Старость

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Старость

Я хочу попросить вас сделать для меня одну вещь. Считайте, что это игра, тест или просто шутка. Пойдите на улицу и найдите старика, к которому ни вы, ни ваши соседи не имеют никакого отношения. Просто наугад — незнакомого старика, с такой, знаете, покрытой струпьями кожей. Неважно, какого он пола — для стариков это не имеет значения. У них его просто нет. Они — старики. Старость — это как третий пол: мальчики, девочки и… старики. Посмотрите на выбранного вами старика, подойдите к нему поближе. Не бойтесь — он не причинит вам вреда. Старики не заразные: они больше боятся вас, чем вы их. Итак, первый вопрос. Вы можете определить его возраст? Посмотрите внимательно на лицо, морщины, впалые щеки, хрупкие, разъеденные временем челюсти. Посчитайте архипелаги пятен на коже, оставленные временем, рассмотрите пучки волос редкой тонкой бороденки. Загляните в слезящиеся усталые глаза, на обвислые веки, которые похожи на истрепавшиеся занавески в спальне. Теперь определите его возраст. Назовите число, как если бы вы пытались угадать вес пирога или высоту башни. Дать правильный ответ куда сложнее, чем кажется на первый взгляд.

Легко отличить шестнадцатилетнего человека от двадцатилетнего. И вы точно можете сказать, кому 21, а кому 28. Но, готов поспорить, вы не сможете определить, на каком десятке жизни находится человек в возрасте от 60 до 90. Не потому, что старики скрывают возраст. Вы не сможете этого сказать, потому что не смотрите на них. А не смотрите потому, что вам все равно. И правда, кого заботит, сколько лет старику? Старость — это конечный пункт назначения. После нее уже ничего не будет. Вообще ничего. Теперь еще одна просьба: посмотрите внимательно и скажите, что выдает в стариках старость? Почему, глядя на них, вы не думаете, что это молодой человек с потрепанным лицом, да еще с похмелья? Если вы не можете назвать возраст, то как определяете, что перед вами старик? Неужели вы думаете, что однажды утром этот человек проснулся и обнаружил, что вся его жизнь в прошлом, а впереди — только медицинский уход и социальная помощь? Старость — это не цифра. И не дата. Это просто отсутствие молодости, привлекательности, интересов, новых друзей, общества. Отсутствие веселости, теплоты, выбора, сюрпризов. Отсутствие жизни.

Существует проблема старости, и она очень серьезна. Если мы произвольно разрежем испеченный ко дню рождения торт на 65 частей, то получится, что 16 % населения — старики, а к 2031 году их будет уже 22 %. На стариков уходит более 40 % бюджета национального здравоохранения. Но проблема-то не в стариках. Она — в нас. Это ваша и моя проблема. Это наш общий отказ заботиться о стариках, жить с ними под одной крышей, просить их участвовать в нашей жизни. Старение — главная угроза для людей нашего возраста. Мы предпочитаем отправить стариков в никуда, в комнату ожидания, где их не видно и где они медленно сходят с ума. Конечно, мы не боимся стариков. Но боимся, что сами когда-то ими станем. Старики — это зомби, появляющиеся в финале вашего домашнего фильма ужасов.

Город Сент-Леонардс-он-Си был построен стариком. Джеймс Бертон купил большой кусок плодородной земли на побережье и заложил там новое поселение, которое быстро укрепило свои позиции как родовое гнездо знатных семей. Это собрание блестящих и чванных улиц, променад, муниципальные сады, где можно обсуждать общественные проблемы, стало конечным пунктом для ушедших в отставку государственных чиновников и военных, последним приютом для вдов инженеров и владельцев провинциальных торговых центров. Ревматичный и дорогой, он вскоре превратился в отражающийся в морской глади белый ряд оштукатуренных отелей и доходных домов, выстроенных на крутом берегу.

Жители приехали в город, чтобы играть в ужасный бридж и вызывающий усмешку крикет. Они образовывали престижные общества, устраивали танцы и выезды на шарабанах. Они заполнили свои комнаты медью из Бенареса, бирманским тиком, турецкими коврами и китайским фарфором. Они повесили в золоченых рамах виды южноафриканской Столовой Горы и фотографии давно умерших мальчиков в хаки, позабыв среди этих пыльных богатств о своих прожитых с достоинством жизнях.

С самого начала Сент-Леонардс был не слишком веселым, немного сумрачным, не отделимым от страниц писем, Консервативной партии и крематория. Но это была и награда, настоящий десерт, символ жизни в соответствии с высокими стандартами — от носовых платков до вычищенных до блеска ботинок. И если вам грозила старость, это было прекрасное место, чтобы ее провести здесь — в те времена, когда дожить до преклонных лет считалось достижением. Интересно, что сказали бы про нынешний город призраки бабушек, предпочитавших черно-белую гамму одежды.

Отливающий сталью Канал все еще несет свои воды, но улицы стали запущенными, а магазины закрыты или используются лишь для благотворительных целей. В пабе пылинки танцуют в свете лампы, горящей над головами мужчин в спортивных костюмах и с пожелтевшими глазами. Эти люди меряют время количеством использованных зубочисток. Ничего благородного в Сент-Леонардс больше нет. Как и остальная часть южного побережья, он давно стал никому не нужным, заброшенным, несостоятельным, местом, откуда бегут люди. Но стариков отсюда никто не увез. Они все еще здесь — это местное население, которое прячется от других. Средний возраст жителей этого города — один из самых больших в стране.

В комнате на шестом этаже дома социального обеспечения тихо сидит старик, окруженный посудой, фарфором, деревянными кошками. И ни одного другого живого существа. В шкафу стоит нетронутое издание Диккенса в кожаном переплете, а над головой хозяина — гравюра XVIII века, изображающая охотников, выпивающих у костра. Все это подчеркивает его одиночество. В комнате спертый воздух. Часы отбивают каждую четверть, издавая какие-то какофонические звуки, которые могут привести в бешенство любого человека, сохранившего слух. Ход времени сложно назвать беззвучным. Все в доме связано с женщиной, которой больше нет. Ее безделушки, сувениры, привезенные из отпуска, сумочки. Все эти предметы борются за место с таблетками, костылями и посудой. У хозяина диабет, слабое сердце, у него болят ноги, но беспокоит его не это. Он стар и одинок. Пуговицы его спортивного костюма заржавели. Каждые два дня привозит еду милый филиппинец из агентства соцобеспечения. Он же ходит по его просьбе в магазин. Я навестил этого старика вместе с медсестрой, которая должна проверить у него уровень сахара в крови. У него есть бутылка джина и телек. Когда-то он жил на Мальте, был частным детективом, держал кошек, у него были жена и друзья. Нельзя сказать, что о нем не заботятся — у него есть необходимые таблетки, кнопка, нажатием которой можно вызвать врача или скорую помощь. Мы, будучи обществом заботливым, защищаем его от смерти, изо всех сил продлевая его ужасное одиночество. Мы просто не можем снабдить его тем, ради чего стоит жить. В другой маленькой квартире с видом на море сидит другой человек, будто вросший в свое кресло. Он сидит спиной к морю. В комнате почти нет мебели. Никакого комфорта. В стеклянном шкафу в углу — коллекция фарфоровых принцесс. «Очень красивые, вы их коллекционировали?» — спрашиваю я.

«Хотите купить?» — говорит он в ответ.

Это человек помимо диабета страдает депрессией. Его мучает и незаживающая язва на ноге. Она у него уже давным-давно. Ему говорят, что лучше всего — ампутировать конечность, которой он и так не особо пользуется. Он работал на железной дороге в Паддингтоне, встречал разных знаменитостей — членов королевской семьи, звезд. Каждый день отличался от другого. У него была жена. Она умерла. У него есть сын и дочь, но они не навещают его и не звонят. Одиночество и грусть сделали жизнь смертельной болезнью. Я спросил, сколько ему лет. 69! Всего 69. И он вполне может рассчитывать, что проживет (может, без одной или двух конечностей) еще 15–20 лет.

Эти два примера — не исключение. Похожих людей можно встретить на каждой улице, в каждом квартале — в окнах домов над галереями магазинов; под дворовыми лаврами, с которых сочится вода; на ступеньках общественных домов, на испачканных мутными потоками улицах. Они сидят в креслах, поставленных так, чтобы было можно, не вставая, дотянуться рукой до радиатора, телефона и телевизора. Просто задумайтесь о том, как мало стариков вы замечаете, как немного их среди нас, бродящих по магазинам и ресторанам. После наступления темноты вы не увидите вообще ни одного. Они живут, как трансильванцы, боясь молодости. Быстрой и гибкой, громкой и поздней, раздражающей молодости. Даже когда они оказываются среди нас, мы на них не смотрим, мы их не видим. Они прислоняются к стенам, липнут, как опавшие листья, к стеклу автобусных остановок, забиваются в углы.

Меня стало мучить отсутствие стариков. После смерти отца, случившейся три года назад, у меня появилась привычка спрашивать у друзей средних лет, как поживают их родители. В ответах одна общая черта. Они перечисляют проблемы, состояния, приступы, спады с усталой нежностью и растущим раздражением. Недавно одна женщина, с которой я оказался за одним столом, рассказала, каким замечательным был ее отец. Он умер тихо, спокойно и быстро. А потом эта женщина вздохнула и добавила: «А вот моя мать, она все время жалуется, чувствует себя угнетенной. Я думаю, она просто боится умирать». Это было сказано не беззаботно, не без чувства тревоги, но главным в словах было раздражение.

То же можно услышать и от тех, кто профессионально занимается уходом за стариками. Они жалуются на болезни и неудобства. Об этом говорят и СМИ, где старость представлена как набор проблем. Старики медленны, холодны, хрупки, бездыханны, беззубы, несексуальны, забывчивы. И что важно для прессы, они жертвы — клопов, чиновников, системы здравоохранения и погоды. Они жертвы скорби, печали и комиков. Быть старым — значит, быть объектом преследования со стороны налогов, морозов, лестничных пролетов и, в конце концов, самого Бога. Быть старым — значит, исчезнуть с лица земли, столкнувшись с непреодолимыми, вызывающими жалость препятствиями.

Для многих последний этап жизни проходит без движения в кресле, в светлой комнате, которой присвоен эвфемизм — «дом». Но это не дом, как не является домом и Battersea Dogs Home[96]. Это хоспис для тех, кого выставили из дома. Эти виллы на окраинах провинциальных городов так же незаметны, как бордели. Они носят блеклые незапоминающиеся названия, ими управляют компании, которые не смогли найти себе другого места в системе здравоохранения.

По некоторым оценкам, не менее четверти домов престарелых не отвечают необходимым требованиям, и без того крайне невысоким. Если вы попадете в такой дом, поднявшись по ступенькам и держась за перила, чтобы не упасть, пройдете в небольшую приемную, уставленную горшками с растениями, увидите доску с предупреждением о соблюдении правил безопасности и расписанием мероприятий — не поддавайтесь иллюзиям. Вы сможете покинуть этот дом только на скорой помощи или в катафалке. Вы здесь, пока не решите умереть, и чем тише и аккуратнее это удастся — тем лучше. Жителям домов престарелых уделяется значительно меньше внимания, чем заключенным в тюрьмах. И реабилитацией заниматься не надо. Здесь каждый осужден на пожизненное заключение. Эти светлые, до блеска вычищенные, залитые неоновым светом, дезинфицированные, пахнущие рыбой, мочой или чистящим порошком комнаты — камеры смертников для невиновных.

Мне показывают жилой дом в Патни, пригороде Лондона. Этим домом гордятся и считают его по-настоящему хорошим. Действительно, очень милый, очень оживленный и очень удобный. Директора, PR-менеджеры и технические работники, вышедшие мне навстречу, бросали мне взгляды людей, выполняющих долгосрочную и совсем не бессмысленную благородную миссию. Стены дома увешаны конвертами от пластинок с записями Перри Комо, Джимми Шэнда, Клиффа и группы Carpenters[97]. Двери комнат и лифтов срабатывают только при наличии специальной карты, комнаты полны жильцов — «гостей», сидящих большей частью в застывших позах. Несколько старых мужчин сидят рядом, друг друга не замечая. Зрачки их слезящихся глаз мутны, торчат седые пучки оставшихся волос. И лишь пальцы их беспокойно двигаются, как будто они вслепую ищут что-то забытое или потерянное. У одного в руках большой плюшевый медведь, напоминающий подарок с благотворительной ярмарки.

В другой комнате три горбатые старухи смотрят мюзикл «Оклахома!»: «Я девушка, которая не может сказать „Нет“!» В следующем помещении идет религиозная служба. Мы поем «Благослови, Боже, мою душу!» Еще в одной комнате висят пронумерованные картины. Это место напоминает колесо, которое крутит белка. Все эти песнопения и сидячие упражнения лишены смысла. Ничего не нужно изучать, ни к чему не надо быть готовым, некому отдавать картины, нет смысла в освоении новых навыков. Нет новых песен и новых стихов. Это просто коллективное убивание времени.

Посетители часто говорят о сходстве домов престарелых с детскими садами. Здесь есть какая-то особая опрятность, возвращение к невинному детству. Утешает мысль о том, что конечный пункт назначения в жизни такой же, как и ее начало — ты в подгузниках, тебя кормят пюре, ты пьешь из чашки-непроливайки, к тебе относятся по-доброму, но без уважения и признания чувства твоего достоинства. И редко упоминается тот раздражающий нас факт, что практически весь персонал домов престарелых состоит из приезжих из стран, где к старости относятся с гораздо большим почтением, чем у нас. Как сказал мне один филиппинец-уборщик: «Вы не должны жить со стариками, вы не заслуживаете даже того, чтобы кормить их».

Эти дома — их последнее пристанище. Когда ваша жизнь повисает на волоске — вы оказываетесь здесь. Чтобы пустить вас сюда, правительство заставит продать все, что у вас есть. Практически все «гости» страдают разными формами слабоумия. Умирание изнутри — невыразимая беда нынешних времен прогрессивной медицины. Это забота социальных работников. Если бы это была медицинская проблема, то местные власти обязаны были бы заниматься лечением.

В отделении для пожилых Лондонского учебного госпиталя практически все кровати заняты пациентами, страдающими от болезни Альцгеймера. Сломанные руки, ноги, ожоги, рак и отказ различных органов усталых организмов. Я спросил у лечащего врача, специализирующегося на гериатрической медицине, зависит ли лечение от поддержки со стороны семей пациентов. Врач, прижимая к груди планшет для бумаги, строго глянула на меня, пытаясь понять, надо ли отвечать на вопрос. В конце концов сказала: «Да, конечно. Если старый хрупкий старик с несколькими тяжелыми заболеваниями и неблагоприятным прогнозом поступает к нам, мы заботимся о том, куда он отправится после лечения. Кто будет заботиться о нем, если он живет один? Да, и качество жизни… — она подыскивает нужное слово. — Если качество жизни не слишком высокое, мы вполне можем не делать процедуры, требующие потом большого ухода за выздоравливающим. Мы просто стараемся сделать их жизнь комфортнее. Это не значит, что мы убиваем людей или позволяем им умереть. Мы просто не продлеваем несчастные одинокие жизни».

Подобный ответ вряд ли произведет впечатление на работника социальной сферы и системы здравоохранения, но для человека, чья бабушка находится в доме престарелых, до которого каждый день не добраться, эти слова могут стать шоком. Наше общество заботится о стариках примерно так же, как Donkey Sanctuary[98]. Может, это и правильно — мы очень хорошо относимся к ослам.

Я спрашиваю врача, оставила бы она здесь своих родителей. «Нет, — отвечает она не раздумывая. — Я бы сама заботилась о них». «А хотели бы вы, чтобы о вас самой заботились, как в этом доме престарелых?» «Нет. Я не имею в виду, что сотрудники — плохие люди, они стараются, как могут. Но это совсем не то, чего бы мне хотелось».

Никто из социальных работников и сотрудников системы здравоохранения, с кем я говорил, не хотел бы оказаться здесь по своей воле. Да, пациенты окружены заботой, сотрудники верны своему делу, все необходимое финансируется, материалы предоставляются. Но все равно старики предпочли бы умереть дома.

Каждая жизнь заканчивается кризисом. Сколько бы вы ни готовились к путешествию в загробную жизнь, все закончится кризисом: отказом сердца, зрения, онемением конечностей, разрывом мочевого пузыря, потерей равновесия, памяти и надежды. Но уход может быть и моментом осознания успеха — ощущением победы в забеге на долгую дистанцию, гордостью за детей — рожденных, воспитанных и поставленных на ноги. Моментом, когда можно вспомнить стоически перенесенные жизненные трудности.

Мы — одна из немногих в мире культур, которая не считает, что дожить до старости — само по себе достижение. В Африке нет домов престарелых, потому что старики живут в своих семьях. Им присваивают почетные титулы. Седые волосы и палки воспринимаются с уважением. Они считаются мудрыми благодаря жизненному опыту. Нас же уход молодости просто пугает. Мы стараемся пустить часы вспять, как маленькие дети, пытающиеся оттянуть время сна. Мы одеваемся так, чтобы выглядеть моложе. Растягиваем, замораживаем, штопаем наши стареющие тела, чтобы попытаться обмануть тех, кто моложе нас, и собственные гены. Нам кажется, что смесь супа из чечевицы, свекольного сока, позитивного мышления и хип-хопа навсегда оставит нас тридцатилетними. И мы думаем так, пока посреди всех этих мечтаний не проступает реальность. Мы горячо молимся (правда, без особой веры), прося безболезненной и мгновенной смерти.

Старение нас пугает во многом потому, что мы плохо относимся к старикам. А относимся мы плохо, потому что боимся их. Не обращаем на них внимания и обрекаем на одиночество, поскольку не можем смириться с тем, что однажды кто-то таким же образом поступит и с нами. Большинство людей умирает в ужаснейшем одиночестве — в холоде, голоде, с уверенностью в том, что они слишком задержались в этом мире. Это самый страшный позор и ужас современного общества.

Рецепт избавления от террора молодости до смешного прост. Верните стариков. Сделайте их частью своей жизни. Антибиотик для одиночества — хорошая компания. Я не буду защищать стариков, говоря, что каждое их слово — мудрость с привкусом уникального жизненного опыта. Но мы ведь никогда их не слушаем. Мы глухи к старости. Мы заранее уверены, что им нечего нам сказать. Нечего, кроме пустых банальных фраз и постоянных жалоб на жизнь. Даже если какая-то новость касается стариков, у них никто не спрашивает, что они думают по этому поводу. За них говорят молодые специалисты.

Знаете, все-таки стоит часок послушать человека, который живет вдвое дольше, чем вы. Не в качестве «социальной филантропии» или какой-то милости. Ради себя. Ради повышения самооценки, чтобы успокоиться и забыть о страхе старения. Ну, и потому, что вы можете услышать что-то смешное и умное, трогательное и, возможно, удивительное. Старики, как правило, интереснее, чем большинство молодых людей. Просто потому, что они старше. Опыт может не принести мудрости, но дает возможность пережить невероятные события. Каждый из стариков, на которых вы не обращаете внимания, жил во времена, которые вы никогда не увидите, делал и сталкивался с тем, что вам не суждено узнать. Так что послушать их стоит.

Есть глубокая и очень грустная ирония в том, что в Интернете самым популярным направлением после порносайтов, на которых жирные немцы занимаются сексом, является исследование собственной генеалогии. Мы готовы часами рыться в древних документах и учетных книгах, чтобы узнать, кто мы. Но не можем заставить себя узнать, как все было до нас, из первых рук.

Без сомнения мы обязаны сделать так, чтобы никто из наших соотечественников, знакомых или родственников не стал бы желать смерти из-за того, что вокруг нет никого, кто хотел бы, чтобы они продолжали жить. Мы победим наш страх старения, если сделаем так, чтобы никто другой не был одинок и бессилен. Людям возвращается то, что они дают другим.

Я наблюдаю за культом Гарри Пэтча — самого пожилого ветерана Великой войны. Это человек не просто обманул смерть. Он победил ее — все эти миллионы смертей. Люди становились в очередь, чтобы увидеть его, записывали прошептанные им воспоминания, бумажные мысли. Известные люди и влиятельные политики приезжали, чтобы пожать его руку. Он был живым памятником. Когда я был мальчиком, каждый старик вокруг был ветераном Великой войны. Садовники отхаркивали мокроту из отравленных газом легких, трактирщики носили шевроны своих воинских подразделений. Парень с пристегнутым рукавом, продававший на вокзале спички, потерял свою руку в битве при Лоосе[99].

Гарри Пэтч не был каким-то особым человеком. Будучи молодым, он делал то, что делал в то время каждый молодой человек. Он стал особенным, потому что он победил равнодушие к возрасту. И прожил достаточно долго, чтобы пересечь черту и вновь стать интересным и востребованным.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.