Василь Стус (1938–1985) поэт, переводчик, литературовед, общественный деятель
Василь Стус
(1938–1985)
поэт, переводчик, литературовед, общественный деятель
В 1985 году Василь Стус был выдвинут на получение Нобелевской премии по литературе (представление Г. Белля), но осуществиться этим планам было не суждено. В ночь с 3 на 4 сентября он умер в карцере от сердечного приступа — на второй день «сухой» (без употребления воды) голодовки.
Василь Стус — автор шести поэтических сборников: «Круговорот» (1964), «Зимние деревья» (1968–1970), «Веселое кладбище» (1970–1971), «Время творчества — Dichtenszeit» (1972), «Палимпсесты» (1972–1980, в нескольких редакциях), а также прижизненной книги избранного из «Палимпсестов» — «Свеча в зеркале». Сделал переводы с Й.-В. Гете, P. M. Рильке, И. Бахман, П. Целана, Р. Киплинга, Ф. Г. Лорки, А. Рембо и др. Его собственные произведения переводились на английский, французский, португальский, польский, немецкий, русский и др. языки. С 1978 г. Василь Стус был почетным членом английского PEN-клуба, лауреатом Государственной премии «The Poetry International Award» (Роттердам, 1982), Государственной премии имени Т. Г. Шевченко (1989).
1972 год стал чертой, разделившей путь В. Стуса на две, зеркально противоположные половины его жизненной мистерии, между которыми оказалось «цветение» личного выбора поэта. Позади остался период сознательной самозакалки перед жизненными испытаниями, тем, что предназначено тебе Судьбой. Впереди — подтверждение, что ты — поэт — способен заплатить цену, выставленную обществом за то, что ты, наперекор всему «советскому народу», сохраняешь право на собственные мнение и поступки. Кстати, на суде 1972 года никакой политики еще не было. Вопрос стоял так: отречешься от себя и друзей или сядешь за верность себе и им. Отречься — значило утратить себя, на что поэт, даже вопреки некоторым колебаниям, нашел силы не согласиться.
Самой высокой наградой Судьбы стал счастливо найденный язык «палимпсестов», который воспринимали даже не понимая содержания. Первый стих ранних «палимпсестов» — «Звезда мне утром ныне воссияла…» (книга «Время творчества») — написан на пятый день пребывания в камере предварительного заключения киевского КГБ.
А начиналось все в таинственный сочельник — 6 января 1938 года — в живописной Рахновке Винницкой области. Именно тогда (по паспорту — 8 января, потому что мать — Илина Стус — решила не дразнить советскую власть совпадением дня рождения ребенка с великим религиозным праздником) в семье Стусов родился четвертый и последний ребенок — Василь. Помимо полнейшей враждебности к властям, пронесенной матерью поэта через всю жизнь, именно революция сделала возможным брак его родителей — дочери зажиточного крестьянина и сироты, прибившегося к селу вместе с российскими войсками.
Дед В. Стуса долго не хотел «добровольно» вступать в колхоз, предпочитая платить грабительские налоги. А когда житья «не стало совсем» — перебрался в Крым, оставив дочери и бедному зятю немалый достаток, который семья окончательно утратила в 1931–1933 годах. Несмотря на все тяготы голода, похоже, что для семьи Стусов этот период оказался не столь трагическим — в узком семейном кругу обошлось без потерь.
В 1936–1937 годах, когда гонения на зажиточных крестьян стали невыносимыми, Семен Стус (отец поэта) начал искать возможность вырваться в город, чтобы избавиться от того унизительного, «закрепощенного», беспаспортного положения украинского крестьянина, против которого государство диктатуры пролетариата повело открытую необъявленную войну. Ему удалось завербоваться на один из химзаводов г. Сталино (Донецк), и он со старшей дочерью Пелагеей выехал туда, даже не дожидаясь рождения Василя.
Где-то через полгода после появления на свет сына переехала туда и мать, оставив маленьких Марию и Василя с теткой. Забрать младших детей удалось только осенью 1940 года.
Первые впечатления маленького Василя от донецкого барака — колкости и насмешки, которым подвергалась сельская традиционность его семьи. Еще не осмыслив своих действий, он поделил мир на «своих» и «чужих» — тех, кто издевается над твоими родителями, высмеивает твой язык.
Как бы ни было тяжело, еще к началу войны семье удалось соорудить небольшую халупку, в которой она и пережила военное лихолетье. Непосильный труд подорвал здоровье старшей сестры Пелагеи, которая умерла от менингита накануне вступления немецких войск в Сталино (ее могилу после войны так и не нашли).
Новое испытание ожидало семью после «освобождения»: в 1944 году на мине подорвался 15-летний брат Иван.
Осенью того же года сестра Мария пошла в школу. За ней и шестилетний Василь. Позже в автобиографии В. Стус так охарактеризует период ученичества: «… школьное обучение претило. Одно — иноязычное, а другое — глупое».
В трудные послевоенные годы семья Стусов бедствовала — небольшой заработок и нежелание отречься от религиозности и традиционной крестьянской семейной жизни обрекали их на положение «белых ворон».
Это детское противостояние с обществом породило в сердце В. Стуса первые ростки сомнений: правда ли, что мы живем в «самой счастливой стране мира»?
Именно в эти годы происходит и первый спонтанный протест против антинародной политики: «Помню, как в 1951 г. я ездил в село, к бабушке. Собирал колосья — по стерне. За мною гнался объездчик — я убегал, но он — верхом на коне — догнал меня, начал выдирать торбочку, а я кусал его за его гадкие красные руки. И такая злость была, что отобрал торбу».
Так в 13 лет впервые проявился главный императив поведения Стуса. Готовность к сопротивлению и протесту ради своих, и равнодушие к существованию чужих, враждебных родной земле и здравому смыслу законов. Ничего, что они существуют. Ничего, что это право сильного. Я должен поступать именно так, потому что меня попросила бабушка, потому что она бедствует, потому что заработанных трудодней не хватает на человеческую жизнь, потому что, наконец, кто-то же должен оставаться мужчиной, не корясь произволу государства-монстра. И что поделаешь, ежели сохранить верность своему роду, своей земле, а следовательно, и самому себе, значит противопоставить себя существующим порядкам. Позже это отразится в строчках известного стиха:
На этом поле, синем, словно лен,
где ты и никого живого боле, —
увидев, замер: там толпилось в поле
теней без счета. В синем, словно лен.
На этом поле, синем, словно лен,
блуждать тебе судилось одиноко,
чтобы познать в расплате волю рока
на этом поле, синем, словно лен.
(Здесь и далее в статье поэтические переводы И. Пилипчука)
Этот сознательный выбор доминанты традиции над законом, нарушающий утвержденный веками порядок вещей, а значит, согласно философии В. Стуса, необязательный для мужчины, постепенно кристаллизовал сознательную позицию: ты — ничто без своих родителей, семьи, земли, края… И даже когда весь мир против тебя, ты — поэт, — чтобы не утратить почву под ногами под давлением разных «современных» идей и концепций, должен всеми силами отстаивать свое, родное, национальное. И каким бы трудным ни был этот путь, он значительно легче предательства. Благодаря взглядам матери и отеческой любви Василю Стусу удалось понять это очень рано. Острая боль из-за родителей, затаившихся, чтобы не отречься от традиций и языка предков, в норке собственного дома без никаких надежд на жизненный успех, принуждала всегда жить на максимуме, чтобы отплатить этому миру за унижение твоего рода. Возможно, именно поэтому ему стала так близка ведущая идея философии экзистенциалистов: настоящая жизнь всегда на границе, всегда между жизнью и смертью.
В школьные годы поэт знакомится с мировой классической литературой, музыкой… Самостоятельно конструирует приемник.
Но было бы явным упрощением говорить, что на него совсем не повлияла мощная идеологическая обработка коммунистического воспитания. Он восхищается классикой соцреализма (роман «Мать» М. Горького, «Как закалялась сталь» Н. Островского). Но даже в этих произведениях он видит не столько конфликт между рабочим классом и его эксплуататорами, сколько конфликт между добром и злом, людьми и нелюдями, читая эти книги, он «решил, что и сам будет таким, как Павка Корчагин, как Павел Власов, чтобы людям жилось лучше».
«А когда я прочитал „Мартина Идена“ Джека Лондона (это где-то в пятом — шестом классе), мир для меня перевернулся. Как мучился человек, а смог превзойти всех, кто купался в молоке! И все тяжким трудом… и все — соленым кровавым потом», — пишет он в письме о своем детстве. И дальше: «во время каникул „отдыхал“ на железной дороге, менял там шпалы, рельсы, бил костыли, грузил щебень. Натрудившись, едва не падал. Но все же 400–500 руб. старыми деньгами к отцовским 600–700 что-то и значило, какая-то помощь».
Для В. Стуса отчужденность родителей в социальной среде денационализированного Донбасса означала неминуемый и мучительный выбор: противостояние или с родителями, или с ровесниками. И выбор в пользу родителей обрекал на одиночество, или, как определяют это сегодня, социальную неадаптацию.
К такому выводу склоняет и отсутствие всяческих свидетельств о друзьях детства, постоянных увлечений, ярких незаидеализированных воспоминаний о первой любви, переживаемых большинством из нас.
Тем не менее, если с течением времени человек находит в себе силы одолеть этот порог и адаптироваться к обществу, эта начальная «неприспособленность», кроме отрицательного, обогащает человека и положительным опытом — умением быть не таким, как все.
Довольно рано, еще в девятом классе, В. Стус постиг, что основой его школьного отдаления от товарищей есть ужасное разногласие между жизнью реального Донбасса и традиционным укладом, которого придерживалась семья.
Неожиданным спасением стала поэма И. Франко о Моисее. Как раз из нее у Стуса и начался процесс сознательного формирования из себя человека, потенциально способного на поступок. Как-то он признался: «Еще в школе я каждый день устраивал себе исповедь. Что за день сделал доброго, что — плохого». Уже в институтские годы поэт был готов к ответственности за каждое свое слово и каждый поступок.
В девятом — десятом классах он ознакомился с украинской литературой «расстрелянного возрождения», не только замалчиваемой, но и запрещенной в УССР. Готовясь в 1954 году к поступлению в институт, поэт целиком осознавал границы «допустимого», и был далек от ожидания радужного будущего. Можно сказать, что «красивое детство», как определил его сам Стус, воспитало гражданина Украины, а не Страны Советов. Гражданина, крепко связанного, несмотря на его своенравие, с пуповиной рода.
Закончив с серебряной медалью школу, Василь Стус предпринимает попытку поступить на факультет журналистики Киевского государственного университета. Но у него отказываются даже принять документы — не хватило одного года, того самого года, на который Василь Стус раньше пошел в школу. В отчаянии он возвращается в Сталино, и без экзаменов поступает на историко-филологический факультет местного пединститута.
Пришло время философских и филологических занятий. В институте, как выразился приятель поэта тех лет О. Орач, «еще витал дух И. Дзюбы», закончившего накануне этот вуз. Вместе с В. Стусом учились В. Голобородько, В. Захарченко, В. Мищенко, А. Лазаренко… Самим фактом своего существования литературная студия института (руководитель — Т. Духовный), помогала противостоять русскоязычной среде. Именно в эти годы появляются первые стихи, публикации. И хотя лучшие поэтические достижения В. Стуса были еще впереди, дебют в «Литературной газете» (теперь «Литературная Украина») с напутственным словом А. Малышко (22.11.1959), состоявшийся в год окончания вуза, казался многообещающим.
Закончив с красным дипломом институт, Василь Стус, чтобы дать возможность однокурснице остаться в Донецке (ему, мол, все равно служить), едет работать учителем украинского языка и литературы в школу села Таужного, возле Гайворона. «Там оттаял душой, освободился от студенческого отшельничества», — отмечает он в предисловии к «Зимним деревьям».
В конце октября — служба в армии. «Почетная обязанность», от которой не уйдешь. Служить ему пришлось на Южном Урале, за каких-то 400–500 км от Кучино, в котором оборвалась его земная путь.
На Урале, словно собираясь туда возвратиться, он оставил фалангу безымянного пальца, после чего уже никогда не мог играть на гитаре. Бездумная тупость и однообразие армейской жизни не сломали писателя, а еще больше укрепили в нем непринятие системы, которую он должен был «защищать». В особенности приводило в негодование (именно тогда были подписаны советско-американские документы о сокращении численности армии) переведение воинских частей подальше от цивилизации, в леса, где, то ли от стыда за плохую подготовку, то ли от американских разведчиков, эти «расформированные» части «прятали». Лейтенантское звание на «дембель» не вызывало никаких положительных эмоций.
Несмотря на декларированную тоску по настоящей, не донецкой, Украине, Василь Стус возвращается на Донбасс и идет работать преподавателем украинского языка и литературы в школу № 23 г. Горловки. Работает он там лишь один год, быстро поняв, что надо или закрыть глаза на откровенное нежелание учеников постигать этот предмет, или… протестовать, или… идти.
Он избрал последнее.
Он пишет письмо А. Малышко:
«Обращаюсь к Вам за советом. И прошу, если Вы можете это сделать, помогите, пожалуйста. Иногда, сосредотачивая внимание на однотонных впечатлениях от окружающего, ища конечных результатов очень стремительного процесса денационализации значительной части украинцев, ощущаешь, что это — сумасшествие, что это — трагедия, которой лишь временами не чувствуешь в силу присущего нам (как национальная черта) равнодушия и, может, немного — религиозной веры в то, что все идет на лучше. И тогда вспоминаешь одного поэта, кажется, Расула Гамзатова, который в рамках ортодоксальных все ж проговорился о своем тайном: если его язык исчезнет завтра, он желал бы умереть сегодня…
Иногда кажется, что деятели нашей культуры занимаются напрасным делом. Они поют, когда дерево, на котором они сидят, ритмически вздрагивает от топора… Как можно понять их покой? Как можно понять слабосильные вздохи, хлипкие заботы о судьбе хутора Надежды, слабенькие сетования, когда должен быть гнев, и гнев, и гнев!?
Ежели волна русификации — это процесс объективный и нужный для будущего (исторически справедливый), почему бы нашим деятелям культуры и не служить прогрессу? Почему бы тогда не „переквалифицироваться“, чтоб не тыкать палок в колеса той телеги, катящейся по трупам таких донкихотов, как казацкие летописцы и Капнист, и братчики, и Тарас, и… Драгоманов, и Франко…
Как можно дальше ждать? Как можно со всем этим мириться? Совсем не тяжело обнаружить факты грубейшего шовинизма, бесстыднейшего национального унижения… Почему же мы так равнодушны, откуда в нас столько покорности перед судьбой как фатумом?
Я считаю, что судьба Донбасса — это будущая судьба Украины, когда будут одни соловьиные трели».
В те же дни родилось и четверостишие, которое случайно сохранилось в одной из многочисленных папок, но как поэтически несовершенное выпало из памяти Василя Стуса:
Гэбэшный сброд самодовольный
воров, насильников, делков
заполнил град первопрестольный
как партия большевиков.
Именно эти четыре строчки и стали в 1972-м главным основанием выписать ордер на арест В. Стуса. Не важно, что никто, кроме самого поэта, их до того не видел…
Тогда же, в 1962-м, поэт возвращается в родительский дом и начинает работать. В те годы приходит и первая большая любовь. Ее звали Александрой…
Но когда Василь привел эту девушку к матери, она «не приняла ее», вежливо, но сухо выставив из дома:
— Не наша она, разбитная какая-то…
Так во второй раз поэт оказался перед дилеммой откровенного противостояния традиционного уклада и реалий современной жизни. Не получить благословения от родителей означало предать самую высокую идею, которой перед собой обязался служить.
Следовательно, разрыв. И в скором времени — в Киев. Поэт успешно сдал вступительные экзамены в аспирантуру Института литературы имени Т. Г. Шевченко АН Украины и в августе 1963-го переехал в Киев — город, который почти не повлиял на его мировоззрение, но окончательно определил судьбу.
В первые же годы молодого поэта целиком пленяет новое, изысканное общество. Среди близких ему людей стоит выделить двух — Ивана Свитлычного и Аллу Горскую. И не потому, что они были самыми близкими. С И. Дзюбой Василь встречался отнюдь не реже, просто судьба Стуса теснейшим образом переплелась именно с их судьбами.
В 1965-му, когда больше чем на полгода был несправедливо арестован И. Свитлычный, В. Стус, присоединившись к организованному И. Дзюбой и В. Черноволом протесту против ареста в кругу украинских шестидесятников, под рев сирены, заглушавшей спокойные слова Дзюбы, воскликнул:
— Кто против тирании — встаньте!
Зал, преодолевая боязнь, все же поднялся на ноги. А через несколько дней поэт был исключен из аспирантуры. «Пусть это останется на вашей гражданской и партийной совести», — черкнул он, знакомясь с приказом об отчислении. Что еще было сказано заместителю директора С. Д. Зубкову, сказать трудно, но, вполне возможно, что-то уж слишком резкое и унизительное. По крайней мере, тот старался с чрезвычайной последовательностью, чтобы в 1966-м поэт был отстранен от должности научного сотрудника Исторического архива, где он нашел себе работу.
В декабре 1965-го, не имея постоянной работы и киевской прописки, Василь Стус вступает в брак с Валентиной Попелюх — женщиной, которая в его поэзиях выступает в образе верной берегини, которая верит в правоту каждого поступка Василя Стуса лишь потому, что его сделал он — Василь.
В литературном творчестве этого периода больше разочарований, чем достижений. Екзистенциальный сборник «Зимние деревья» — книга, вынашиваемая годами, — не получила благосклонности даже в ближайшем кругу друзей. Сложный, непублицистический текст терялся за яркой социальностью и злободневностью стихов И. Драча, В. Симоненко, М. Холодного. К тому же сразу после отчисления из аспирантуры в издательстве «Молодь» был «рассыпан» уже готовый набор «Круговорота» — сборника ранних стихов писателя.
На несколько лет В. Стус оставляет поэзию, переориентируясь на написание критических трудов («Феномен эпохи» посвящен творчеству П. Тычины, «Исчезающее расцветание» — В. Свидзинскому) и занимается подготовкой к переводу на украинский язык поэта его жизни — Й.-В. Гете. Официальная работа в Министерстве стройматериалов не приносит радости, но и не раздражает.
Но так было только до декабря 1970-го. Как гром грянула весть: убита Алла Горская. Художник, товарищ, просто чуткая и красивая женщина. Все, кто имел какие-нибудь планы на официальное будущее, были предупреждены: «На похоронах вас быть не должно». Василя Стуса никто не предупреждал.
Но то, что он говорил над могилой, некоторых напугало и заставило пожалеть о факте своего туда прихода. Официально убийц, зарубивших топором художницу, не нашли, но над могилой прозвучали слова В. Стуса: «Она убита ГБ»…
Этого ему не простили и на него, еще задолго до суда, было заведено дело.
В который раз поэту пришлось выбирать: или я, человек, сохраню верность друзьям, или стану «мудрым», не увижу чего не надо, а там, смотри, может, и получу какие-то шансы на официальный статус.
В отличие от всех предыдущих, нынешний выбор был прост и понятен. Слова лились трагически и торжественно, В. Стус уже ощущал, что ему выпало «стать голосом сопротивления и протеста».
Репрессии не заставили себя ждать. Несмотря на то, что поэт успешно выдержал творческий конкурс на московские Высшие сценарные курсы, под давлением украинского ЦК ему было отказано в приеме документов.
Барак лагеря ВС 389/36.
Но спокойное решение уверенного в себе человека возвращает В. Стуса к поэзии. На протяжении месяца пишет сборник «Веселое кладбище» — образки сюрреалистического танца на кладбище несбывшихся надежд и иллюзий.
Запущенная в действие репрессивная машина в течение года продолжала сбор информации против поэта и ожидала только повода к аресту. Приезд бельгийского студента Добоша, пойманного на границе с рукописью какого-то ненапечатанного словаря, был хорошим поводом к массовым обыскам, во время которых надеялись обнаружить предлог и для арестов.
У Стуса нашли четыре давно забытые строчки, которые совместно с недоказанным фактом рассказывания анекдотов о Ленине, потянули на пять лет заключения и три года ссылки (1972–1979).
Но именно в неволе Василь Стус ощутил, что наконец нашел новый поэтический язык, который будет влиять не на ум, а на чувства человека:
Звезда мне утром ныне воссияла,
в окно вонзившаяся. Благодать —
легла такая чистая на душу,
уж кроткую, что я постиг блаженно:
звезда — она всего осколок боли,
который вечность, как огонь, прожгла.
Звезда — провестница твоей дороги,
креста, судьбы — она как матерь, вечна,
вознесена до неба (от земли
на расстоянье честности), прощает
тебе минуты слабости, дает
опору веры — что простор вселенной
учуял зов твой сумрачный, однако
откликнулся сочувствия желаньем,
сокрытого, и несогласья искрой:
ведь жизнь — не одоленье рубежей,
а привыканье и самособою восполненность.
Лишь мать — так жить умеет,
чтоб источать свеченье, как звезда.
Чувствуя ценность найденного поэтического слога, Василь Стус (в 1972 г. он еще имел иллюзии относительно возможности диалога с властью) осуществил попытку объясниться с. карательными органами, ведь никакой политической деятельностью он и в самом деле не занимался. Его услышали и предложили «раскаяться», свидетельствуя против своих друзей. Он пришел в негодование, и его замкнули в Павловскую психиатрическую больницу, откуда В. Стус вышел с диагнозом «патологически честный».
Дальше необходимо было найти в себе силы быть достойным своего выбора и научиться жить в условиях тотальной физической, но только физической, несвободы.
В лагерях и на ссылке поэт написал около 1000 стихов и 400 переводов, оставил большое эпистолярное наследие, стал символом непобедимости человека, принимающего на себя ответственность за все, что происходит вокруг него. Выбор был сделан, и теперь надо было с достоинством нести свой крест.
Второе заключение — десять лет лагеря особого режима и пять ссылки — получил за председательство в 1979–1980 годах в украинской группе содействия выполнению Хельсинских соглашений по защите прав человека (1980–1985).
Через четыре года после смерти поэта — в поздние ноябрьские дни 1989-го, когда прах Василя Стуса, Юрия Литвина и Олексы Тихого (все погибли в лагере ВС-389/36 посёлка Кучино Пермской области в 1984–1985 годах), провожали в последний путь жители Киева и Украины, над траурной процессией откровенно пестрели сотни красно-черных и сине-желтых хоругвей и флагов. Морозный Киев смиренно склонялся перед человеком, дважды вытолкнутым им в лагерную неизвестность.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.