Глава третья Рослин и графство Файф

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава третья

Рослин и графство Файф

Я осматриваю Рослин, перебираюсь в графство Файф, присутствую на похоронах германского флота и продолжаю путешествие: еду сначала в город Эндрю Карнеги, затем в Линлитгоу и дальше к древним стенам Стерлинга, где предаюсь воспоминаниям о королеве.

1

Я выехал из Эдинбурга, намереваясь пересечь залив и попасть в Файф. Но не успел я отъехать от города и на милю, как вспомнил об одном нереализованном плане. Я же собирался посетить Рослин! По правде говоря, это было лишь одно из 6082 дел, которые я себе предварительно наметил в Эдинбурге и его окрестностях. Наметил, но, к стыду своему, не выполнил. Здесь же ситуация усугублялась еще и тем, что некая знакомая дама взяла с меня клятвенное обещание заехать в Рослин, все осмотреть, а потом на досуге прислать ей подробный отчет или, на худой конец, хотя бы почтовую открытку. Я давно уже заметил, что многие женщины просто обожают отсылать невинных странников-мужчин в обременительные и совершенно необязательные путешествия. Возможно, эта малоприятная привычка сохранилась еще со времен средневековья, когда у прекрасной дамы не было иного способа отделаться от назойливого ухажера, кроме как отправить его в далекие (и опасные!) края — якобы на поиски какой-то невероятной (но очень нужной!) вещи.

Я мог брюзжать, сколько душе угодно, но обещания следует выполнять. Тем более данные прекрасной даме — нельзя же обманывать их ожидания. Тяжко вздохнув, я повернул на юг и довольно скоро достиг Рослина.

Поднявшись на высокий утес, громоздившийся над заросшим лесом ущельем, я некоторое время разглядывал то, что осталось от средневекового замка. Затем прошел по подъемному мосту (то есть, я хочу сказать, некогда подъемному — сейчас-то мост был опущен и навечно врос в землю) и очутился на территории замка. Навстречу мне вышел мужчина, который с ходу предложил арендовать утес вместе с замком за смешную сумму в 120 фунтов в год. Идея показалась мне заманчивой. Даже второразрядная квартирка в Кенсингтоне стоила дороже! Представляете, за эти деньги я мог бы круглогодично жить на вершине утеса и посылать друзьям письма на почтовой бумаге с гербом Рослинского замка. Причем непременно позаботился бы, чтобы название замка писалось на старый манер — «Rosslyn»! Мой собеседник сообщил, что в здании имеется ванная (с холодной и горячей водой), четыре спальни и столовая, чьи окна выходят прямо на живописное ущелье. Среди дополнительных достоинств замка числился призрак «Прекрасной Розамунды, Белой Дамы Рослина», который в последнее время, увы, что-то давно не показывался!

Я часто размышлял, пытаясь понять, какой смысл «Дик Терпин и компания» вкладывали в выражение «идеальное жилище для джентльмена-литератора». Я бы предложил в качестве такового жилища заложенную-перезаложенную квартирку с видом на мыловаренный завод. Именно там упомянутый «джентльмен-литератор» будет творить наиболее эффективно, ибо, по моему твердому убеждению, лучшие подруги творчества — это нужда, дискомфорт и вечно недовольная жена «в обносках». Однако агенты по продаже недвижимости, очевидно, ссылаясь на пример «Терпения»[19], решили сделать из всякого Банторна извечную жертву ветхих домиков, полуразрушенных амбаров, конюшен — короче, всей той сельской экзотики, в которой слишком много «романтики», чтобы селить туда нормальных людей. Я так понимаю, что Рослин как нельзя лучше подходит под эту категорию. Пожалуй, лондонский агент в приступе лирического настроения объявил бы это место приютом для любого вида вдохновения. А призрак Прекрасной Розамунды проходил бы у него по статье «дополнительная прибыль».

Как ни странно, но на сей раз агент оказался бы прав! Рослин видится мне идеальным местом для создания юмористического романа. Заключенный в одну из замковых темниц «джентльмен-литератор» стал бы искать утешения в образе вудхаузовского героя. Или же — если бы ему пришлось трудиться в камере пыток, вырубленной в скале еще во времена Роберта Брюса, — он мог бы написать разухабистое обозрение.

Однако, несомненно, самой большой приманкой для вечно нищего «джентльмена-литератора» стала бы легенда о многомиллионном сокровище, захороненном где-то в подземном склепе. Легенда гласит, будто точное место знала лишь хозяйка дома Сент-Клэров, но, к сожалению, она унесла эту тайну с собой в могилу. Однако говорят, что, если громко протрубить в трубы на верхнем этаже — действительно громко, чтобы было слышно в подземельях, — то призрак покойницы восстанет и приведет вас к спрятанному кладу. А кто, как не «джентльмен-литератор» — который постоянно трубит в свои трубы, то бишь хвастается — способен на подобный подвиг!

Древний обеденный зал украшает герб того самого Сент-Клэра, который в 1580 году восстановил замок. Из окон спален открывается вид на живописную башню, подпорченную в 1650 году пушками Монка. А под замком, в глубине скалы, расположилась целая сеть подземных переходов и сумрачных пещер, которые освещаются лишь крохотными отверстиями размером с человеческий кулак. Поселись я в Рослине, то непременно устраивал бы там званые приемы. Представьте себе вечеринку, на которой вместо оркестра звучит капель подземных вод! Подобному приему позавидовала бы любая хозяйка салона из аристократического Мэйфера.

Нынешний арендатор замка, в чьи обязанности входило показывать гостям дом, показался мне самым лучшим гидом в Шотландии. Он знал о Рослине буквально все, к тому же излагал столь живо и образно, что вы вместе с ним переносились в далекие мятежные времена, когда хозяевам замка приходилось отражать нападения врагов. Его красочный взволнованный рассказ породил в моем мозгу необычные картины: вот я, орудуя деревянным брусом, отпихиваю от бруствера приставную лестницу. А теперь, склонившись, наблюдаю, как тело поверженного врага, крутясь и переворачиваясь, падает в пропасть. Один вопрос не давал мне покоя.

— Простите, — сказал я, — но мне трудно поверить, что вы даже не пытались разыскать спрятанный клад!

— Еще бы не пытался! — ответил он с мрачной усмешкой. — Копал повсюду, но так ничего и не обнаружил.

Не исключено, что когда-нибудь Рослинский замок будет объявлен историческим памятником и перейдет под опеку управления общественных работ. И тогда на его территории проведут профессиональные раскопки, которые, возможно, дадут удивительные результаты. Однако если сокровища и обнаружатся, то явно не в подземных помещениях. Суровые шотландцы, построившие первый замок, не боялись трудностей и вырубили комнаты прямо в скале. Где-то под Рослинским замком (никто в точности не знает, где именно) скрыта так называемая «Стоячая камера». Эта темница представляет собой колодец, куда пленника спускали на веревке или просто-напросто сбрасывали, если хозяин замка был не в духе. Страшно подумать, в каком ужасном положении оказывался беспомощный узник — в полной темноте и одиночестве, без всякой надежды на спасение… Полагаю, в таких условиях он очень скоро терял рассудок.

Под замком имеются и другие темницы, не менее ужасные. Сюда не доносятся никакие звуки снаружи, слышно лишь, как где-то медленно падают капли подземной влаги — «кап, кап, кап…» Этот монотонный звук мог свести с ума — особенно если вода была за дверью камеры, а несчастный пленник погибал от жажды. Но даже и в противном случае — то есть если вас обеспечивали водой и минимальной пищей — это было ужасное существование. Только представьте, каково долгие годы сидеть в одиночестве и слушать мерное «кап-кап-кап». Вы считаете капли, ждете их, в конце концов начинаете с ними беседовать…

Бр-р, лучше сменим тему и поговорим о чем-нибудь приятном. Самой замечательной комнатой в замке оказалась кухня с огромным очагом, вырубленным прямо в скале. От него отходил специальный желоб, по которому излишки жира стекали в особый резервуар. Воображаю, какой здесь царил переполох, когда в замке готовились к очередному званому обеду: клубы черного дыма, громкие голоса, шипение и шкворчание в котлах… Слушая рассказ своего гида, я воочию видел, как носятся взад и вперед повара и слуги, как из караульного помещения выглядывает оруженосец в надежде разжиться куском аппетитного мяса, и в этот миг из огромного раструба в стене раздается громогласный рев: «Поторапливайтесь, бездельники! Сент-Клэр ждет обеда!»

Ибо замок Рослин, наверное, одним из первых в мире обзавелся переговорным устройством и лифтами для подъема пищи в хозяйские покои. Обеденная зала располагалась над кухней, так что достаточно было прорубить ход в стене, и туша жареного быка поднималась прямо к столу.

Во дворе замка растет могучий древний вяз — должно быть, самое почтенное дерево на всей Земле. Я бы назвал его прародителем всех вязов… Его ветви простираются во все стороны, ствол, изборожденный вековыми трещинами, подпирают деревянные опоры, а густая черная тень достигает середины двора, скрывая вход в подземные переходы. Если в замке и существует призрак Белой Дамы, то уверен, встретить его можно именно под этим вязом.

Тут же неподалеку растет шотландский чертополох, некоторые растения достигают в высоту человеческого роста. Частички этой великолепной колючки растут и цветут во всех уголках земного шара.

— Я всех гостей замка одариваю отростками этого чертополоха. Так сказать, на память, — сообщил мой гид.

Неподалеку от замка стоит Рослинская часовня — удивительный образец готической архитектуры. На мой взгляд, это самая необыкновенная протестантская церковь во всей Шотландии.

Уильям Сент-Клэр начал строить ее в 1446 году, но успел построить только хоры. Незаконченная часовня поражает количеством украшений. Наверное, ни одна британская церковь не может сравниться с ней по этой части. Я представляю, как одаренные буйной фантазией мастера делили между собой стены и каждый пытался превзойти соседа. В результате не осталось ни одного дюйма пустой, гладкой поверхности. Эффект удивительный, хотя и несколько шокирующий. За всеми этими орнаментами как-то теряется красота линий, обычно присущая целомудренной готике. Мне кажется, такая чрезмерная цветистость выглядит экстравагантной — и даже неуместной — на суровой шотландской земле. Нечто подобное мне доводилось видеть в Португалии, и надо сказать, что Белемское аббатство в Лиссабоне более органично вписывается в окружающий пейзаж.

Смотритель часовни поинтересовался, не отношусь ли я к франкмасонам. Мой отрицательный ответ, похоже, его разочаровал. Очевидно, простым людям не дано понять Рослинскую часовню. Хотел бы я, чтоб рядом оказался кто-нибудь из масонов и объяснил, в чем здесь фокус!

Под землей устроена усыпальница Сент-Клэров: представители этого славного рода лежат там в полном боевом облачении. А над ними стоит фантастическая, разукрашенная Рослинская часовня — хоры без нефа. Здание производит странное впечатление: словно в какой-то момент у ее создателей истощилась фантазия и они отложили строительство до лучших времен.

2

Сегодня дворец Линлитгоу, подобно Кенилворту в Уорикшире, представляет собой печальное зрелище: полуразрушенные стены без крыши напоминают пустую, лишенную души оболочку. Однако и того, что осталось, хватит человеку с пылким воображением, дабы воссоздать картины давно минувших дней. Лично меня в окрестностях Линлитгоу постоянно преследовали слуховые галлюцинации: то мне чудился скрип конской упряжи, то плач далеких волынок, то тяжелые шаги печальных королей и еще более несчастных королев.

Очутившись в величественном пиршественном зале с огромным камином и галереей, я погрузился в грезы. Мне представлялись великолепные празднества, блестящее общество, громкая музыка и веселый смех… Увы, это были лишь краткие моменты передышки в длинной цепи неотвратимых трагедий. Перед моим внутренним зрением возникла скорбная процессия меланхоличных Стюартов. Я видел бледные лица с тяжелыми, чувственными губами, ощущал их склонность к интригам и печальную покорность судьбе, не готовившей им ничего, кроме фатальных неудач, — все те наследственные черты, которые накапливались на протяжении многих поколений, чтобы потом пышным цветом расцвести в одной женщине, ярчайшей представительнице своего рода. Увидел я и красную кардинальскую шапку Генриха, герцога Йоркского, который появился, дабы навсегда погасить трепещущее пламя их амбиций.

Кажется, будто древние камни Линлитгоу сочатся женскими слезами, за века пролитыми в этих стенах. Я бродил по разрушенным дворцовым покоям и пытался представить, как они выглядели столетия назад. Заново обставлял комнаты мебелью, развешивал гобелены, раскидывал по полу свежий тростник и душистые травы. И все это время меня обступали образы умерших королей и еще более живые и несчастные образы королев. Длинная винтовая лестница ведет к маленькой башенке, окна которой выходят на озеро, лежащее на высоте ста пятидесяти футов над уровнем моря. Здесь, в этой комнате королева Маргарита, супруга короля Джеймса IV, проводила долгие дни в томительном ожидании. Она «сидела в полном одиночестве, роняя слезы» и все ждала, когда ее муж вернется с Флодденского поля.

Битва при Флоддене знаменует один из самых черных дней в истории Шотландии. У нас, англичан, пожалуй, не сыщется подобной национальной трагедии. И нам не понять той скорби, с которой шотландцы и поныне вспоминают Флодденское сражение — сражение, где полег цвет шотландского рыцарства во главе со своим королем. Точно так же, полагаю, ни один из шотландцев не останется равнодушным в «Будуаре Маргариты», в этой маленькой комнатке с видом на горное озеро и холм Боннитоун.

Странное дело, стоит какому-нибудь иностранцу пересечь границу, и он начинает совсем другими глазами смотреть на старые битвы. К примеру, в Англии сегодня никто уж не вспоминает о Флоддене. Исключение составляет, наверное, граф Сарри, поддержавший славу английского оружия в борьбе с достойнейшим врагом, да еще, пожалуй, самый благородный и самый порывистый король, какой только существовал в Англии. Другое дело Шотландия! Для шотландцев Флодден по-прежнему является кровоточащей раной в сердце. Боль эта передается из поколения в поколение благодаря народным песням и похоронным маршам для волынок. Всякий, кто хоть раз слышал «Цветы леса» в исполнении шотландских волынок, знает: эту мелодию невозможно слушать спокойно (лично мне всегда хочется спрятать взгляд). По сравнению с ней «Похоронный марш» Шопена и «Марш мертвых» из генделевского «Саула» выглядят бездушными музыкальными композициями. В отличие от них «Цветы леса» стали как бы нерушимой траурной урной, в которой воплощена живая скорбь народа и все слезы шотландских женщин, оплакивавших своих близких.

В свой первый визит в Шотландию я взял напрокат граммофон и неоднократно прослушивал этот скорбный гимн — до тех пор, пока мои соседи по гостинице не стали проявлять нетерпение. Они, должно быть, решили, что рядом с ними живет безумец. И тем не менее я бы посоветовал всем путешественникам, которые искренне хотят узнать Шотландию, последовать моему примеру. Эта грустная баллада даст им больше, чем все путеводители, вместе взятые. Удивительное произведение! Теперь я понимаю, почему Вальтер Скотт в примечаниях к своим «Песням шотландской границы» писал о ней: «Я с трудом убедил издателя, что это современная песня». Вслушайтесь в эти строки, так напоминающие слова древней баллады:

Как утро настанет, так девушки сядут,

Споют — и начнутся дневные труды.

Но нынче одни лишь ты стоны услышишь:

«Увяли навеки лесные цветы».

Не в радость работа, о доме забота,

Коль парни девиц у порога не ждут.

Так тихо вздохнувши и слезы смахнувши,

Домой одиноко из хлева идут.

Рукой быстрой горца не стрижены овцы,

Не собраны в поле пшеницы снопы,

И девушке парень цветов не подарит —

Увяли навеки лесные цветы.

А тот факт, что песня была написана женщиной, умершей в девятнадцатом веке, на мой взгляд, следует расценивать как величайший парадокс шотландской литературы! Она была дочерью сэра Гилберта Эллиота из Минто, клерка Верховного суда Шотландии. Этот достойный джентльмен якобы заключил пари со своей дочерью, что той не удастся сочинить балладу о Флоддене. Девушка использовала разрозненные фрагменты старинной баллады и создала подлинный шедевр, в котором воплотились вся нежность и красота шотландской народной поэзии. Вот вам еще одно доказательство того, что кельты прирожденные мастера перекладывать свою печаль на музыку.

Тогда, под Флодденом, Шотландия понесла страшные потери: десять тысяч человек сложили головы в битве. Среди них был сам король Джеймс IV, а также двенадцать графов, тринадцать лордов, пятеро наследников пэров и пятьдесят храбрейших шотландских рыцарей. Как это часто бывает, когда на поле боя погибает великий герой, народная молва не желала смириться со смертью короля. К примеру, наши соотечественники никак не желали верить, что лорд Китченер утонул на «Хэмпшире». То же самое происходило и после Флоддена: ходили упорные слухи, что Джеймс IV сумел обмануть врагов и бежать с места сражения. Довольно странные слухи, если учесть, что факт смерти подтверждался вполне надежными доказательствами. И тем не менее… Вот что писал об этом сэр Вальтер Скотт:

Шотландцы на протяжении долгого времени оспаривали факт гибели Джеймса IV на Флодденском поле. Одни утверждали, что король покинул страну и отправился с паломничеством в Святую Землю. Другие рассказывали целую историю: мол, в сумерках, когда сражение уже близилось к концу, на поле боя объявились четыре высоких всадника. К их копьям в качестве опознавательного знака были привязаны охапки соломы. Якобы эти всадники усадили короля на серого жеребца-хакни и вывезли с поля боя. Позже видели, как Джеймс пересекал реку Твид. Никто не может с уверенностью сказать, что сталось с королем впоследствии, но ходили слухи, что его убили в замке Хоу. Рассказывали, будто сорок лет спустя рабочие чистили колодец на территории этой разрушенной крепости и обнаружили завернутый в бычью шкуру скелет; на поясе у него будто бы были железные вериги[20]. Однако в эту историю не слишком-то верят. Шотландцы не хотят допустить, что тело их короля попало в руки англичан. И доказательством служит как раз отсутствие железного пояса — никто так и не смог его продемонстрировать. Не исключено, конечно, что король не надел этот громоздкий предмет в день битвы. Или же англичане, которые обирали труп, попросту выбросили пояс как вещь, не представляющую практической ценности. Согласно официальной версии, лорд Дакр подобрал тело Джеймса IV на поле боя и отвез его в Берик. Здесь он представил труп на опознание Сарри. Оба этих джентльмена были близко знакомы с шотландским королем, так что ошибиться никак не могли. Два ближайших помощника Джеймса — сэр Уильям Скотт и сэр Джеймс Форман — также видели тело и горько оплакивали смерть своего господина.

Я вспоминал все эти легенды, стоя в комнате Маргариты в замке Линлитгоу. И тогда же подумал: интересно, а многим ли шотландцам известен тот факт, что в Лондоне можно видеть подлинные вещи Джеймса IV — его меч, кинжал и кольцо. Все эти вещи были сняты с тела короля при Флоддене и теперь хранятся в Оружейном колледже Лондона. И знают ли соотечественники Джеймса, что голова их несчастного короля была захоронена — без памятной таблички и каких-либо опознавательных знаков — на кладбище церкви Святого Михаила? Эта церковь, ныне разрушенная, стояла в Лондоне на улице Вуд-стрит, почти на границе Чипсайда. Известный лондонский летописец Джон Стоу видел тело мертвого Джеймса (еще не расчлененное) и в своей книге «Обзор Лондона» рассказал о его дальнейших злоключениях:

По окончании битвы тело вышеупомянутого короля было заключено в свинцовую оболочку и транспортировано сначала в Лондон, а затем в монастырь Шин в Ричмонде (Суррей). После знаменитой кампании по разрушению монастырей монастырское здание перешло в руки Генри Грэя, герцога Саффолка; случилось это уже в правление Эдуарда VI. Мне довелось видеть вышеупомянутое тело — целиком облаченное в свинец, оно валялось в пустой комнате среди ненужных досок и прочего мусора. Некоторое время спустя работавшие там люди наткнулись на тело и ради своего глупого удовольствия отсекли ему голову. По свидетельству Ланселота Янга, мастера-стекольщика ее королевского величества (имеется в виду королева Елизавета), он почувствовал сладковатый запах, шедший из свинцового футляра, и заглянул в него. Внутри находилось нечто до крайности ссохшееся, но тем не менее сохранявшее форму человеческой головы, да еще и с остатками рыжих волос — наверху и в области подбородка. Янг отвез находку в Лондон и некоторое время хранил у себя дома, на Вуд-стрит. Однако в конце концов он обратился к могильщику и попросил закопать тело на местном кладбище.

Таким образом, голова шотландского короля — гордая, горячая, презревшая все советы на Флодденском поле — ныне покоится в Чипсайде, среди купцов и ремесленников…

Я прошел в другую часть дворца, туда, где родилась Мария, королева Шотландская. Здесь, в этой комнате, лишенной крыши, атмосфера тревоги и печали ощущалась еще острее. Окна выходили во двор с остатками великолепного фонтана и старыми готическими воротами. Много столетий подряд сквозь эти ворота текла бурная, точно река в половодье, история Шотландии.

Я представил себе ту ненастную декабрьскую ночь, когда девочка — которой на самом деле следовало бы родиться мальчиком — впервые увидела свет. Это была тревожная, неспокойная пора: смерть уже бродила вдоль границы, и очень скоро сотням шотландцев придется спасаться бегством из Солуэй-Мосс. Бедняжка Мария! Несчастья и тревоги были ее спутниками с первых дней жизни. Тотчас после рождения ребенка из дворца выехал гонец. Он устремился на север, в крепость Фолкленд, где влачил свои дни Джеймс V. Ехать приходилось осторожно. Англичане были совсем рядом, по ту сторону границы, и, казалось, даже от травы исходил зловещий запах крови. Гонец скакал, зорко поглядывая на бойницы пограничных башен, цепью выстроившихся от Берика до самого Эйра. Мимо в темноте проезжали всадники: перед собой они гнали скот, а за ними по пятам следовала смерть. Зимний ветер привычно завывал в зарослях вереска, но самые прозорливые — те, кто был наделен даром предвидения, — угадывали в обыденных звуках приближение злых сил.

Когда королю сообщили нерадостную весть — что вместо долгожданного сына у него родилась дочь, — он в сердцах воскликнул: «Черт побери!» И через несколько дней скончался — как говорят, от огорчения (ведь ему на тот момент едва исполнилось тридцать лет!). А овдовевшая королева осталась одна во дворце Линлитгоу. Она сидела все в той же комнате, прижимая к груди свое дитя, а сердце ее изнывало от страха перед подступающей бедой. А чего еще ждать несчастной матери, когда со всех сторон ее окружали «враждующие группировки шотландских баронов… которые яростно сражались за власть над страной и над новорожденной принцессой».

Таким образом, с самого своего рождения Мария Стюарт оказалась игрушкой в руках злобных и честолюбивых сил, которые и привели ее в конце концов в Фотерингей.

Увлекшись своими заметками, я не сразу заметил, что в комнату вошел незнакомец. Рыжие волосы ввели меня в заблуждение: я посчитал его шотландцем, но, как выяснилось, ошибся — мужчина оказался моим соотечественником. Поздоровавшись, он поинтересовался, что я рисую, и даже попытался украдкой заглянуть в мой блокнот. Я был несколько удивлен такой бесцеремонностью, но, впрочем, вскоре все объяснилось. Оказалось, незнакомец был художником и проявлял чисто профессиональное любопытство, приняв меня за своего собрата по ремеслу. Мы разговорились — естественно, о Марии Стюарт.

— Меня возмущает не сама ее смерть, — говорил мой собеседник, — а те грязные приемы, которые использовали ее враги. Сначала «Письма из ларца»[21], а затем этот балаган в Фотерингее с подложными уликами!

— А я вот думаю: как бы все сложилось, если бы они с Елизаветой все-таки встретились?

— Не стоит забывать про Сесила, лорда Беркли.

— Интересно, любила ли она Босуэлла? Неужели ей нравилось, как он с ней обращался?

— Кто знает, кто знает… Вообще это был странный союз: она — идеал женщины, а он самый худший тип брутального мужчины.

— Не пойму, неужели рядом с королевой не оказалось ни одного умного и верного советчика, чтобы открыть ей глаза на истинное лицо Босуэлла?

— Я тоже этого не понимаю. Опять же, почему никто не отговорил ее бежать в Англию? Ведь наверняка многие понимали, что для Марии это безнадежная затея. Елизавета не могла простить ей притязаний на английский трон. Вспомните, шестнадцатилетняя Мария ехала по Франции, и повсюду раздавались крики герольдов: «Дорогу королеве Англии!»

— А вы читали мемуары сэра Джеймса Мелвилла? В них он рассказывает, как ревниво Елизавета относилась к успехам «своей возлюбленной сестрицы». Все выспрашивала, какого цвета у той волосы, кожа… Мелвилл как-то имел несчастье обмолвиться, что Мария Стюарт играет на лютне и верджинеле. Так уже на следующий день его призвали во дворец — присутствовать на концерте Елизаветы и вынести свое суждение. Бедняге пришлось признать, что английская королева лучшая исполнительница, нежели ее соперница.

— Может быть, Елизавета и старая завистница, но она обладала несомненным талантом выбирать себе слуг. Мария же, в отличие от нее, вечно ошибалась в людях.

В конце концов наша беседа свернула на тему, которая неминуемо всплывает, когда речь заходит о Марии Стюарт.

— Говорят, она была удивительно хороша собой.

— Еще бы! Даже если отмести в сторону свидетельства таких придворных льстецов, как Чатерленд и Брантом, и тогда красота королевы не вызывала сомнений. Сам Джон Нокс не смог устоять перед ее обаянием. Представляю, как она была прекрасна в восемнадцатилетнем возрасте, когда вернулась из Франции.

— Кто-то из ее современников писал, будто в Марии Стюарт присутствовал некий внутренний огонь, который опалял души всех, кто ее знал.

— Что и говорить, необыкновенная женщина, — вздохнул мой рыжеволосый собеседник. — Живи она сегодня, наверняка оказалась бы в числе первых эдинбургских модниц, кто остриг косы.

— А как легко бы Мария смогла удовлетворить свою страсть к ночным развлечениям! — подхватил я. — Временами мне кажется, что она наша современница, по ошибке затесавшаяся в средневековье.

Вскоре англичанин ушел, и я снова остался один в Линлитгоу. Мои мысли приняли новое направление: я стал размышлять о тех кратких мгновениях отдыха, которые королева позволяла себе в Холируде. Можно представить, какие толпы горожан собирались перед дворцом — поглазеть на ярко освещенные окна и послушать пиликанье заморских скрипок. Что уж говорить о диких горцах, проездом оказавшихся в столице. Каких только рассказов они не наслушались: и о том, что королева имеет обыкновение омывать свое тело вином; и о том, какая она лихая наездница (многие видели, как Мария во весь опор несется к городским воротам, а за нею скачет остальная кавалькада, растянувшаяся на всю Королевскую милю). Поговаривали также, что по ночам королева часто бродит по городу, переодевшись в мужское платье…

Эти рассказы порождали жгучее любопытство в душах простодушных горцев, и они часами простаивали у Холирудского замка. Возможно, некоторым из них повезло собственными глазами увидеть Марию Стюарт. Знаете, как это бывает: в одну из ночей колыхнется занавеска на дворцовом окне, и в свете свечи возникнет прелестный силуэт юной королевы с жемчугами в волосах. После этого ошеломленные горцы садились на своих лохматых пони и уезжали к себе на север. Они ехали знакомыми горными тропами и продолжали вспоминать королеву — такую прекрасную и такую странную, столь непохожую на все, к чему привыкли шотландцы. Этот чудесный образ надолго оставался жить в сердцах горцев.

Так юная Мария Стюарт — а ей тогда едва минуло восемнадцать — превратилась в национальную легенду…

Я тихо вышел из комнаты и покинул Линлитгоу. Это место населено призраками прошлого. И когда смотришь на влажные замшелые камни, то кажется, будто это не сырость, а горькие слезы печальных королев проступают сквозь стены дворца.

3

В графство Файф можно попасть по огромному трехарочному мосту. Форт-Бридж перекинул свои двойные стальные фермы через водную гладь Ферт-оф-Форта. Очертания моста хорошо известны всему миру, он красуется и на плакатах в железнодорожных вагонах, и на картинках в различных книгах. Увидеть Форт-Бридж вживую — все равно что повстречаться с любимой киноактрисой. С той только разницей, что мост вас никогда не разочарует. Напротив, он превзойдет все ваши ожидания. Поверьте, это незабываемое зрелище! В действительности Форт-Бридж выглядит куда эффектнее, чем на фотографиях. Вы не сразу понимаете, насколько грандиозен этот мост — просто подобные величины не укладываются в допустимые рамки человеческих представлений. Размеры строения вы начинаете осознавать только когда ваш поезд въезжает на мост и плавно скользит под ажурным переплетением чугунных балочных ферм. Вот тогда вас наконец проймет! Глядя из окна поезда, вы понимаете, насколько высок Форт-Бридж — гораздо выше, чем казалось со стороны. Не только выше, но и длиннее, и вообще грандиознее во всех отношениях. При движении по мосту поезда производят ни с чем не сравнимый звук — нечто среднее между гулом и ревом, в котором вдобавок слышится отдаленный барабанный бой.

Увы, автомобильный мост через залив еще не построен. Посему мне пришлось дожидаться допотопного парома, который — нисколько не стесняясь своего величественного соседа — по старинке бегает через Форт. Время ожидания прошло незаметно благодаря любопытной сценке, которую я наблюдал на берегу. Маленький мальчик, стоя по колено в воде, пытался изловить диковинную рыбину, по виду напоминавшую небольших размеров осьминога. Всякий раз, как малолетний рыбак приближался к своей добыче, жуткая желеобразная масса подбиралась на присосках и выплевывала в него струю чернильно-черной жидкости. Подобный монстр смотрелся бы вполне уместно где-нибудь в экзотическом аквариуме, но увидеть такое в двух шагах от Форт-Бриджа! Мой разум сухопутного жителя отказывался в это верить.

К сожалению, паром подошел слишком рано, и мне так и не удалось узнать, чем же закончилась схватка человека и рыбы. Вместе с машиной я погрузился на борт, и следующие полчаса нас нещадно крутило и болтало. Хорошо хоть столкновение не грозило — дорога была просторной и безлюдной. И окончилась она в таком же замечательно просторном и безлюдном крае, где располагалась морская база Росайт, некогда знаменитая на весь мир. Привело меня сюда желание своими глазами увидеть гибель немецкого крейсера «Мольтке», который в годы войны затонул на севере. Недавно мне попалось в газете сообщение о том, что «Мольтке» подняли с морского дна и отбуксировали на базу Росит для утилизации. Грозному немецкому кораблю предстояло превратиться в металлолом. Пропустить такое зрелище? Да ни за что на свете! Если б я только мог в те далекие военные дни предположить, что когда-нибудь буду попирать собственными ногами поверженный «Мольтке», как бы изменилось все мое мировоззрение! Короче, я решил попытать счастья и отправился в Росайт.

Тогда, десять лет назад, если бы я только попытался проникнуть на военно-морскую базу, меня наверняка расстреляли бы как шпиона. Нечто от прежних страхов, очевидно, осталось в моей душе, потому что я испытывал известную робость, когда приблизился к воротам Росайта. Однако человек в военной форме отреагировал на мое появление вполне лояльно.

— Прошу вас, сэр! — сказал он. — Проходите, только предварительно распишитесь в этой книге.

Возможно ли, чтобы все так изменилось за какие-нибудь десять лет? Я послушно оставил автограф в книге посетителей и прошел на территорию базы. Глазам моим предстало зрелище, наверное, самое удивительное на всех Британских островах.

На первый взгляд база Росайт выглядела совершенно безлюдной. Крупнейшая в мире военно-морская база превратилась в город мертвых! А ведь не один миллион фунтов стерлингов ушел на то, чтобы оборудовать ее по последнему слову техники. Насколько мне известно, это единственные доки в нашей стране, которые способны круглогодично принимать корабли независимо от их водоизмещения и фазы прилива. На базу проложены великолепные дороги — широкие, прямые, как стрела, — и все они сейчас пустовали. Таковы последствия новой экономической стратегии Адмиралтейства: своим решением от 1925 года оно «зарезало» финансирование Росайта, и теперь я мог воочию наблюдать плачевные результаты. На базе царила непривычная тишина. Целая армия подъемных кранов стояла без движения. На дверях огромных ангаров висели замки. Верфи, служившие госпиталем для многочисленных бронированных судов — неважно, пострадавших в авариях или военных столкновениях, — бездействовали. Офисные здания, которые еще совсем недавно были хранилищем самых страшных военно-морских тайн (а потому функционировали под бдительным оком разведки и вооруженной охраны), невинно щурились подслеповатыми окнами. Площади перед ними зарастали травой.

Приглядевшись, можно было заметить некоторые признаки осмысленной деятельности в этом удручающе-безжизненном ландшафте. Вот вдалеке промаршировала группа людей в черных блестящих дождевиках — команда солдат, отряженных для хозяйственных работ, — однако они промелькнули и тут же затерялись на огромных безлюдных пространствах базы. Казалось, их мимолетное появление лишь усугубило царившие вокруг пустоту и бездеятельность. Такова цена, которую Росайту приходится платить за мир и сокращение вооружений.

Целый город был построен для того, чтобы обслуживать нужды великого флота, бороздившего просторы северных морей. Теперь же, когда северные воды потеряли свою привлекательность для великого флота, этот город обезлюдел, а его обитатели превратились в подобие бесплотных призраков.

Я прошел почти милю под проливным дождем, разглядывая стоявшие на приколе эсминцы — резерв Росайта. Они громоздились унылыми серыми громадами. Каждый корабль обслуживал недоукомплектованный экипаж, основными функциями которого было «мыть и надраивать». Эсминцы стояли плотными рядами, как автомобили на переполненной стоянке. Я не мог представить, как бы они смогли в случае надобности выйти в плавание без того, чтобы не столкнуться и не ободрать краску с бортов. Очевидно, это великая тайна навигации, недоступная моему рядовому пониманию.

Я продолжал идти, ориентируясь на отдаленный шум — единственный звук в этом мертвом царстве минувшей войны. Шум исходил оттуда, где работала бригада, демонтировавшая «Мольтке». Бывший немецкий крейсер семь лет пролежал на глубине семидесяти футов в гавани Скапа-Флоу. Сейчас эта ржавая махина водоизмещением в 23 тысячи тонн — перевернутая вверх дном и лишенная своей начинки — громоздилась на самом краю огромного дока в окружении наших легких, изящных эсминцев. Английская флотилия стояла на якоре с голыми мачтами, зачехленными орудиями и пустыми палубами. Лишь кое-где это сонное царство нарушала одинокая — и такая неуместная — фигура матроса-кокни. Я почувствовал, что напрасно приехал сюда. «Мольтке» обманул мои ожидания. Он выглядел настолько безусловно поверженным и безобидным, что был не способен породить чувство триумфа даже в самой мстительной душе.

Прошло совсем немного времени с тех пор, как я стоял посреди Линлитгоу и размышлял о трагедии Флоддена. Вот передо мной свидетельство национальной катастрофы, по масштабам вполне соизмеримой с Флодденом. Правда, катастрофа эта лишена ореола славы Флоддена, но никак не горечи поражения! Что же стало с моими чувствами? Почему я не могу ощутить трагедию этой постыдной бесформенной конструкции, некогда составлявшей часть великого германского флота? Его гибель в шотландских водах стала важным эпизодом военной истории, о котором еще долго будут говорить — до тех пор, пока человечество не утратит интереса к своему прошлому. Я глядел на мертвый немецкий крейсер, и это было почти то же, что стоять на поле боя, с которого еще не успели убрать тела погибших. Вернее сказать, как если бы на моих глазах копали братскую могилу, чтобы поскорее скрыть в ней жуткое месиво, в которое превратились наши бывшие враги. Вид «Мольтке» порождал в моей душе только ужас.

Я стал вспоминать, как все происходило в 1919 году. Во время поспешного отступления немецкого флота «Мольтке» перевернулся и затонул на глубине семидесяти футов — это все, что мне было известно. Конец истории я узнал от рабочего, стоявшего тут же, на набережной росайтского эллинга.

— Понимаете, крейсер-то затонул вверх дном, и мачты его накрепко увязли в илистом дне. Под весом в 23 тысячи тонн сталь согнулась, как простая деревяшка. Все трубы сплющило всмятку, мостик сломался, со временем и орудийные башни покорежились. Как такую штуку поднимать? Ну, мы накачали его сжатым воздухом, и он поднялся, как лежал — вверх днищем. Мы его так и потащили в Ферт-оф-Форт. Ужасная картинка, не правда ли? Интересно, что бы сказал старина кайзер, если б увидел свое детище?

Я поднялся по ветхим сходням и ступил «на борт» ржавой махины, где работала бригада рабочих. Все днище было облеплено морскими водорослями. Огромные моллюски (откуда только такие взялись?) чуть ли не насквозь проели металл. Тут можно было насобирать полное ведро ракушек. Жерла орудий были наглухо залеплены смесью водорослей, ила и прочего морского мусора. Сквозные дыры в корпусе вели в святая святых каждого судна — в каюты, трюм и торпедные отсеки.

«Мольтке» провел под водой меньше десяти лет, однако выглядел настоящей жертвой кораблекрушения — не менее древней, чем корабли Непобедимой армады. Когда его подняли на поверхность, это было то еще зрелище! Вокруг колыхались огромные водоросли, внутри корпуса плавали рыбы, турбины мощностью в 70 тысяч лошадиных сил были накрепко облеплены крабами и раками. Картину дополнил один из рабочих.

— Ныряльщики мне рассказывали, — поведал он, — что никогда раньше не видывали таких водорослей. Некоторые стебли были толщиной в человеческую руку. Им пришлось отпиливать их складными ножами.

В довершение унижения, которому подвергся гордый немецкий крейсер, на нем возвели маленькую жестяную времяночку — чтобы рабочие, не сходя на берег, могли укрыться от дождя и отдохнуть в пересменке.

С чувством неловкости я заглянул в одно из сквозных отверстий. Внутри виднелась сплошная мешанина ржавого железа: стальные лестницы, ведущие в никуда, орудия валяются на потолке, превратившемся в пол, все перевернуто вверх дном — апофеоз поражения и катастрофы. А что еще скрывается в глубине этой развалины? Один из водолазов, исследовавших внутренность затонувшего судна, с готовностью ответил на мой вопрос:

— Представляете, в машинном отделении мы обнаружили кошку-девятихвостку и кое-какие безделушки из тех, что обычно делают матросы. Вот, кстати, сувенир для вас…

И он протянул мне почерневшую монетку в пять пфеннигов.

— А куда планируется пустить металлолом? — поинтересовался я.

— Будут делать что-то там для кинематографа, — пожал плечами рабочий.

— Достойное применение для поверженных амбиций!

— Ну да, — с сомнением кивнул мой собеседник. — Может, пепельниц понаделают… или еще каких штучек.

Разочарованный символом военного поражения — зрелищем, которое, надеюсь, не станет приметой нашего века, — я отправился прочь под нестихающим дождем. На набережной до меня донесся разговор — давешний матрос-кокни разговаривал с невидимым собеседником.

— Черт знает что! — мрачно ворчал он. — Не думаю, что это хороший конец для такого дня.

4

Когда Эндрю Карнеги решил облагодетельствовать мир, низринув в него нескончаемый поток органов и бесплатных библиотек, то в первую очередь это коснулось Данфермлина. Маленький старинный городок восстал от летаргического сна, в котором пребывал на протяжении последних столетий, и с удивлением воззрился на щедрые дары своего разбогатевшего сына — плавательные бассейны и библиотеки, общественные парки и санитарные колледжи. Ему пришлось на собственном опыте узнать, каково это — произвести на свет настоящего миллионера, к тому же обремененного традиционным для шотландцев чувством патриотизма.

Опыт Данфермлина видится мне уникальным. Во всяком случае я не знаю другого такого места на земле. Здесь, в Данфермлинском аббатстве, похоронен великий Роберт Брюс, могила его отмечена медной мемориальной табличкой. Но и без того у города богатое историческое прошлое, которое уходит корнями в глубь столетий. В древности он, как и наш Винчестер, являлся столицей королевства и сохранял этот статус до середины пятнадцатого века, пока на южном берегу залива не вырос могущественный город Эдинбург. Казалось, все надежды и устремления Данфермлина остались в прошлом. Городок тихо доживал свои дни в графстве Файф — подобно милой старушке из известного спектакля «Лицеума», которая жила лишь воспоминаниями о сгинувшем на чужбине сыне.

Однако в один прекрасный день все изменилось. Сын вернулся и громко постучал в двери родного дома (бедная старушка, наверное, едва не умерла со страха, ибо такой повелительный стук чаще всего означал повестку о выселении). Но нет, все обернулось к лучшему! Вчерашняя пустыня проснулась и расцвела. Наша старушка теперь окружена заботой и любовью, в ее жизни изобилуют дорогостоящих знаки сыновней привязанности. Чем не чудесная сказка? И подобное приключилось с целым городом!

Рядом с запустением, царившим в Росайте, преуспеяние Данфермлина особенно бросалось в глаза. Это, должно быть, один из богатейших городов на всех Британских островах. Перед отцами города стоит нелегкая задача: каким образом распределить попечительский фонд в 750 тысяч фунтов, чтобы привнести «больше света и радости» в «монотонное существование трудящихся масс» (это собственные слова Карнеги). Данфермлин неминуемо должен был стать мишенью для благодеяний Эндрю Карнеги. Лично мне достаточно одного взгляда на лицо бизнесмена — с глубоко посаженными стальными глазами и жесткой линией рта, которую неспособна скрыть даже борода, — чтобы сразу же угадать, какие бездны сентиментальности скрываются в его душе. Реализуются они, конечно же, в нерабочее время! Я прекрасно представляю себе, как Карнеги сначала разделывает, как липку, очередной профсоюз, а затем отправляется в родной город и открывает новый приют для беспризорных детей.

Каждый миллионер сложная натура, в нем уживаются как бы два человека. Он может быть жестким, беспринципным дельцом, но в глубине души остается добрым и трогательным ребенком. И осыпанный благодеяниями Данфермлин как раз и демонстрирует нам ту самую сокровенную часть души, которую обычно (в рабочие часы!) трудно разглядеть за непроницаемым взглядом стальных глаз.

Немалая часть городской славы приходится на родной дом Карнеги — это строение номер 4 по Муди-стрит. За последние годы дом превратился в настоящий мемориальный комплекс. Лишь маленькая комнатка на втором этаже (та самая, где родился будущий миллионер) да соединяющийся с ней чердак сохранили прежний скромный вид.

Во время моего визита дом был полон посетителей. Он является одной из самых востребованных достопримечательностей Шотландии. Ежегодно через него проходят тысячи людей, все желают собственными глазами увидеть, каких высот достиг человек, начинавший свой жизненный путь на жалком чердаке. У многих посетителей складывается ощущение (кстати, весьма недалекое от истины), что они попали в сказку! Та скорость, с которой этот человек заработал свои первые полмиллиона, а затем, не мешкая, добавил к ним и вторую половину, вызывает у большинства людей священный трепет. На мой взгляд, все подобные истории — вроде той, что рассказывают про последнего лорда Леверхьюма (якобы ему не понравился пейзаж в Сторноуэе, и он приказал срыть холм) — отдают чрезмерной фантастикой.

Карнеги, как многие новоиспеченные миллионеры, полагал, что любой человек может повторить его подвиг. Для этого надо просто бросить курить да вставать пораньше. Подобные речи вдохновляют сотни юных честолюбивых шотландцев, которые с младых ногтей начинают присматриваться к фотографиям сталелитейных заводов и мантиям университетских профессоров. А визит на Муди-стрит лишь укрепляет их намерение добиться успеха.

У меня же эта экскурсия породила прежде всего чувство огромной, всепоглощающей симпатии к Карнеги. Большое впечатление произвела на меня одна комната. Она была буквально забита шкатулками, в которых хранились письма — и официальные бланки, и монастырского образца свитки — с выражением благодарности за «великолепный дар мистера Карнеги». Речь шла о бесплатных библиотеках, которыми Эндрю Карнеги облагодетельствовал различные учреждения и города. Всякий раз, как в далекую шотландскую деревню приезжали ящики с книгами, в адрес миллионера отправлялось одно из этих посланий. На масштабы (и стоимость) даров указывает сама формулировка писем. А ведь городские чиновники большие специалисты в этом деле, они тонко чувствуют момент, когда дар перестает быть просто «щедрым» и переходит в категорию «великолепного». У Карнеги собралась воистину рекордная коллекция благодарственных писем. А это не тот товар, который можно выгодно продать (даже с навыками миллионера). Скажу больше: если не считать тех экзотических подарков (в виде каноэ и диких зверей), которые наша щедрая империя время от времени делает несчастному принцу Уэльскому, то вот эта коллекция Карнеги — одно из самых сомнительных приобретений. Тем не менее письма не выбрасывают. Им отведена целая комната данфермлинского дома, где они продолжают храниться как свидетельство вечной благодарности Британских островов.