АЛЕКСАНДР I ПАВЛОВИЧ, БЛАГОСЛОВЕННЫЙ (1777—1825)

АЛЕКСАНДР I ПАВЛОВИЧ, БЛАГОСЛОВЕННЫЙ

(1777—1825)

Русский царь. Издал Указ о вольных хлебопашцах, открывал гимназии, уездные училища, основал педагогические институты, открыл университеты в Казани и Харькове. Учредил Государственный совет и министерства. Победоносно завершил войну с Наполеоном, торжественно вступив в Париж. Погребен в Петербурге в Петропавловском соборе 18 марта 1826 года.

…В ночь с 11 на 12 марта 1801 года заговорщики проникли в незащищенный Михайловский замок и потребовали отречения императора. Но Павел I отказался и был убит. Сыновья Павла были в эту ночь настолько растеряны, что петербургскому генерал-губернатору графу Палену пришлось взять старшего, Александра, за плечи и сказать ему: «Государь, довольно быть ребенком, ступайте царствовать».

Новому царю не было еще и 24 лет. Это был молодой человек, роста выше среднего, немного сутулый, рыжеватый блондин с улыбкой на прекрасно очерченных устах и с печальными глазами. Внуком Екатерины II восхищались даже мужчины, а женщины готовы были обожать венценосного красавца.

Александр Павлович прежде с одинаковой непосредственностью уживался в екатерининском царстве и в павловском. Он научился восторгаться «правами человека и гражданина», одновременно получая величайшее удовольствие от маршировки и фельдфебельского покрикивания на солдат. Учитель его, Лагарп, славил свободолюбие, и он воспринимал его уроки, однако перед ним был пример Екатерины, свободолюбивой, конечно, но и самодержавной, и Павла, который испытывал влечение только к прусской муштре, и эти примеры внушали ему бессознательную склонность сочетать в сердце своем то, что обычно кажется несочетаемым: «фрунт» с философией Руссо или французскую революцию с крепостным правом. В такого рода искусстве Александру Павловичу суждено было весьма быстро преуспеть.

Семейная жизнь будущего венценосца почти сразу сложилась несчастливо. Екатерина, когда минуло ему шестнадцать лет, женила «господина Александра» на 14-летней баденской принцессе Луизе-Марии-Августе, при принятии православия нареченной Елизаветой. Он был красавец, она – очаровательной, нежной, хрупкой, и было в ее облике, внешнем и внутреннем, сокровенном, нечто воздушное, неуловимое. Робость, неуверенность в себе сочетались в ней с большой душевной восприимчивостью, она была умна, хоть и несколько поверхностна, а склад ее ума, да и весь ее характер, был окрашен мечтательностью, романтизмом. С юных лет искала она какой-то правды и в то же время как бы боялась к правде прикоснуться, любила свой внутренний мир, который себе создала, – одним словом, будущая императрица Елизавета Алексеевна была, подобно своему супругу, натурой достаточно сложной и не вполне устойчивой. «Вот Амур и Психея!» – воскликнула Екатерина, любуясь этими мальчиком и девочкой, которые, думала она, идеально должны были подходить друг к другу… Случилось, однако, так, что они вовсе друг другу не подошли.

«Психее», юной великой княгине, с лицом испуганной птицы, задумчивой и страстной, нужна была любовь, нужны были нежность и излияния близкого сердца. Муж либо вел себя как мальчишка, либо не обращал на нее внимания, возвращаясь из Гатчины, где с отцом муштровал солдат, усталый настолько, что едва стоял на ногах, и, выспавшись, снова спешил в кордегардию. Она хотела счастья и решила его искать.

Об увлечениях Елизаветы Алексеевны известно много, но в точности так и не выяснено, любила ли она кого-нибудь по-настоящему до того, как встретила Александра Охотникова. За ней ухаживал экс-фаворит Екатерины II Платон Зубов, затем в жену царя влюбился его лучший друг, князь Адам Чарторыйский. Александр, по-видимому, поощрял его ухаживания. Графиня Головина рассказывала, что Елизавета, которую она застала вечером в одиночестве, созналась ей: «Мне приятнее быть одной, нежели ужинать вдвоем с князем Чарторыйским. Великий князь заснул на диване, я убежала к себе, и вот я со своими мыслями, которые вовсе не веселы».

Вероятно, наступил момент, когда, спасаясь от этих мыслей, Елизавета перестала избегать Чарторыйского. Екатерины уже не было в живых. Вкрадчивый польский вельможа, покоряя сердце жены наследника престола, прокладывал себе путь к власти. Однако эта затея едва не кончилась для него плачевно, ибо, если верить дворцовым пересудам того времени, Павел, решив, что родившаяся у Елизаветы дочь совсем не похожа на Александра, хотел было сослать Чарторыйского в Сибирь и лишь с трудом согласился на полумеру, отправив его посланником к сардинскому двору.

Любовь Елизаветы к молодому офицеру Алексею Охотникову – факт неоспоримый. Вторая дочь ее (умершая, как и первая, в младенчестве) – так решила молва – была плодом этой большой, счастливой любви. Но идиллия оборвалась трагически. Охотников при таинственных обстоятельствах был убит, выходя их театра, ударом кинжала, нанесенным неизвестной рукой. На могиле человека, которого она любила с наибольшей страстью, Елизавета воздвигнула памятник, изображающий молодую женщину в слезах у дуба, сраженного молнией.

Прошли годы, и, лишь когда жизнь ее клонилась уже к концу, Елизавете было суждено найти сердечное утешение. Эта любовь связана с тайной императора Александра.

С юных лет Александр Павлович искал в женщинах забвения, отдыха от сомнений и противоречий, томивших его душу.

Мария Антоновна Нарышкина, урожденная княжна Святополк-Четвертинская, была его самой большой страстью. Некоторое время серьезную конкуренцию Нарышкиной составляла графиня Бобринская, и из этой связи Александра произошел польский род Варпаховских. Но в конце концов всех соперниц победила Нарышкина.

Мария Антоновна Нарышкина была от рождения полячкой, дочерью князя Четвертинского, который в 1794 году во время варшавских бунтов был повешен народом. Еще очень молодой девицей ее выдали замуж за любимца Александра I, за Дмитрия Нарышкина. Как только государь увидел ее в первый раз, он без памяти влюбился и быстро добился взаимности у Нарышкиной. Говорят, что в один прекрасный день, когда император был в отличном расположении духа, он назначил Нарышкина обер-егермейстером со словами, обращенными к супруге обманутого мужа: «Так как я ему поставил рога, то пусть же он теперь заведует оленями».

Результатом этой связи были трое детей, из которых царь безумно любил дочь Софью. Дети все назывались Нарышкиными, несмотря на то что муж Марии Антоновны отлично знал, что не он их отец. В своих воспоминаниях о Венском конгрессе граф Делагард писал, что сам Дмитрий Нарышкин ответил императору Александру на вопрос его: «Как поживает твоя дочь Софья?» – «Но, Ваше Величество, ведь она вовсе не моя дочь, а Ваша…» В другой раз царь осведомился у своего любимца о жене и его детях. Нарышкин цинично ответил: «О каких детях Ваше Императорское Величество справляется? О моих или о Ваших?»

На дошедших до нас портретах Нарышкина сияет яркой полуденной красотой. Современники свидетельствуют, что Мария Антоновна была действительно ослепительной красавицей. «Всех Аспазия милей», – так, величая ее, пел Державин, славивший некогда Елизавету-«Психею», Кутузов в шутливой форме, но, по-видимому, искренне восхищаясь ею, говорил, что женщин стоит любить, раз есть среди них такая, как Мария Антоновна, а Вигель писал, что «красота ее была до того совершенна, что казалась невозможною, неестественною».

Великолепие радужной красоты и сладостный плен, покой… Пусть лишь на время, но Мария Антоновна подарила счастье Александру Павловичу.

Она не была ни особенно умна, ни даже по-женски особенно тонко восприимчива. В той помощи, которую дарила она Александру, было, вероятно, мало сознательного. Впоследствии, также без умысла, причиняла она ему и жгучие страдания. Но для Александра Павловича, когда держал он ее в своих объятиях, когда на ее плече забывал себя, доверчиво, как ребенок, отдавая в ее власть все свое существо, была она как бы самой природой, самой жизнью – ясной, милостивой, неожиданно открывшейся ему.

Мария Антоновна была подругой желанной, незаменимой… Как дивно сочеталась ее красота с его ласковой, чарующей величественностью. Пышность, подобно ему, почитала она излишней. «Идеальные черты лица, – писал Вигель, – и безукоризненность фигуры выступали еще ярче при всегдашней простоте ее наряда». Молчаливая, спокойная, знающая, что ей достаточно появиться, чтобы раздался шепот восхищения. Качества ее гармонически дополняли неуравновешенную натуру Александра Павловича: она приносила ему как раз то, чего ему больше всего не хватало.

Роман этот начался, когда Александр был еще наследником. После трагедии 11 марта Александра вновь охватило желание бежать от мира, от власти, от ответственности – в Америку, но уже не с Елизаветой, а с Марией Антоновной. Он одумался: Елизавета, горестная «Психея», в поисках счастья сердцем отходила от него все дальше, но связывала их дружба, тоже мучительная, полная внутренних препятствий, как и все их отношения. Александр понял, конечно, что большего, чем покой, Мария Антоновна дать ему не может. Елизавета собственными мучениями разжигала его раны, а ему этого и хотелось, и он знал, что волю к действию, решимость вдохнет в него в нужную минуту не «Аспазия», а хрупкая женщина, мятущаяся, как он, – «Психея», душа, с его душою соединенная судьбой. Не бежал он тогда, не порвал с Елизаветой, и осталась при нем Мария Антоновна, как убежище от тревог, как утешительница, которая волею его не сумеет руководить, но спасет от самого себя, когда не в силах будет он искать выхода, принимать решение, дабы, окрепнув, он снова мог продолжать свой трудный и долгий путь.

«Она не Помпадур и не Монтеспан, а, скорее, Ла Вальер, с той разницей, что не хромает и никогда не станет кармелиткой», – так отзывался о Марии Антоновне Нарышкиной граф Жозеф де Местр. Он мог бы добавить для вящей точности: и еще с той разницей, что у нее множество любовников. Ничтожно было влияние этой «Аспазии» на правление императора Александра – власть над сердцем царя вполне удовлетворяла ее честолюбие. Но на его душевное состояние эта связь оказывала постоянное воздействие, при этом не всегда благотворное, ибо, подарив ему радость бурной, всепоглощающей страсти, Мария Антоновна измучила его затем своими бесчисленными любовными приключениями.

Ревность Александра Павловича доходила до того, что он не в силах был таить свое горе от посторонних и, теряя уже всякое самообладание, жаловался на свою любовницу даже… наполеоновскому послу. Со временем, однако, он внешне примирился со своим положением – мастер скрывать мысли и чувства, научился скрывать и ревность, но долго еще страдал он от измен ветреной своей любовницы. Впрочем, сам он изменял ей не меньше. Жизнь Александра Павловича была поистине многогранна, и можно утверждать, что женщины сыграли в его душевной драме такую же роль, как борьба с Наполеоном или стремление преобразить отечество.

Об Александре Павловиче – донжуане – можно судить исчерпывающим образом по донесениям осведомителей венской полиции за то время, когда заседал конгресс, тот самый знаменитый конгресс, на котором русскому императору в весьма трудных обстоятельствах суждено было вновь упорно и блистательно защищать интересы России.

Он – освободитель Европы, он – первый среди монархов, нет никого в мире, кто был бы могущественнее его. Александр Павлович любил красоваться, но обычно он был чужд помпы, ведь и сама его прославленная элегантность как раз тем была безупречна, что никогда не бросалась в глаза. В Вене, однако, ему стало ясно, что в тот момент, когда европейская дипломатия старалась уменьшить его силу, надлежало ему ослепить своим великолепием столицу наследников цезарей. Ведь и он их наследник: такова воля предков его московских царей. Пусть же знают император и короли, что недаром герб его империи – орел Византии. Голос царя звучал в Вене более властно, чем голос других монархов. Балы, которые он давал, приемы, торжественные церемонии, им устраиваемые, были пышнее австрийских. Затмить всех – таково было стремление достойного внука Екатерины.

В Вене он решил затмить всех и… в любви. Скорее всего венские его похождения – следствие того, что большая политика к тому времени принесла ему уже немало разочарования. Размах же и в них он проявил истинно екатерининский.

Монархи, дипломаты, венские красавицы, ревниво следившие за ним глазами, заметили маневр русского императора: он ухаживал за графиней Юлией Зичи, той, которую все признавали красавицей ослепительной.

«Царь влюблен, царь потерял голову», – шептались на конгрессе. Но уже через несколько дней стало известно, что взоры Александра обращены на другую: на княгиню Багратион, вдову бородинского героя, в Вене прозванную «русской Андромедой».

Венская полиция следила за каждым шагом царя. «Александр, – доносил осведомитель, – объявил княгине, что приедет к ней, назначил час и предупредил, что хочет застать ее одну».

О романе царя с княгиней Багратион узнала скоро вся Вена. Княгиня была в восторге: ей удалось наконец поставить на место давнишнюю свою соперницу, герцогиню Саган, ту самую, которая отбила у нее Меттерниха, а ныне уже начала было хвалиться, что покорила сердце императора Александра.

Зрели интриги. Влиятельные лица толкали герцогиню в объятия русского императора. Но вначале он сопротивлялся. «Сделано было невозможное, – жаловался он княгине Багратион, – чтобы заставить меня быть к ней благосклонным. Ее даже посадили со мной в карету. Но все это было тщетным. Я люблю чувственные удовольствия – но от женщины я требую и ума».

Венские дамы наперебой старались завладеть сердцем обворожительнейшего из монархов, осаждали его генерал-адъютантов – Волконского, Уварова, Чернышева, которые хотели уберечь своего государя от слишком настойчивых поклонниц, ибо им казалось, что государь не может всюду поспеть… Но сам Александр придерживался, очевидно, иного мнения.

Еще одно свидание с княгиней Багратион отмечено полицейскими осведомителями. Александр вечером отправился к ней на извозчике в сопровождении лишь одного слуги и оставался у нее до двух часов ночи. Роман продолжается. Но о большой любви все же говорить, по-видимому, не приходится – ибо в тот же день Александр послал Волконского к другой прославленной красавице, графине Эстергази, дабы объявить ей о предстоящем своем визите.

Через четыре дня один из осведомителей сообщил: «Его Величество Русский Император, по-видимому, привязывается к графине Эстергази… Она уверяет, что нет более очаровательного монарха, чем он. В нем, говорит она, французская живость соединяется с русской простотой, и благодаря этому Его Величество совершеннейший во всех отношениях человек».

Графиня Эстергази становилась объектом всеобщей зависти. Но еще через несколько дней у Александра случилось новое приключение: герцогине Саган удалось-таки добиться его благосклонности. Княгиня Багратион была в ярости. Меттерних ревновал, а Александр Павлович радовался как мальчишка, узнав о таковых чувствах знаменитого дипломата. В Вене острили: баварский король пьет за всех, вюртембергский король ест за всех, а русский царь любит за всех…

Танцевал он если не за всех, то больше всех и едва ли не лучше всех. Английский дипломат сообщал в Лондон: «Что же касается до русского императора, то он танцует, в то время как Рим пылает».

На одном из балов царь начал ухаживать за графиней Сеченьи.

«Ваш муж уехал, – шептал он ей. – Мне было бы так приятно занять его место».

«Ваше величество, очевидно, принимает меня за провинцию», – отвечала та, вероятно, воображая, что завладела сердцем царя.

И это, однако, не все. Еще на графиню Софию Зичи, «травиальную красавицу», на княгиню Ауэрсперг и на других еще красавиц обращал в эти веселые венские дни благосклонный взор император Александр Павлович.

Надо думать, осведомители венской полиции все же были не всегда точны в своих донесениях, ибо, если верить им, Александр Павлович, не удовлетворяясь успехами своими среди жен австрийских и венгерских вельмож, нередко посылал еще за женщинами легкого поведения. Как бы то ни было, успехи эти не мешали ему помнить об отсутствовавших.

Вот что писал он из Вены Луизе фон Бетман, с которой некогда сошелся во Франкфурте: «Наконец я имею известие от тебя, моя любимая. Глаза мои, так долго лишенные этого счастья, наконец узрели дорогой почерк, глядя на который, я понимаю, как ты мне дорога, как все в мире скрывается от моих глаз, когда я получаю что-нибудь от тебя».

И дальше: «Только чувство моего долга мешает мне полететь в твои объятия и умереть в них от счастья».

Неверно было бы заключить на основании этих строк, будто Луиза фон Бетман была большой страстью императора Александра. Таков уж, насколько мы можем судить, обычный стиль любовных посланий Александра Павловича: в ту эпоху и люди с чувствами более непосредственными выражались столь же экзальтированно.

Никто, однако, не бывает всюду победителем. В Вене коронованный донжуан однажды потерпел и неудачу. Понравилась ему какая-то другая Эстергази – княгиня Леопольдина. Муж ее был на охоте. По своему обыкновению, Александр Павлович послал к княгине нарочного: объявил, что намерен провести у нее вечер. Ответ пришел весьма неожиданный: княгиня была счастлива, польщена, просила его величество вычеркнуть в прилагаемом ею списке имена тех дам, которых неугодно было бы ему у нее встретить. Александр вычеркнул всех, оставив на листе лишь имя самой княгини. Та тотчас же послала за мужем – и князь Эстергази, вместе с женой, встретил его величество. Осведомитель отмечал, что император оставался у Эстергази всего несколько минут.

Неудача не особенно серьезная. Александр Павлович продолжал ухаживать. Быстро проходили увлечения и забавы. Мальчишеского осталось в нем очень много… С графиней Зичи он поспорил о том, кто скорее может переодеться – мужчина или женщина. Заключили пари. В одной комнате переодевалась графиня, в другой – Александр. Он вышел первым, в мундире, специально доставленном с камердинером. Присутствовавшие рассыпаются в комплиментах… Самодержец всероссийский, вождь великой коалиции, одержал новую победу!

Не гнушался он и дам более скромного происхождения. Госпожи Шварц и Шмидт, жены петербургских немцев, прибыли в Вену. Обе – его бывшие любовницы, и обе в Вене возобновили связь с царем, чем вызывали всеобщее негодование.

Отметим, что Мария Антоновна тоже была в Вене во время конгресса и связи с нею Александр Павлович вовсе не порывал. В Вене была и Елизавета: «Аспазии» и «Психее» надлежало, конечно, присутствовать при всех его торжествах… Царицу жалели, и венский свет весьма неодобрительно отнесся к тому, что Александр Павлович заставил ее пойти на бал к княгине Багратион. Впрочем, хоть Елизавета и имела право почитать себя жертвой крайне легкомысленного супруга, она все же не была лишена некоторого утешения, ибо в Вене вновь встретила князя Адама Чарторыйского, и на миг между ними возобновилась прежняя идиллия.

Итак, Александр Павлович проводил время в Вене как будто бы весьма беспечно. Было бы, однако, совершенно ошибочным полагать, что любовные развлечения, хоть в малой мере, мешали ему исполнять свои обязанности. Русскую делегацию на конгрессе он фактически возглавлял: ведал внешней политикой России, импонируя своей настойчивостью и знанием дела всем прочим монархам, предпочитавшим уклоняться от прямого участия в дипломатических распрях.

Александр обожал женщин. Но, когда этого требовали какие-то высшие соображения, он умел не поддаваться даже самым обольстительным любовным чарам.

Страсть, которую питала к нему прекраснейшая и умнейшая королева Луиза Прусская, так и осталась в конце концов без ответа. Зная себя и не желая полюбить королеву, боясь уступить ей и оказать Пруссии поддержку, царь хотел охранить независимость своей политики. Александр Павлович, когда гостил в Мемеле, у королевской четы, «страшась» по ночам прихода этой обаятельной женщины, запирался от нее на замок… Позднее, после разгрома Пруссии, она поехала с мужем в Санкт-Петербург, надеясь полностью завладеть сердцем Александра; он обласкал ее, но когда на балу увидел ее, в роскошном туалете, декольтированную, сверкающую каменьями, рядом с Марией Антоновной, в гладком белом платье, без единой драгоценности, как всегда, ослепляющей одной своей красотой, любовным взглядом окутал свою избранницу, и королева поняла, что ей не достичь своей цели.

Еще раз пришлось ему играть в Иосифа Прекрасного, причем снова с королевой. В Мальмезоне, в 1814 году, обворожил он своей любезностью всеми покинутую императрицу Жозефину. Известно, что она умерла от простуды, схваченной ночью в парке, где она гуляла под руку с Александром Павловичем. Русская гвардия воздала почести праху бывшей жены Наполеона, чьей последней земной радостью была дружба с русским царем. В это же время Александр сблизился с ее дочерью, королевой Гортензией. Посещал ее часто, подолгу беседовал с ней. Победив Наполеона, восстановив на престоле Людовика XVIII, всячески подчеркивал свое расположение к семье императора и к его сподвижникам. Таков уж был его характер – и «противочувствиями» любил он щеголять. Падчерице Наполеона говорил он как-то, вернувшись от короля: «Как изменился Тюильрийский дворец. Прежде ведь обитал в нем великий человек, а ныне!..» Но ему было ясно, что королева Гортензия стремится воспользоваться его благосклонностью для осуществления политических планов, которым он не хотел потворствовать. И потому, хоть, по-видимому, она и была в него действительно влюблена и, несомненно, ему очень нравилась, отношения между ними не перешли границ сентиментальной дружбы.

Две королевы тщетно пытались, таким образом, снискать его любовь. Между тем ему случалось ухаживать и за горничными. И если он и умел, когда это требовали обстоятельства, сопротивляться соблазну, с наслаждением отдавался он весь той высшей силе, которой он не страшился, ибо она была бесконечно ему любезной, истинно частью его существа, вечной женственности, началу, над ним владычествовавшему и его окутывавшему. И знаменитая его улыбка, и покорявшее сердца обаяние его личности были овеяны мягкой, пленительной женственностью.

Как известно, венский «карнавал» омрачился весьма неприятным событием: Наполеон вернулся во Францию, и монархи, немало ссорившиеся друг с другом на конгрессе, волей-неволей вновь объединились для борьбы. Русскому царю предстояло еще раз ратовать за «свободу народов».

Настал час последней схватки с «узурпатором». За две недели до Ватерлоо Александр Павлович прибыл в вюртембергский город Гейльбронн, чтобы оттуда послать в бой вновь вызванные из России войска. Состояние его духа было подавленное. Кампания начиналась без его участия: англичане и пруссаки опередили его. Снова считал он, что нужно подымать народы на борьбу с Наполеоном. Но прежней власти над Европой у него не было, и хотя настаивал и в этот раз, что войну надо довести до полной победы, былого священного огня он уже в себе не ощущал. Ему теперь было ясно, что какую-то новую цель, совсем иную, чем прежде, надлежит ему преследовать в жизни.

Внезапная смерть Павла на всю жизнь испугала Александра. Воспоминание об этой смерти настолько сильно и в продолжение всей жизни влияло на него и мучило его, что одно время многие были убеждены в том, что эта смерть не обошлась без участия Александра. Спасение от этих ужасных воспоминаний Александр находил в мистериях религиозного мистицизма, все добрые начинания, которые он имел в виду для блага своей родины, были забыты, все идеалы его полиняли, и земные желания его исчезли.

Мечтательница баронесса Крюденер после бурно проведенной молодости бросилась в объятия религии и мистицизма; она имела на своих современников, даже на самых высокопоставленных, такое сильное влияние, которое в настоящее время кажется нам необъяснимым.

Александр Павлович заинтересовался баронессой Крюденер, и не случайно. Слава этой романистки, «прорицательницы» и «учительницы», а в прошлом женщины достаточно легкомысленного поведения, к этому времени уже начинала меркнуть. Но так как была она наделена немалой настойчивостью, то решила во что бы то ни стало завоевать вновь прежнее свое влияние на умы и души, жаждущие откровений. А для этого – так правильно она рассудила – не было лучшего способа, чем привлечение в число своих почитателей самого императора Александра. Сблизившись с фрейлиной Струдзой, она стала писать ей о нем, восхваляя его на все лады, называя его «орудием милосердия» и выражая уверенность, что она может помочь ему в его исканиях. Баронесса добилась своего: письма эти были показаны Александру, и тот загорелся желанием встретиться с этой замечательной женщиной, столь хорошо его понимавшей… «Не успел я остановиться на этой мысли, – писал он дальше, – как я услышал стук в дверь. Это был князь Волконский; с видом нетерпения и досады он сказал мне, что поневоле беспокоит меня в такой час только для того, чтобы отделаться от женщины, которая настоятельно требует свидания со мною, и назвал г-жу Крюденер. Вы можете судить о моем удивлении! Мне казалось, что это сновидение. Такой внезапный ответ на мою мысль представился мне не случайностью. Я принял ее тотчас же…»

Эффект, таким образом, получился полный. Александр слушал эту востроносую, немолодую женщину, и притворность ее речей его не покоробила – воспринимал их как манну небесную.

«Нет, государь, – говорила она ему голосом вкрадчивым, но и властным, – вы еще не приблизились к Богочеловеку… Вы еще не смирились перед Иисусом… Послушайте слов женщины, которая также была великой грешницей, но нашла прощение всех своих грехов у подножия Распятия».

Говорила она много о «суетной гордости», о пиэтизме, дарующем спасение, и о той роли, которую она призвана играть при нем.

Баронесса могла праздновать победу. В письме к фрейлине Струдзе Александр говорил, что ее появление оказалось для него благодеянием, ей же самой он сказал буквально: «Вы помогли мне открыть в себе вещи, которых я никогда в себе не видел; я благодарю Бога».

Так произошло обращение Александра Павловича в усердного мистика, последователя и почитателя прогремевшей на всю Европу подданной своей – баронессы Крюденер.

Баронесса Крюденер участвовала советами во всех его духовных исканиях. Некоторые историки склонны думать, что она вдохновляла в эту пору его политику. В таком суждении кроется коренная ошибка. Александр, который, по словам Меттерниха, соединял все женские слабости со всеми качествами мужчины, никогда в политике не находился под непосредственным влиянием – не только Марии Антоновны, но и какой-либо другой женщины. Известное исключение составляет, может быть, лишь любимая сестра его Екатерина Павловна. Как бы то ни было, подлинной эгерии не встречаем мы в его жизни. Фаворитки его, точнее – женщины, которыми он увлекался мимолетно, ибо фавориткой в полном смысле слова была только Нарышкина, не разоряли государственной казны, и с мнением их в вопросах чистой политики он, конечно, очень мало считался. Строго говоря, не влияли на политику Александра ни жена его, хоть в грозные минуты и укрепляла она его волю, ни даже мать – властная Мария Федоровна, волю свою проводившая только в том, что касалось самой династии. Но женщины, некоторые, во всяком случае, создавали в нем известное душевное настроение, которое косвенно могло отражаться на его решениях. Баронесса Крюденер была женщиной изворотливой, но никогда ее ум не был способен породить какой-то новый план охранения порядка в Европе. Однако не подлежит сомнению, что именно благодаря ее поучениям, в значительной степени даже благодаря самой галиматье, в которой выражала она свои сумбурные мистические теории, «Белый Ангел» созрел окончательно для Священного союза.

И в то время как Александр отдался религии, управление государством всецело было предоставлено таким любимцам его, как Аракчеев. Хуже всего было то, что этот самый Аракчеев был вовсе не самостоятельным человеком, а куклой в руках его многочисленных любовниц, перед которыми, однако, унижались самые высокопоставленные лица империи.

Прошло десять лет. В последнюю пору своего царствования, перед таинственным отъездом в Таганрог, император Александр Павлович, вероятно, часто спрашивал себя, чего достиг он, что осуществил? Увеличил размеры своей империи, население ее – на двенадцать миллионов душ, водил свой народ по Европе от края до края и сломил могущество Наполеона, но что, кроме славы да новых земель, дал он России? Не осуществил того, к чему стремился в юности, не поставил на ноги молодую Россию, не усовершенствовал, не обновил русской нации; некогда готов был обещать ей чуть ли не все свободы, а теперь уже ничего обещать не мог и вызвал против себя раздражение своих же былых сподвижников, предоставив полякам больше прав, нежели русским, нежели создателям империи. Не слишком ли часто дела Европы отвлекали его внимание от нужд народа, им управляемого? Возможно, уже не знал он сам, был ли прав, направив всю мощь, всю энергию России на далекие походы, борьбу с врагом, который ей больше не угрожал. Конечно, винить себя одного ему не следовало – не настало еще время для коренных реформ. Но грусть, вероятно, охватывала его, когда вспоминал, что собирался освободить крестьян, а через почти два с половиной десятилетия после вступления своего на престол ничего решительного так и не предпринял для этого – и знал, что уже не может предпринять.

Что в содеянном им, в трудах его и в плодах этих трудов могло бы дать ему утешение? Священный союз… То было действительно его детище. Замыслил он этот союз в Париже в 1815 году. Договор христианского единения… Монархи обязывались «пребывать соединенными узами братской дружбы, оказывать друг другу помощь и содействие, управлять подданными своими в том же духе братства, для охранения веры, правды и мира…»

Людская молва породила слухи после его кончины в Таганроге в 1825 году, что монарх не умер; вместо себя схоронил кого-то другого, а сам ушел в Сибирь, где вел жизнь странника и скончался в глубокой старости.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.