28. Огонь предков

28. Огонь предков

Дорогая мамочка!

Я спросила у буддийского монаха, что ждет тебя в будущем, и он ответил, что если в следующем году ты не пойдешь со мной в поход по джунглям Борнео, то упадешь с эскалатора и порвешь колготки.

Я не шучу.

Мои дни теперь измерялись рытвинами на дорогах и добродушными попутчиками, соглашавшимися меня подвезти, морщинистыми лицами крестьян и грязными комнатами ночлежек. Однажды ко мне подошел молодой торговец браслетами и стал просить достать ему западные таблетки, от которых у него вырастет кустистая борода. Он передумал лишь тогда, когда я сказала, что от такого сильнодействующего лекарства у него появятся черные волосы на груди и в подмышках.

Я весь день просидела в пыли на перекрестке, рядом с тремя деревьями, под которыми парикмахеры разбили свои лавки. Когда стемнело, бесконечное щелканье их ножниц отпечаталось в моем сонном мозгу и еще много недель спустя возникало в моих снах.

Я думала, что без Джея моему фильму придет конец, но ошибалась. Постепенно камера стала частью моей жизни, и я научилась видеть мир через объектив. Я открыла для себя те драгоценные минуты на закате дня, когда солнце превращает воздух в жидкое золото и даже самые тусклые цвета будто сияют неземным светом. Научилась следовать за действием в кадре, запечатлевать детали и улавливать тот особенный момент беспокойства в толпе, когда что-то вот-вот должно произойти. И еще я научилась чувствовать, когда камеру нужно убрать — во время разговора или в очень личной ситуации, — и прятала ее без сожаления. Я пока не видела ни единого кадра из отснятого материала, но со временем конечный результат стал волновать меня все меньше. Сам процесс ожидания идеального утреннего света или детской улыбки навсегда отпечатывал картину в памяти. Зачем было себя обманывать? Я делала фильм не для других. Я снимала его для себя.

Сделав огромную петлю к китайской границе через Северо-Западный Вьетнам, я все это время искала деревушку, где могла бы остаться на время. Я едва удостоила взглядом поле битвы в Дьенбьенфу, зато часами гуляла под луной среди зеленеющих рисовых полей Лайтяу, любуясь танцем светлячков среди сочных изумрудных побегов. Я помогала строить крышу из острого тростника; руки мои покрылись тысячей красных порезов, и я всю ночь ворочалась и не могла уснуть. Сидела со старухой, которая мастерила зубочистки и смеялась не переставая, сверкая черными зубами на полуденном солнце. Шла по следам, легким, как отпечатки перепончатых утиных лапок, с полой серединой и грубыми шрамами, и пришла к деревне, где жужжали самодельные станки для очистки хлопка, выплевывая идеально ровные нити.

Я никогда точно не знала, где нахожусь, и мне было все равно. Я верила, что дорога сама выведет меня куда надо. А пока что было бы место, куда бросить рюкзак, был бы рис для прополки и урожая, рыба, чтобы поймать на крючок, и ужин, чтобы с кем-то его разделить.

Автобус карабкался все выше, заворачивая на таких крутых откосах, что бедные овощи едва находили местечко, чтобы уцепиться корнями. Внизу едва виднелись крошечные деревушки, приютившиеся в глубоких расселинах; их разбитые на клеточки поля вспыхивали в утреннем солнце, как точки на экране радара. Не раздумывая, я вышла из автобуса и двинулась вниз по узкой земляной тропинке. В ее конце была деревня Майтяу, островок опрятных хижин и фруктовых деревьев в бушующем море зелени — ярче зеленого цвета я в жизни не видела.

Тау я нашла на главной улице, а может, это он нашел меня. Ему было шестьдесят девять лет, худой и жилистый, с короткими седыми волосами, которые торчали прямо из черепа, как иглы дикобраза. У его жены были печальные глаза и добродушная, открытая улыбка, какой не ждешь увидеть на лице женщины со столь гордой осанкой и натруженными руками. Они вместе сидели на крыльце своего дома на сваях, и стоило мне поздороваться — тут же пригласили выпить чаю. Их дом стоял в центре деревни; из него открывался вид на единственную дорогу, ширины которой хватило бы, чтобы две телеги с буйволами проехали рядом.

Времена меняются, сказал Тау, споласкивая чашку и наливая мне чай. Я подумала, что он говорит о моем приезде, но вместо этого он указал на хлев, располагавшийся прямо под кухней, где едва помещалась громадная сонная свинья. В тысяча девятьсот пятьдесят четвертом с близлежащих гор пришел леопард и утащил троих драгоценных поросят посреди ночи. Тау покачал головой, вспоминая об утрате, затем еще больше приуныл при мысли о том, сколько теперь дают за бесстрашного хищника на медицинских рынках Ханоя. Леопардов давно уже не видели на соседних холмах. Теперь, чтобы встретить даже виверру или детеныша дикобраза, нужно было проехать почти пятьдесят миль и целыми днями ставить ловушки или таиться в засаде.

— Всех давно распродали, — пробормотал он.

Весь день мы пили чай и разговаривали. Тау всю жизнь проработал на полях и вырастил шестерых детей, которые крепко встали на ноги. Благодаря их поддержке у него и появился этот просторный дом, с резной королевской кроватью, пробуренным вручную колодцем и мелким цементным прудиком, полным разевающих рот рыбок и сигаретных окурков. Теперь он проводил почти весь день, сидя на полу у окна гостиной и наблюдая за происходящим в деревне. Прудик располагался совсем близко от окна, и в него удобно было плевать. Вечерами по дорожке проходила величавая процессия уток и плюхалась в прохладную воду; птицы брызгались, хлопали крыльями и весело расталкивали друг друга в ожидании ежедневной порции риса.

Деревушка была безупречной и ухоженной, под стать домику Тау: чистые тропинки и терпеливые буйволы, что даже хвостами не махали, когда детишки забирались им на головы. На каждом поле красовались разодетые чучела, хотя они стояли там больше для красоты, чем для дела: самопальные винтовки и любовь сельских жителей к мясу — любому мясу — давно уже привели к уничтожению всех местных птиц.

С наступлением вечера Тау пригласил меня на ужин, а потом разрешил остаться.

Плодородная долина давала два урожая в год: рис собирали через четыре месяца после того, как грядки с рассадой были готовы. В период посева и сбора крестьяне трудились не покладая рук, но и в остальные месяцы не сидели без дела. Утомительные домашние обязанности занимали по несколько часов в день, и главным из них был сбор дров для поддержания огня в очаге, над которым готовили еду. Каждое утро в шесть часов дочь Тау вставала, надевала на лоб ремешок плетеной корзины, изготовленной из древесной коры, и босиком шла к раскинувшимся холмам, на которых росли деревья. Однажды утром я вызвалась пойти с ней; она долго возражала — мол, мои мягкие белые пяточки этого не выдержат, а кроме того, я постоянно нуждаюсь в питьевой воде — но в конце концов согласилась и взяла меня с собой. Уверенная в силе своих широких плеч и длинных ног, я надела надежные кроссовки, взяла громадную бутыль с водой и ступила на узкую тропку с ней рядом.

Плоское поле превратилось в кручу, как только мы оказались у кромки леса. Мы начали подъем, и вскоре к нам присоединились еще несколько женщин. Мы карабкались по откосу, загребая руками и ногами вдоль края размытой канавы, усыпанной острыми песчаниковыми глыбами. Казалось, вершина всего в нескольких сотнях метров, но стоило перевалить через гребень, как я увидела еще один холм, еще круче, и удаляющиеся спины и сверкающие пятки своих товарок, скрывшихся в кустах. Утро стояло жаркое и безветренное, воздух насквозь пропитался влагой, и кислорода, необходимого для поддержания жизни, явно не хватало. Я поползла дальше.

Мои соседки не знали устали, они смеялись и болтали, а их жилистые ноги преодолевали милю за милей. Единственным показателем того, что им жарко, были пальмовые листья, которые они срезали, чтобы обмахиваться по пути. С безграничным облегчением я услышала вдали стук топоров, эхо ударов дерева о дерево в глубине тропического леса. Тропинка вела на просеку, усеянную метровыми обрубками; кое-где стволы уже нарубили и расщепили на дрова. Женщины опускали корзины, доставали заточенные мачете с самодельными рукоятками и принимались за работу.

Годовалые деревья валили и рубили на куски нужной длины, после чего в ход шли деревянные клинья и молотки. Зажав основание бревна голыми пальцами ног, они расщепляли дерево инструментами, существовавшими еще до наступления бронзового века. Они работали методично. Их спокойная, наивная уверенность в собственных силах заставила меня взглянуть на них по-другому. Я, которую в детстве всегда называли пацанкой из-за атлетического сложения и мальчишеских замашек, сидела и смотрела на этих миниатюрных изящных тружениц, размахивающих топором с силой и точностью, которых мне не достичь и через много лет. Это было настоящим откровением.

Дальше началось самое интересное. Нарубив дров, они поднесли корзины и принялись наполнять их, аккуратно выбирая щепки и складывая их рядом, пока все свободное пространство не заполнилось до дюйма. Они сняли шарфы, которыми были повязаны их головы, сложили их в несколько раз, изготовив нечто вроде подушечки, присели и надели ремешки на головы, а затем без усилий поднялись на ноги. Одна за другой, точно волы в упряжке, они прошли мимо меня, тяжело ступая под грузом, превышавшим их собственный вес.

Спускаться было сложнее из-за тяжелой ноши, удерживаемой лишь наклоном шеи. Движения женщин превратились в сложный, точно отрепетированный танец; они собирались на вершине более крутых откосов и медленно поворачивались к скале лицом, прежде чем спуститься с застывшими спинами, нащупывая зацепки для рук и не осмеливаясь взглянуть вниз. На нижнем склоне к нам присоединились две совсем молодые девчушки — одной было двенадцать, другой четырнадцать. Обе несли нагруженные корзины и возвращались домой к родным. Они двигались с такой легкостью, что мое намерение встать в упряжку укрепилось, но я все же побоялась даже просить об этом до тех пор, пока дорога вновь не стала ровной и гладкой и мы не очутились всего в какой-то полумиле от Майтяу. Мои соседки остановились передохнуть, и я обменяла бутылку с водой на полную корзину дров. Я присела на корточки, невероятно развеселив своих товарок, и попыталась закинуть на спину груз, но корзину словно привязали к пожарному шлангу. Несколько женщин помогли мне подняться на ноги, не снимая своих корзин. Я выпрямилась, пьяно шатаясь; ощущение было такое, будто мне на голову усадили циркового медведя. Груз тянул голову назад, давление сосредоточилось в одной-единственной точке посреди лба. Попытки удерживать шею неподвижно при ходьбе посылали горячие волны вниз и вверх по позвоночнику. Я чувствовала, как с каждым шагом плавятся мои позвонки. Продержавшись меньше двух сотен метров, я принялась искать местечко, чтобы присесть. Когда я рухнула на землю, мои соседки расхохотались что есть мочи. Все окружили меня, добродушно похлопывая по спине. Женщина, закинувшая на спину мою корзину, была ростом меньше пяти футов. Она подняла корзину весом в сто десять фунтов с такой легкостью, будто это был двухмесячный ребенок.

Вернувшись домой, я упала на циновку и забылась измученным сном.

Лишь через неделю я смогла сесть, не поддерживая шею одной рукой.

Дни проходили почти незаметно, складываясь в недели. Настал посевной сезон. Каждое утро огромная толпа крестьян совершала медленный исход в поля; дома пустели, и целые семьи пробирались по канавам шириною в фут к своим участкам. Я шла со всеми и часами стояла, пригнувшись к ровной влажной земле; ноги тонули в иле по самые бедра. Я разбирала пучки рисовых саженцев на стебли и втыкала каждый трехдюймовый побег в шелковистую жижу. Вокруг меня женщины работали со скоростью машин; их ловкие пальцы давно научились определять точный размер здорового стебля, а нужное место в грязи подбирать вслепую. Мои первые вымученные попытки высадить рис кривым рядком были встречены еле сдерживаемыми смешками, а когда стало выходить лучше, соседи радостно захлопали в ладоши и изумленно заверещали. Когда же высаженная рассада утонула в отпечатках моих огромных ног, они притворились, что ничего не замечают, а когда я отвернулась, выкопали саженцы и разгладили ямки в земле, потом подняли глаза и продолжили улыбаться, словно и не случилось ничего.

Солнце пропало за горными вершинами, и в это время женщины высадили последние стебельки, подперли руками бока и распрямили ноющие спины. Взвалив на спины мотыги и пустые корзины, они присоединились к огромной толпе деревенских жителей, возвращающихся домой. Задерживаясь у глубоких канав, они смывали грязь; из воды появлялись белые сморщенные икры, весь день простоявшие погруженными в ил. Их жизнь была проста и регулировалась сменой времен года и ростом столь необходимого риса. Труд был тяжелым, но неспешным, и на жизненном пути их подстерегало мало неожиданностей. Эти люди могли заглянуть в будущее, загадать любой месяц и день и точно сказать, чем будут заниматься тогда. Они знали, где родились, и знали, где умрут. Свои обязанности они выполняли вместе почти в идеальном согласии. Казалось, они создали мир, в котором каждый отдельный человек трудился ради всеобщего блага — если такое вообще возможно.

Где-то в промежутке между работой на рисовых полях и вечерними посиделками за чаем с Тау я наконец нашла тот Вьетнам, который искала. В этой маленькой деревушке, пока не тронутой влиянием современного мира, я испытала радость пребывания среди людей, среди семьи — чувство, старое как мир и свойственное нам всем. Я наконец поняла, зачем проделала такой долгий путь — потому что мне самой этого не хватало. И хотя на первый взгляд в таком месте, как Майтяу, было намного легче создать дружное общество людей, я знала, что смогу найти нечто подобное и в Америке, стоит лишь потратить немного времени.

Я привезла домой много воспоминаний — о крестьянине, терпеливо таскающем камни, чтобы построить новое кукурузное поле; о кондукторе, заключившем со мной перемирие — ведь прошлое стало для него не более чем причиной разделить хлеб; о женщинах, карабкающихся по горному склону с грузом, удерживаемым лишь их сильными спинами и невозмутимым упорством; о патриархе племени зао, который смотрел вокруг и был уверен, что под построенной им крышей будут жить его дети, и дети его детей, и еще многие потомки, после того как он сам займет свое место среди предков.

Но главным было то, что я нашла свое место. Я осознала ценность того, что оставила дома, и поняла, почему это так много для меня значит.

Пора было возвращаться назад.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.