Стокгольм

Стокгольм

Шарикоподшипник был запатентован одним валлийским колесником в XVIII веке, однако сам по себе он был всего лишь игрушкой. Потребовались шведы, чтобы увидеть силу, скрытую в группе подшипников, и изобрести многорядный самоцентрирующийся радиальный шарикоподшипник. Нет сомнений, что именно самоцентрирующиеся шарикоподшипники заставляют вращаться весь наш мир. И теперь Швеция — крупнейший производитель стальных шариков на всем нашем огромном шаре. Шариковые подшипники — достаточно аккуратная и вполне стильная метафора современного шведского общества. Коллекции чистых личностей, имеющих право двигаться в любом направлении, предпочитающих катиться вместе и делающих свое общество гладким, справедливым и эффективным, к тому же прекрасным с точки зрения эргономики. Слово Volvo[155] лежало в загашниках производителей подшипников, и они решили им не пользоваться. Именно швед, работавший на автомобильную компанию, изобрел ремень безопасности, еще одно примечательное изобретение, которое смогло (равно, как и родина его создателя) стать одновременно и бесспорно нужным, и необъяснимо раздражающим. А некто Нильс Густав Дален во время работы над клапаном, который был призван выключать газ между вспышками предупредительных буев и маяков во фьордах (что позволяло вдвое снизить издержки), создал чуть ли не самый символичный предмет всей шведской техники — Aga. Это не столько кухонная плита, сколько настоящее выражение либеральных и самодовольных скандинавских намерений. Мало что способно сказать о северянах больше, чем Aga. В момент нехарактерного для шведов самовосхваления они вручили Нильсу Нобелевскую премию якобы за его клапан, а не за устройство для выпечки.

Совершенно случайно в бурлящем и болтливом холле стокгольмского Гранд-отеля я оказываюсь окруженным лауреатами Нобелевской премии. По счастливой случайности именно на этой неделе состоится грандиозный ужин с танцами и вручение королевских дипломов. Так что если вы упадете здесь с болью в груди и криком «Есть ли здесь доктор?», вас моментально окружит стадо абсолютных гениев, самых сверх-квалифицированных шарлатанов в мире. И (готов поклясться) никто из них не сможет оторвать защитную пленку с пластыря без того, чтобы случайно не прилепить его к своему носу. Здесь хорошо сидеть и размышлять над величайшей из шуток Господа. Умные люди находятся на самой вершине горы человеческих достижений, более глупые — стоят у основания. За завтраком я наблюдал, как величайшие до сумасшествия и сумасшедшие до крайности люди с пустыми тарелками в руках разглядывают мертвую рыбу, лишенную кожи свинину и множество видов молочных продуктов (типичный завтрак на Балтике), выдвигая дикие и путаные гипотезы. Их многострадальные жены в коридорах гостиницы завязывают им шарфы и шнурки, находят недостающие перчатки для растерянных умников, у которых количество букв после фамилии куда больше, чем длина самих фамилий[156]. В холле гостиницы расположился Нобелевский стенд, укомплектованный должным количеством молодых блондинок, постоянно готовых прийти на помощь. Хотя он предназначен для того, чтобы лауреаты могли найти закрепленные за ними машины или потерянные шляпы, мне нравится представлять, как эти девушки бросаются помогать обеспокоенным лауреатам в неразрешимых вычислениях и поиске забытых теорем. Я представляю, как они могли бы помогать в организации свиданий. («Выдающийся итальянский химик хотел бы встретиться с вдохновленной девушкой-биологом с большими сиськами для получения удовольствия и проведения исследований; фотография и образец феромонов обязательны».)

В моем нахождении здесь есть нечто ощутимо странное, как будто о жизни шведов в Швеции рассказывают комики из «Монти Пайтона». Рациональный здравый смысл вызывает к жизни лобстера сюрреализма[157]. В тот момент, когда я иду по этому свифтовскому холлу[158], один из лифтов открывает двери и выпускает на волю главный деликатес — Брюса Спрингстина, «Мистера Бина» мира рок-музыки. Он выступает в Globen — стокгольмском мегастадионе, который (что вполне предсказуемо) является самым большим зданием в мире полусферической формы.

На самом деле, все мы занимаемся здесь не чем иным, как «танцами в темноте»[159]. Света на улице едва хватает для нормального ночного образа жизни. И очень холодно. Иными словами, темно, холодно, наполнено сумасшествием и отдает маринованной сельдью. Так почему я здесь? Зачем приезжать в Стокгольм зимой не такому уж умному человеку? Я понимаю одну истину, касающуюся нашего мира. Все жаркие места в мире наполнены солнцем совершенно одинаково, а темные сумеречны каждое по-своему. Взгляните на обложки брошюр, сулящих нам заграничные чудеса. Они совершенно взаимозаменяемы: все виды курортов в расслабленной диафрагме нашего мира до удивления предсказуемы. С того момента, как у человека появился заграничный паспорт и возможность выбора между говядиной и цыпленком на обед, путешествие представляет собой, по сути, охоту за солнцем. Но теперь солнце гонится за нами. Жара и пот — уже не атрибуты роскоши, а необъемлемый атрибут отдыха. Туризм неотъемлемо связан с модой на удобства, и с практической точки зрения глобальное потепление означает лишь то, что в следующем сезоне крем против загара SPF 40 станет столь же модным, как никотиновый пластырь.

Так какой же смысл приезжать в Стокгольм в декабре? Для начала, здесь есть свет. Отсутствие света не погружает нас в темноту. Мы находимся в каком-то эфирно-молочном переливе, в тлеющем свете газового освещения. Солнце поднимается чуть выше горизонта. Ненадолго показывая нам свое лицо, оно испускает золотые лучи, покрывающие позолотой оштукатуренные фасады домов, и заставляет воду отступить на второй план. Город представляет собой коллекцию из четырнадцати островов, соединенных между собой примерно шестьюдесятью мостами. Все вместе, словно краюха хлеба, порезанная на столе Балтики. Ты не можешь отойти от воды дальше, чем на 100 метров. Жирный и замороженный свет кажется умиротворенным и сглаженным. А еще тут нет теней.

Город можно пройти из конца в конец за пару часов. Он порезан на порции размером с котенка. У каждого кусочка свой стиль и своя атмосфера. Дворцы и парламент — здесь, парки и зоосад — там, а тут — рестораны и торговые центры. Имеются и средневековые рынки, и купеческие палаты. Это напоминает отлично сделанные, старомодные детские игрушки: замысловатые строительные кубики, барочное Lego.

Сложно с ходу понять, что делает город таким приятным с первых минут. Но к тому времени, как ты бросаешь свои вещи в гостинице и проходишь пяток кварталов, уже понимаешь что. Ты просто чувствуешь уют этого места. Ничто не вознаграждает и не поднимает дух так, как встреча с новым городом и понимание того, что твои первые впечатления истинны. Множество мелочей намекает, что впереди тебя ждет что-то более глубокое, широкое и запоминающееся на всю жизнь. Еще до того, как я выбрался из машины по дороге из аэропорта, я понял, что полюблю Стокгольм. В какой-то момент водитель такси показал мне на невзрачный треугольник зелени между перекрестками дорог — своего рода муниципальный аппендикс, в который в других местах выбрасывают мусор и старые рождественские ели. Оказалось, там живет несколько десятков черных кроликов. Несколько лет назад какой-то швед выпустил парочку кроликов на волю, а те выжили и начали городскую жизнь. Этот заповедник на трассе поддерживают и охраняют местные жители. Крайне важно, что кролики черного цвета. Они понемногу подрывают трассу и повышают уровень либерализма среди жителей города. С учетом политической важности города и его артистического наследия не было бы ничего удивительного, если бы он оказался наполнен уличными мимами. Для статичного нищенства такого рода есть много площадей и пешеходных зон. Однако мимов отпугивают суровые зимы и темнота, и вообще мне говорили, что самая северная точка, где их видели, — это Гамбург. Что ж, жизнью в соответствии с «зелеными» принципами стоит жить хотя бы для того, чтобы не пустить мимов за Полярный круг.

По европейским стандартам Стокгольм можно считать выскочкой. До XIII века жизнь в этих местах практически не начиналась. Само название города переводится как «место из дерева»[160]. Лишь в XV веке город начал расти и постепенно стал региональным центром. Однако к 1600 году его население не превышало 6 тысяч человек. Это меньше, чем могло бы прийти на концерт ABBA. Город по-прежнему производит впечатление деревни, одевшейся в свои лучшие платья. Важное преимущество Стокгольма — его цивилизованность. В слове «цивилизация» есть латинский корень civic, т. е. «гражданский». Нередко одно сопутствует другому, но во многих городских агломерациях эти две вещи не совмещаются. Кажется, что большинство современных городов отказываются от цивилизации и лелеют варварство, однако Стокгольм принципиально цивилизован, расслаблен, безопасен, любознателен, изнежен и этичен. Он совмещает в себе природную и рукотворную красоту. В старом купеческом квартале Гамла-Стан торговые склады выходят к воде, а кривые улочки наполнены небольшими лавочками, ресторанами и уютными церквями, выкрашенными в цвет сыра. Перед дворцом, прекрасно сложенным образцом рационального барокко, происходит смена караула. Солдаты движутся неловко, будто стыдясь, и до крайности нескоординированно, а их униформа скучна, как одежда почтальона. В любой менее эмоционально выдержанной стране их давно бы приговорили к смертной казни. Но что говорит о цивилизованности лучше, чем солдаты-любители?

Зимние рынки заполнены сосисками и имбирным печеньем, яркими, толстыми свитерами и носками с национальными узорами и запахом животного пота. Огромное, тревожащее количество и разнообразие тряпичных кукол, троллей и нимф в условиях непрекращающегося вечера. Витрины магазинов сверкают, как страницы галлюциногенных сказок. Налет простого эстетического вкуса и современного дизайна, во многом отражающего скандинавскую сущность, едва ли способен спрятать ручную работу крестьянского китча в стиле древних саг.

В двадцати минутах от дворца находится Скансен, странное и забавное место в лесистом парке. Здесь можно увидеть старые магазины, дома, церкви и фермы, собранные со всей Швеции и превращенные в своего рода аттракцион и музей под открытым небом. Еще есть рынок и зоопарк. Тут поют, танцуют крестьянские танцы и едят еду, приготовленную прямо на улице. Все одеты в костюмы, будто взятые напрокат из пьес Стринберга[161]. Не умереть со скуки здесь позволяет лишь то, что все это делается неискренне, без налета иронии и без попыток эксплуатации культурных традиций. Крестьянин XVIII века в большой войлочной шляпе продает мне свернутую в конус лепешку, наполненную пюре и кусками жареной и копченой оленины, облитыми теплым, душистым и сладким соусом из морошки. Своего рода средневековый шведский кебаб, по-бергмановски[162] хороший и нескончаемый.

Вообще, еда в Стокгольме меня приятно удивила. Она не просто хороша. С одной стороны, она современна, но при этом не отрывается от местных корней, ингредиентов и старых рецептов. Шведы любят получать радость от еды и питья. По природе они консервативны, но склонны к экспериментированию. Цены на спиртное астрономически высоки, но шведы усердно и упорно трудятся, чтобы получить право не держаться на ногах — тогда к их услугам множество небольших, теплых и темных берлог, напоминающих маленькие деревянные утробы. Люди проводят массу времени в четырех стенах, так что нет ничего удивительного, что они находят существование селедки в банке вполне возможным и даже достойным. Открытые шведские буфеты с консервированной или соленой рыбой, теплым хлебом и тонко нарезанным сыром — чуть ли не самое лучшее, чего можно ожидать от национальной кухни. Если вы думаете, что шведские женщины производят впечатление, то посмотрим, что вы скажете при виде шведской рыбы. В холодном Северном море и глубоких фьордах ловится лучшая рыба в мире. Мне довелось видеть треску размером с пятилетнего ребенка, мякоть которой колыхалась подобно страницам глянцевой энциклопедии. Стокгольм — прекрасное место для полуночных гастрономических праздников.

Наряду с четырнадцатью островами, шестьюдесятью с лишним мостами, дюжиной Нобелевских лауреатов и бесчисленным количеством разновидностей сельди в городе есть свыше семидесяти музеев, что даже с учетом активно впитывающей культуру современной Швеции можно считать настоящим шведским столом с точки зрения новых знаний и опыта. Но если у вас есть возможность посетить лишь один музей, это должен быть музей «Ваза». Невозможно приехать в Швецию и не зайти в этот корабль, спрятанный внутри здания. «Ваза» — единственный существующий в мире деревянный корабль XVII века. Он затонул в гавани Стокгольма в свой первый выход в море и сохранился благодаря консервирующим свойствам балтийских фьордов. После того как в 1960-х его подняли на поверхность, корабль законсервировали и выставили в музее, напоминающем ангар. Пусть мой рассказ звучит скучно, как рассказ о «Мэри Роуз»[163], но нельзя передать, с каким чувством вы впервые войдете внутрь и увидите этот высокий и удивительный объект. «Ваза» был не просто кораблем с неудачной судьбой. Он должен был стать самым великим из военных кораблей. Его построили по приказу великого героя Тридцатилетней войны Густава Адольфа. Мало какой музейный экспонат способен так успешно провести вас по страницам истории, как это делает «Ваза». В процессе восстановления ученые смогли реконструировать лица по черепам моряков, ушедших с кораблем на дно. Лица скандинавов XVII века смотрят прямо на вас. Кажется, вы попали в ловушку времени.

«Ваза» заставляет нас вспомнить несколько исторических фактов. Швеция была достаточно агрессивной воинственной нацией, рожденной их достаточно обширной конфедерацией племен, торговавших и грабивших континент вплоть до Черного моря. Шведы воевали с поляками, русскими, немцами и датчанами на протяжении двух столетий. Немецкие сказки до сих пор пугают детей рассказами о том, что к ним под покровом ночи могут прокрасться шведы. Эта балтийская империя включала Финляндию, Норвегию, части Дании и Германии и, как ни странно, остров Сент-Бартелеми, который Швеция получила от Франции в обмен на склады в Гетеборге. (Столица этого острова в Вест-Индии до сих пор представляет собой вольный порт с названием Густавия.) Швеция контролировала деятельность лиги, объединявшей все скандинавские страны, а также Гренландию и Исландию. После вспышки чумы и Тридцатилетней войны Швеция стала самой сильной страной в Северной Европе, и к тому же самой нетерпимой.

Будучи последней континентальной страной, принявшей христианство и державшейся за норвежских богов с их склонностью к насилию и грабежам, шведы приняли кальвинизм и превратились в нетерпимых фундаменталистов, совершая крестовые походы в Финляндию и Германию. Любая другая религия в стране была вне закона. Шведы, исповедовавшие иные вероучения или не признававшие Бога, изгонялись. Страной управляли аристократы, говорившие на французском, на которых работало несколько миллионов беднейших и самых отсталых крестьян в Европе.

В самом начале XX столетия около 15 % шведов (в основном молодых и здоровых) эмигрировали в Америку. В большинстве всем они осели в Миннесоте, где благодаря выносливости и изобретательности, мрачной религиозности и крепкому семени смогли обрабатывать землю, в которую никто другой не мог бы воткнуть и лопату, в условиях жесткого климата, который напоминал им о родине. Они смогли превратить прерию в пшеничное море и прокормить мир.

Суть этой истории в том, что когда-то Швеция придерживалась взглядов, диаметрально противоположных тем, с чем связываем мы ее сегодня. Страна была милитаристской, нетерпимой, реакционной, суеверной, с жесткой иерархией и чертовски бедной. А затем, благодаря какому-то катаклизму, ночной депрессивной вспышке просветления, новой реальности, возникшей в воображении благодаря шнапсу и сауне, шведы вдруг решили измениться, причем всем скопом, синхронно. Не просто сменить подушки и занавески, а изменить вообще все. Стать другими — склонными к плюрализму, либеральными, современными, сексуально расслабленными, культурно открытыми, демократичными, миролюбивыми и нейтральными, увлеченными идеями социального благосостояния и общего блага, здоровья, счастья и картин Бергмана. Я даже не могу представить какую-либо другую страну, которая могла бы столь зримо доказать, что национальные характеристики не заложены внутри нас, а являются следствием многих лет неправильных действий, предубеждений, страха, снобизма и злоупотреблений. Шведы смогли пересадить свои корни и превратиться в международный стандарт заботы, образец человечности. И это замечательно. Стокгольм выглядит и ведет себя как многосоставный удобный европейский город. В нем присутствуют все хорошие черты, которые мы бы хотели видеть в себе, и мы почти не замечаем признаков пагубного влияния.

Мне кажется, все по-настоящему великие города выстроены на воде — на реках, заливах, вокруг портов или на озерах.

Вода — это обои, ковры и шторы Стокгольма, города, который постоянно мерцает, отражается, подглядывает за нами сквозь арки и смотрит через площади. Где бы ты ни был, вода постоянно взывает к тебе.

Выходя на надувной лодке в Балтийское море, я испытываю ужасный холод. Я одет в термальное белье, позволяющее выжить даже в Арктике. Поверх перчаток надеты варежки. Вокруг меня фантастическая красота: архипелаг, состоящий из множества мелких островов, плотно сидит на отполированной глади серой воды под мягким, лилово-серым небом. Вокруг все замерло. Стволы серебряных берез выстроились в ряд на берегу, их голые ветви пронизывают замерзший воздух. Жители островов строят себе простые и уютные дома, раскрашенные в типичные для Скандинавии цвета, частенько в ржаво-красный, столь похожий на цвет земли, богатой железной рудой. Крыши домов готовы выдержать непогоду, а на причалах стоят небольшие, продуваемые ветром домики-сауны, в окнах которых мерцают огоньки. Везде комфорт, практичность и приветливость. Все говорят шепотом. Нигде ни тени хвастовства. В шведском языке есть особое слово thisijantelagen, означающее неписаный закон равенства. Смысл его состоит в том, чтобы не прыгать выше головы, не болтать впустую. Это — противодействие шику, алчности. Своего рода социальная смазка для людей, находящихся в одном подшипнике. Именно здесь ненавязчиво и незаметно богатые люди проводят свои выходные. Летом, когда утро кажется нескончаемым, они плавают под парусом, купаются, удят рыбу и долго и обстоятельно едят, сидя за столом порой нагишом. Но сейчас здесь холодно, и картина, украшенная спокойным, тихим, серым, как крыло чайки, светом, выглядит на удивление элегантной.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.