Притча

Притча

Притча (литер.) – небольшой рассказ аллегорический по форме и нравственнодидактический по цели. К сходной с ней поэтической форме – басне, притча относится так, как алллегория – к поэтическому образу: в то время, как применения образа бесконечно разнообразны, аллегория и П. символизируют, по замыслу автора, лишь одну, вполне определенную идею. Процесс творчества в создании П. противоположен поэтическому. Поэт мыслит образами, которые можно потом перевести в отвлеченные формулы, на язык прозаический; сочинитель П. имеет готовое прозаическое обобщение и лишь одевает эту абстракцию в художественную оболочку индивидуального случая. Движения мысли вперед в создании П. нет: идея делается в новой, образной форме нагляднее, общедоступнее, но не создается вновь, не становится сложнее, развитее. Но это касается только момента индивидуального создания П.: в дальнейшем своем существовании она может применяться к другим случаям, стать иносказательной в более широкой форме, опоэтизироваться: это условие ее жизни, ибо П., пригодная только для одного исключительного случая, исчезает из памяти вместе с ним.

Ар. Г.

Одним из любимых, пользовавшихся большим сочувствием в народе и уважением русских грамотников, религиозно-назидательных чтений в древнерусской письменности была П. Своей искусственностью, более или менее удачным сближением двух разнородных по содержанию понятий и предметов, она удовлетворяла незатейливому вкусу древнерусского грамотника, а своим назиданием, извлекаемым посредством аллегорического объяснения – его религиозным требованиям. Простой народ она увлекала картинностью изложения и занимательными подробностями в развитии ее содержания. Книжники наши усердно списывали восточные апологи, переделывали их, усложняли прибавками и решались даже на собственные опыты в этом роде. П. в древней Руси понималась различно. Под П. разумелась и пословица – «есть же П. и до сего дне,-говорит Нестор.-погибли якоже обры», – и вообще всякое меткое изречение; под П., далее, разумеется и ныне какое-либо несчастье или неожиданный случай. «Эка П. случилась», говорит простолюдин при постигшем его несчастном обстоятельстве, или «век без П. не изживешь» Название П. носило, затем, всякое аллегорическое объяснение какого бы то ни было предмета. В «Сказании от притчей вкратце» мы читаем: «Стоит гора на двух холмех, среди горы кладязь глубок, на верху горы лежат два камени самоцветные, а над ними два лютые льва. Толк. Гора – человек на двух ногах стоит, а камение – очи ясные, а львы лютые – брови черные, а кладязь – гортань и горло». Наконец, под П. в собственном смысле разумеется такой род литературы, в котором под внешними образами предлагается какая-либо мысль, или ряд мыслей догматических или нравственных, с целью нагляднее объяснить их или живее запечатлеть в сердцах читателей. Образцами П. в литературе византийской послужили П. Св. Писания.

С именем притчи из Св. Писания наш древнерусский грамотник не соединял определенного взгляда: всякое непонятное для него изречение в Св. Писании он называл П. (напр. «Дух Божий ношашеся верху воды»). С другой стороны, любя аллегорическую форму, он находил П. в Св. Писании там, где по смыслу самого Писания ее не было; так, напр., в словах ап. Павла: «трикраты корабль опровержеся со мною» древний книжник видит П.: «трижды человечество потопи: в рай, в потопе и по приятии закона, егда на идолослужение уклонишася людие нощь и день». Что касается до действительных П., сказанных И. Христом, то вообще они излагаются не вполне, как в Евангелии, а отрывочно, только первые слова П., напр. «человеку некоему богату угобзися нива»; затем следует уже самое толкование. Толкование этих П. излагается своеобразное, не такое, какое в некоторых П. предложено самим И. Христом, или какoe обыкновенно, на основании св. предания, соединяется с известной П. Притча о сеятеле толкуется так: «семя есть слово Бoжие, впадшее в терние – Иуда, шед бо удавися и птицы небесные снедоша его, на землю же благу – пророци и апостоли». Вообще, древнерусский книжник не любил вдаваться в толкованиях П. в отвлеченности, а сосредоточивал смысл П. на лицах и событиях действительных из священной истоpии Ветхого и Нового Завета. Напр. «Жена некая имяше драхму и погуби ю. Толк: жена – церковь, драхма – Адам». Древнерусский книжник не заботился о выдержанности соответствия между целой П. и толкованием, а основывал последнее на сдучайном сближении отдельных слов П. с той или другой личностью или обстоятельством. Как переводные, так и оригинальные П. в нашей древнерусской письменности носят на себе характер нравственно-религиозный, и притом более или менее аскетичесий. Это объясняется тем, что проводниками П. были у нас исключительно иноки, мрачно смотревшие на мир, полный суеты, и видевшие в нем только обман и ложь. В «книгах благодатного закона» они искали подтверждения своего воззрения и это воззрение переносили через литературу в массы народа. Трудно найти в древнерусской письменности П., которая была бы свободна от аскетического взгляда на жизнь и мир. После Св. Писания первым и главным источником, из которого заимствовал наш древнерусский грамотник П., были прологи и сочинения св. отцов. В печатном прологе под 28-м числом сентября помещена П. «О теле человеческом и о души и о воскресении мертвых». Содержание ее следующее: человек доброго рода насадил виноград, оградил его оплотом; между тем ему нужно было отправиться в дом своего отца. Оставить кого либо из приближенных к нему лиц охранять виноградник – значит отдать добро на верное расхищение; подумал и посадил у дверей виноградника слепца с хромцом, а сам отправился в путь. «Что убо повевает извнутрь врат», спросил слепец своего товарища, и когда последний сказал: «многая благая господина нашего внутрь, их же неизреченно вкушение», у слепца явилась мысль проникнуть во внутренность виноградника: хромой должен был сесть на плечи слепого и указывать ему дорогу. Возвратившийся господин тотчас же заметил похищение; ни слепой, ни хромой не признавали себя виновными и сваливали свою вину друг на друга. Господин сел на судилище и сказал им: «якоже еста крала, тако да всядет хромец на слепца», и приказал их бить в таком положении. Толкование. Человек домовитый есть Иисус Христос, виноград – земля, оплот – заповеди Божии, слепец и хромец – тело и душа человека, суд – воскресение мертвых. П. эта была в большом уважении у грамотников русских, что доказывается множеством списков ее в разных сборниках. Она, между прочим, приведена в слове Кирилла Туровского: «О теле человеческом и о души и о воскресении мертвых». Грамотею древнего времени П. эта, вероятно, показалась слишком краткой и бледной и потому он усложнил ее вставками и украсил риторическими, напыщенными фразами, затемнившими ее и лишившими первоначального поэтического колорита; после каждой почти фразы он приводит толкование с обширным нравоучением. Не меньшим уважением пользовалась П. под заглавием: «Иже во святых отца нашего Иоанна Златоустого архиепископа Константина града повесть душеполезна в чину притча о дворе и змии и что есть житие се настоящее всякого человека». Самым любимым чтением наших предков была повесть о житии Варлаама и Иоасафа царевича индийских и в особенности притчи, заключающиеся в ней. П. эти, независимо от самого содержания повести, были в большом употреблении у древнерусских книжников, что показывают их списки и переделки. Эта любимая у всех народов в средние века духовнонравственная повесть перешла к нам от греков, через южнославянские литературы. Кто был составитель ее – неизвестно. Некоторые, основываясь на том, что в заглавии греческого текста поставлено имя Иоанна мниха из монастыря св. Саввы, приписывают повесть эту св. Иоанну Дамаскину. Переход ее в нашу литературу Пыпин относит к XIV или XIII ст. и даже раньше. Предположение, что повесть эта перешла к нам именно из литературы южнославянской, находит себе подтверждение в том, что одна из притчей, взятая из жития царевича Иоасафа (об инороге), называется в некоторых сборниках притчею «от болгарских книг». Русский книжник дополнил ее различными вставками – вместо одного инорога, погнавшегося за человеком, у него являются лев и верблюд, вместо одного дерева – два, золотое и серебряное, и проч. Соответственно вставкам осложняется и толкование.

Кроме притч византийского происхождения есть еще сборник П., перешедших к нам из западной литературы. Сборник этот известен на Западе под заглавием «Gesta Romanorum». Перевод этого сборника сделан на русский язык не ранее второй половины XVII в. каким-то белорусцем. П. эти мало имели значения в народе и не пользовались ни сочувствием, ни уважением его. Легкий, иногда шутливый тон их не гармонировал с религиозным настроением древнерусского человека. Грамотеев старого времени увлекала замысловатость сопоставления или сближения в них двух разнородных предметов, но при всем том они не слишком жаловали их: П. эти в каком виде перешли к нам, в таком и остались, а не варьировались, не вызывали ни вставок, ни переделок. Древнерусские грамотники и сами, по чужому примеру и образцу, пытались составлять свои собственные П. О П. собственно русского изделия надо заметить, что чем отдаленнее от нашего времени составитель, тем свежее и естественнее образы, чем ближе – тем бледнее и искусственнее. П. собственно русские отличаются особой формой: они имеют, по большей части, вид диалогов. В этих П. древнерусский грамотник воплощал свои заветные мысли и идеи в образы, чтобы понятнее и резче запечатлевать их в умах и сердцах читателей. Известен, напр., темный взгляд древнерусского человека на женщину; этот взгляд изображен в притче: «Сказание вопросом от притчей вкратце». Характер этой П. чисто русский, она заимствована из сказки. Всего больше обращала на себя внимание древнерусского человека смерть – и вот древнерусский грамотник в притче изобразил борьбу жизни с смертью. В сборнике XVII в. встречается притча под заглавием: «Прение живота с смертью», она перешла в народную поэзию под названием «Об Анике-воине». До конца XVIII в. распространено было в древней Руси мнение, что с наступлением восьмой тысячи лет явится на земле антихрист. От этой мысли не свободны были и самые образованные люди в древнее время, как, напр., Максим Грек, выставлявший в числе признаков скорого пришествия антихриста агарянскую прелесть или магометанство. Древнерусский книжник выразил свое мнение об антихристе в П.: «Некто родися на лицы поля в нощи тьмою, пеленами не повит, водою не омыт, и солнце нань не возсияет: возрасту же его мир радуется». Любовь к П., аллегорическому объяснению так завлекла древнерусского человекаграмотника, что под пером его она потеряла свое первоначальное назначение – исключительно религиозно-назидательное чтение. Под видом притчи он начал изображать различные обыкновенные предметы, не имеющие никакого отношения к нравоучению. В притче его начала занимать только одна внешняя сторона – форма изложения. Так, в виде притчи под образом царя, а иногда женщины, он начал изображать времена года и т. п.; в виде притчи излагалось содержание риторики, где под образом царя изображалась самая риторика, под видом подданных – роды и виды ее, под видом занятий как царя, так и подданных – определение предмета каждого рода и вида. См. Ст. Добротворский, «Притча в древнерусской духовной письменности» («Православный Собеседник», 1864, стр. 375 – 415).