ГУСТАВ ГУСТАВОВИЧ ШПЕТ. (1879-1937)

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ГУСТАВ ГУСТАВОВИЧ ШПЕТ. (1879-1937)

Г.Г. Шпет — русский философ, психолог, теоретик искусства, переводчик философской и художественной литературы (знал 17 языков). Родился в Киеве, окончил историко-филологический факультет Киевского университета ев. Владимира. Стажировался в Геттингене у Гуссерля в 1913 году. Результатом стажировки стала работа Шпета «Явление и смысл» (1914), в которой представлена интерпретация гуссерлевских «Идей к чистой феноменологии и феноменологической философии». Диссертация Шпета: «История как проблема логики», защищена в Московском университете в 1916 году. В 1918 году подготовил к публикации «Герменевтику и ее проблемы», но работа была издана только в 1989-1991 годах. С 1920 года Шпет — вице-президент ???? (с 1927 г. — ГАХН). В этот период Шпет продолжает работу над «Историей как проблемой логики», издает отдельные части этого труда в виде самостоятельных работ: «Внутренняя форма слова», «Эстетические фрагменты», «Введение в этническую психологию» и др. В 1929 году полностью отстранен от философской и педагогической деятельности. В 1935 году арестован и сослан в Енисейск, а затем в Томск. Последняя работа Шпета: перевод «Феноменология духа» Ф. Гегеля. Расстрелян 16.11.1937 года. В 1956 году посмертно реабилитирован.

Шпет обосновывал необходимость введения феноменологических процедур в структуру методологии гуманитарных наук, как непременного условия рационального научного объяснения культурноисторических фактов реальной жизни в их полноте и конкретности. Тем самым он пытался преодолеть эпистемологический разрыв между объяснительным и описательным подходами к научному изложению. Заложил теоретические основы семиотики. Тсматизировал проблемы герменевтики, подчеркивая, с одной стороны, социокультурную обусловленность (контекст) научных идей, а с другой — нацеленность этих идей на объективность — собственно познавательный, когнитивный слой знания. В области психологии Шпет эксплицировал понятия «Я» и «субъект» как продукты коммуникации. Проблематизировал когнитивные процедуры научного исследования, осуществляя поиск адекватных способов выражения, объективной интерпретации знаков культуры (как интерпретации интерсубъективной, т.е. не зависящей от конкретного носителя). Полную библиографию трудов и переводов Г.Г. Шпета см.: Начала. 1992. № 1.

Т.Г. Щедрина

Тексты приведены по кн.:

1. Шпет Г.Г. История как проблема логики. Критические и методологические исследования. Материалы. В двух частях. М., 2002.

2. Шпет Г.Г. История как предмет логики // Историко-философский ежегодник-88 М 1988. с. 290-320.

Что есть в действительности интерпретация? Каковы ее задачи, смысл и значение? Мы получаем ответ на эти вопросы, если назовем область научного знания, где имеет приложение интерпретация, — это, главным образом, теология и филология. Здесь получает свое начало интерпретация, и здесь она развивается до таких размеров, что сама становится объектом специального рассмотрения, интерпретация есть объект герменевтики. Как для филологии, так и для теологии задача герменевтики определяется совершенно недвусмысленно: так как в этих областях человеческого знания мы имеем дело не с вещами, как они совершаются перед нашими глазами, а с сообщениями о них других лиц, то прежде всего в интересах установления истины о таких вещах мы должны подвергнуть исследованию показания свидетелей. Среди целей, которые мы при этом преследуем, важнейшую роль играет наше собственное понимание изучаемых сообщений, — мы можем считать для себя ценными сообщенные нам сведения только в том случае, если мы их понимаем. Однако понимание есть процесс, в значительной степени обусловленный нашими апперцепциями, привычками, склонностями, антиципациями, словом, всем наличным содержанием нашего опыта, индивидуально в высшей степени различного и своеобразного. Всякое наше понимание есть уже поэтому истолкование, интерпретация. Чтобы понять другого, свидетеля некоторых событий, нам необходимо принять во внимание и его собственное понимание. Интерпретация, таким образом, приобретает двоякое значение, двоякий смысл: мы направляем свое понимание сообразно свидетелю, рассказчику. Значение этих двух форм интерпретации, очевидно, неодинаково: понимание другого, как он себя понимает, оставляет нас пассивными, пока следуем только за ним и воспроизводим шаг за шагом таким образом его течение мыслей; понимание другого с нашей точки зрения есть некоторое активное действие, спор с ним, диалектика; и только в том случае, когда мы принимаем всецело понимание другого, разделяем его, оно начинает и в нас играть активную роль. Каждое имеет свои преимущества в зависимости от целей нашего исследования. Здесь начинается логическое значение интерпретации. Пользуясь для наших целей только пониманием другого, мы остаемся только как бы передатчиками его мнений, повествований, мы как бы не восходим до самого содержания их, до вещей, процессов и объектов, о которых он повествует, мы — бесстрастный передаточный механизм. Дело меняется, как только мы вступаем в пререкательство с рассказчиком, когда мы как бы претендуем знать самое вещь лучше его, тут мы переделываем его показания и восходим к самой вещи. Ввиду того, что нередко чужое понимание становится для нас своим, — все равно, проистекает это из силы мышления, конгениальности, умения проникнуть в мышление другого или от слабости, подчинения авторитету, веры в слова учителя, — все равно первый вид интерпретации совершенно естественно переходит во второй. Тем не менее ввиду разных целей мы можем различать эти два вида интерпретации. Интерпретацию, исходящую из наших собственных логических задач и целей, мы предлагаем назвать ввиду указанных ее признаков активной или диалектической интерпретацией, интерпретацию, только осведомляющую нас о чужом понимании, - пассивной или авторитарной. <...> (1, с. 720-721).

С точки зрения автора, <...> всякое стремление понять причину есть уже метафизическое стремление, но эта точка зрения допускает вместе с тем законность такого стремления для всех наук. В этом смысле естествознание так же метафизично, как и сама метафизика, и, следовательно, всякая логика есть не только логика наук, но и метафизики, и даже главным образом метафизики. Но в то же время и именно поэтому автор признает, что если теория познания ограничит сферу науки рациональным познанием, то действительно ни одна наука и не может претендовать на понимание причин. Наша активная интерпретация именно здесь и находит свое применение, а если тем не менее мы констатируем и в науке ее наличность, то мы должны сказать, что хотя современная наука и ее логика и ограничивают свои задачи вышеуказанным образом, тем не менее мы констатируем в ней наличность метафизики.

Но будем продолжать наш анализ не с точки зрения того, что есть, а с точки зрения идеала. Если рациональное познание ставит себе определенные рамки и мы признаем их закономерными, т.с. соглашаемся с натурализмом, что всякая наука должна отказаться от понимания причин, то не становимся ли мы на точку зрения опровергаемого материализма? Так как по проводимой здесь точке зрения метод науки зависит от ее предмета, а предметы наук логикой констатируются как разные предметы, то и объяснение должно быть столько же многообразным, как сами предметы. Не понимая причин, мы тем не менее должны констатировать их разнообразие. Этого для логики достаточно. Но решается ли этим вопрос о том, что переход от «комбинации» к объяснению есть непосредственный переход и что между ними не стоит ничего третьего? Мы все же думаем, что нет, и по нижеследующим основаниям.

Процесс собирания материала, описания, комбинирования, нахождения причин и т.д. есть процесс, который в широком смысле слова можно характеризовать как процесс воспринимания. Конечно, это не есть пассивное, механическое воспринимание и усвоение, при котором наш дух остается совершенно пассивным в каждый момент своей деятельности, а воспринимания есть деятельность духа — во всем, в великом и малом, он активен, и эта активность духа есть не что иное, как его творчество. Собирание материала есть в то же время претворение его в духе, но о связанности его в этой работе самим материалом можно говорить лишь в высшей степени условно и относительно, так как по крайней мере в равной степени зависит конечный результат этой работы от материала, как и самый материал от творческих потенций и исканий духа. Процесс изложения, доказательства, обнаружения претворенного в духе, процесс объяснения, придание собранному материалу новой формы есть процесс, по преимуществу, созидания. Но тот факт, что в результате созидания получается нечто, что входит в общий обиход, становится общим достоянием, требует вместе с тем, чтобы это созидание в своем обнаружении до известной степени связывало себя. Стихийная сила творчества сама ищет для себя определяющих форм и дисциплинирующих правил, поэтому она предстает перед всеобщим сознанием, облекая продукты своего созидания в «строгую форму» законов необходимости, единообразия и т.п. Логика в погоне за «линейкой» (Бэкон) разума сумела найти место в системе познания и воспринимаемого и строгим методом обнаружения его в новых формах, но одно логика упорно игнорировала — само творчество. В логике, науке о науках, следовательно, науке о научном творчестве по преимуществу, все находило себе место, кроме самого творчества. При известном парадоксальном уклоне можно было бы утверждать, что логика учила именно, как творить без творчества. Между тем это самый законный и, может быть, основной ее вопрос.

Повторяем, творчество сопровождает каждый акт нашего духа, этот акт сам есть не что иное, как творческий акт, и в конкретном переживании не может быть отделен от жизни духа в его целом так же, как и в его частях, но мы спрашиваем, каково логическое место творчества. Психология твердо знает, что, кроме процессов репродуктивного мышления, есть еще творческое мышление, идущее вперед от них, и, кроме процессов высказывания, есть процессы, творчески наполняющие высказываемое. Но мы спрашиваем не о психологии творчества, не о его генезисе, не о его объяснении, а о его логическом месте среди других логических методов и приемов. Логически это место нельзя определить иначе, как поставив его между пониманием и объяснением, от самого начала и до самого конца. Но логически его нельзя определить иначе потому, что если оно и может быть из ничего, то оно не может быть ни над чем, а это нечто должно быть так или иначе получено или может быть взято. Творчеству для того, чтобы быть, надо иметь, но только затем, чтобы опять отдать. Между «взял» и «отдал» стоит «преобразил».

Логика, может быть, потому и не замечала этого момента, что он слишком психологичен, слишком «космат», но оставленный без призора логики, он становится для нее самой пугалом. Между тем без определения места творчества в логике, и без анализа его логического значения, правда, остается неясным, как само «мышление», «правильное мышление» возможно. Невольно является подозрение, что «правильное» тем и отличается от «неправильного», что оно есть мышление нетворческое. Мы собирали материал: исследование, описание, индукция. Мы его выложили: изложение, объяснение дедукция, — но ведь он вышел от нас претворенным, преображенным, извращенным. Что же делало для этого мышление, «правильное мышление»? Брался не всякий материал, излагался тоже избранный, это мы знаем. Знаем также, что тут преследовалась некоторая цель, в зависимости от которой происходил выбор, но как он происходил, этого мы не знаем. Что значит «материал» для логического мышления, мы тоже знаем: это — понятия. Понятия образуются сообразно целям, ими обозначаются факты, предметы, ими обозначаются отношения между ними, эти отношения устанавливаются, выводятся, подводятся и т.д. Но понятия не есть сами факты, которые они обозначают, это только творческие искры, из которых разгорается и которыми пылает огонь познания. Что же они для познания?

Мы не хотим здесь затрагивать мучительный вопрос о реализме и номинализме, спор, который, может быть, и питался неосознанной неудовлетворенностью этого «пустого» места в логике, пропасти, в которую проваливалось самое наинужнейшее. Вне этого спора и не предрешая вопроса о результате его, мы хотим только заметить, что понятия как орудия логического мышления не могут оставаться пустыми, не могут быть только nomina. Вот то, чем они заполняются, и есть для нас теперь самое существенное, ибо в нем мы находим логическое значение претворения понятого в объясняемое. Это не есть «значение», «смысл» понятия, как оно определяется отношением к предмету, как оно принуждено им определяться, потому что оно связано массою других понятий с их собственным значением, — не об этом мы говорим, что установление этого значения есть дело описания и понимания. И ясно, что определение значения понятия в ряду других понятий может быть совершенно формальным, оставляя понятие пустым. Но там, в духе, где живет цель всего, как идея, где все получает от нее свой свет, ею движется, ею направляется, там оно ею же должно и питаться, ею оно и наполняется. Только очень поверхностное отношение к сказанному может уловить в нем исповедание какого бы то ни было концептуализма. Повторяем, этот спор мы оставим в стороне, подходим к вопросу с иной точки зрения, и ищем того в понятии, что удовлетворяет в нас нашу руководящую идею, что именно в силу этого приобретает во всем познании творческое, созидающее значение. Если искать аналогий и сближений, то поиски наполняющего понятие нашего живого, творческого отношения к нему более сходны с тем, что Кант называл схематизмом понятий рассудка. Но и эта аналогия только очень отдаленная и внешняя, интересная, скорее, опять-таки как отрицательный признак, свидетельствующий о чувстве пустоты, которая образовалась в логике благодаря игнорированию нашей проблемы.

У логики есть для этого свой путь и свой метод: то, что есть логическое, объективно-предметное, в нашем мышлении мы должны извлечь из живого опыта действительного полного мышления. Логика не есть психология, но и логическое не есть психологическое, но оно тем и отличается от последнего, что, будучи извлечено из него, оно теряет свою индивидуальную окраску и предстает перед нами как нечто sui generis всеобщее, и в то же время объективное. Но оно не есть и часть психологического, как нельзя назвать частью воды водоросль, вытащенную из реки. Но логическое также не плавает в потоке нашей мысли, как рыба в воде, — извлеченное из психологического, оно подвергается такой переработке, такому претворению, которое лишает его признаков психологического и делает логическим: руда, извлеченная из золотоносной почвы, так превращается в золото. Но как логическое вообще извлекается из психологического, так в процессах логической обработки понятий можно увидеть известный аналог процессам психологическим. Нетрудно уловить, какому психологическому процессу мы ищем логический коррелят: процессу воображения соответствует в логике процесс преображения. И подобно тому, как процесс воображения восходит от самых точных воспроизведений воспринятого до самых свободных комбинирований его, так и преображение от понятий-копий восходит до самых смелых концептов научной конструкции. В психологических процессах, начиная с простого восприятия и до самой замысловатой переработки его деятельностью воображения, внимание играет по преимуществу производящую роль, распределяя свет и тени на общем фоне сознания. Этой функции снимания в логике соответствует свой метод, направляемый нами к той же цели, к какой движется внимание, к «ясности и отчетливости» объекта его применения. Одинаково, как в психологии внимание сопровождает как мышление, так и фантазию, так в логике понимание сопровождает как образование понятия, суждения и умозаключения, так и преобразование, наполняющее эти понятия. Как в воображении внимание активно до такой степени, что результат его воздействия может представиться как чистый «произвол», так в преображении наше понимание достигает высшей степени напряженности и доходит до того проникновения в смысл подлежащих ему объектов, что результат его может показаться поистине чудовищным по своему произволу и преобразующей силе. Логически преображение Коперника, Ньютона, Канта и им подобных в своем понимании проникало гораздо дальше того, что воспринимается и что предстоит логическому мышлению, как простое понятие, полученное с помощью индукции или какого-либо другого «строгого» метода исследования. Таким образом, метод преображения получает, с другой стороны, известный аналогон и в интерпретации, но в такой степени отличается от той интерпретации, какую до сих пор знала герменевтика, что она сама требует особого имени, это — активная интерпретация. Но если активная интерпретация по своему замыслу и значению, с одной стороны, переходит границы логически определяемого и обращается в «произвол», а с другой стороны, восходит к пониманию самих причин, то она тем самым переступает границы и всякого научного знания в его рационалистическом определении. Наука, не притязающая на столь отдаленный полет в область поистине беспредельную, не дает ли только кажущееся знание? Не есть ли она только суррогат подлинного знания? Действительность, изображаемая наукой, не есть ли ненастоящая действительность, поддельная? Такого взгляда на науку мы ни в коем случае не разделяем. Он есть одинаково результат как современного феноменалистического позитивизма, так и того недисциплинированного кликушества, которое выступает с кощунственными претензиями на Богомудрие, теософию. Первый объявляет действительным только то, что является, но в то же время не существует, для второго действительно то, чего нет, а то, что есть, еще недостаточно действительно. Но обоих объединяет то, что для них наука не познает действительности: один раз знание изображается тем более истинным, чем оно дальше от действительности, другой раз — чем более оно вопреки действительности. Если наука дает не все знание, то это не значит, что она дает ложное знание. Но совершенно в такой же степени как не оправдываемы взгляды, будто наука дает все знание или будто наука не дает никакого знания, не оправдываемы и взгляды, будто все научное знание дается одной какой-нибудь наукой, будь то математика или естествознание или какая-либо иная отрасль нашего научного знания. Расширение области научного знания совершается не только экстенсивно, не только все новые и новые сферы фактов водят в ее ведение, не только «иррациональное» рационализируется благодаря увеличению области знания, но логически знание идет и вглубь. Новые области научного знания открывают перед нами и новые логические горизонты. Конституция знания оказывается далеко не однородной в разных областях знания, но изучение его форм и методов в частных применениях оказывается имеющим общее и принципиальное значение для всей логики. Логика исторических наук внесла свежую струю в атмосферу прежней логики, логики математического естествознания. Роль и логическое значение интерпретации, а равно и вся масса логических проблем, которые таким образом входят в состав логики, выдвинуты впервые изучением истории. Истории как науке обязаны мы и тем, что обращено внимание на роль новых, не затрагиваемых до сих пор логикой процессов логической мысли в сфере научного знания. Кроме интерпретации, сюда надо отнести и метод или совокупность методов, обозначенных нами именем «преображения» (1, с. 737-741).

В качестве одного из первых вопросов научной методологии часто выдвигается вопрос: откуда она должна черпать материал для своих суждений о логической природе науки. Этому вопросу иногда придают не соответствующее ему в действительности значение и тем весьма осложняют его. Но именно потому на него должен быть дан ясный и определенный ответ, так как неясность и колебания в нем весьма вредно отражаются как на научной, так и на методологической работе. Ответ на этот вопрос, который исходит из анализа задач и предмета самой логики, для многих кажется неубедительным, так как думают, он должен заключать в себе в качестве предпосылок те различия направлений, которые обнаруживаются в сфере самой логики. Значит, большую ясность как будто и самый вопрос, и возможные ответы на него приобретают, если мы подходим к ним не со стороны собственно логических принципов, а со стороны частных задач той специальной науки, методология которой привлекает к себе наше внимание. В таком случае положение вопроса кажется несомненным: метод науки обусловливается ее предметом, следовательно, методология должна искать для себя материал в самом содержании соответствующей науки.

И в самом деле, когда одним из направлений современной философии был провозглашен так называемый примат метода, т.е. убеждение, что сам предмет науки логически определяется методом, на это в науке посмотрели как на парадокс, а в самой логике такое мнение встретило весьма оживленную и всестороннюю критику. <...> (2, с. 290)

<...> Иногда в связи с убеждением, что метод науки не зависит или не вполне зависит от ее предмета, иногда независимо от этого убеждения, но нередко высказывается мнение, что метод в науке есть только «точка зрения» на ее предмет, что один и тот же предмет может изучаться с разных точек зрения, что поэтому методологическое различие наук зависит, в конечном счете, от различия «точек зрения» на предмет науки. Стоит к этому присоединить до сих пор популярное, хотя и неточное определение логики как науки о правильном мышлении, чтобы прийти к общему заключению, что вопросы научной методологии разрешаются в связи с изучением психологии нашего научного познания и на основании его.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.