая технология распространится подобно заразной болезни и приведет к гибели всех животных, за чью голову назначена цена.

Я знала, что ее ждет, потому что сама прошла через это. Служа в Корпусе мира, я была так же полна энтузиазма и уверена в своих идеях. Мои нелепые рисовые кооперативы, школа, которую я открывала с самыми добрыми намерениями, и столь нужные колодцы с питьевой водой принесли столько вреда филиппинской деревне, что и не сосчитать.

Однако ошейники были куплены, клетки построены и будущее проекта определено. «Возможно, — подумала я, засыпая под мурлыканье довольных леопардов, — Шейле все-таки удастся пометить нескольких особей, находящихся под угрозой исчезновения. Тогда, если местные их убьют, Тило сможет найти трупы и арестовать виновных».

Настало утро, и станция наполнилась растерянными криками и свистом оставшихся в одиночестве гиббонов. Все уехали в Ханой: Тило, Мануэла, Эмма… и Полоний. В короткой записке говорилось, что орла передадут в Бюро лесного хозяйства, где с ним поступят по усмотрению. Внизу была приписка, сделанная решительным почерком Эммы: она приказывала мне больше не вмешиваться.

Когда я вернусь в Америку, то непременно достану свой дель таплан и снова полечу по ветру, взмывая вверх и устремляясь вниз, как умеют лишь птицы. На сайгонском рынке я увидела орла, еще не совсем взрослого, со сломанным хвостом и плешивой головой, — мятежную душу, которая не знала другой жизни, кроме существования в крошечной клетке, где в него тыкали грубыми пальцами. Мне хотелось дать ему возможность взлететь, расправить крылья и почувствовать, как их развевает ветер. Купив его, я поступила глупо и импульсивно. Но больше всего на свете я жалела о том, что не смогу выпустить его на свободу, пусть всего на один долгий день, независимо от последствий. Этого шанса ему больше не предоставится.

В Кукфыонге меня больше ничто не держало. Я собрала вещи и уехала.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.