РАСПРАВА С МОНСАМИ

РАСПРАВА С МОНСАМИ

Зело соболезную о смерти толь изрядного принца, но невозвратимое уже лучше оставлять, нежели вспоминать; к тому имеем и мы надлежащий безвестный и токмо единому Богу сведомый путь.

Петр I

Конец царствования Петра I был ознаменован несколькими громкими процессами против казнокрадов, одним из самых знаменитых был процесс над Виллимом Монсом. У семьи Монсов сложились особые отношения с царским двором. Глава семьи Иоганн Монс был личным поставщиком товаров для армии, а его дочь Анна стала фавориткой Петра Великого. Когда в 1700 году Петр развелся с Евдокией Лопухиной (ее вскоре постригли в монахини), Анна безраздельно воцарилась в сердце Петра. Однако ей не хватило ума (или хитрости) удержаться на этом хрупком пьедестале. Она быстро продвинула на выгодные посты своего брата Виллима и сестру Матрену. Потом повсюду разнесся слух, что Анна за взятки торгует привилегиями, не гнушается принимать как крупные, так и мелкие подношения. На все это Петр смотрел сквозь пальцы, но, когда пошла молва о ее любовниках, в числе которых называли и саксонского посланника Кенигсека, Петр разорвал с бывшей фавориткой все отношения.

Однако ее падение не смогло повлиять на судьбы семьи Монсов. К 20-м годам XVIII века Матрена Монс уже была статс-дамой Екатерины и являлась супругой генерала Балка. Виллим Монс стал камер-юнкером двора.

Виллим Монс был хорош собой, красив, изящен, широко образован. Без сомнения, сердце любой женщины, в том числе и молодой императрицы Екатерины, не могло остаться равнодушным к блестящему придворному. К тому же камергер императрицы обладал такими качествами, которые выгодно отличали его от других придворных. Он прекрасно уловил новые веяния XVIII века: наступала эпоха сентиментализма. Монс явился провозвестником куртуазной эпистолярности: он великолепно описывал обуревавшее его любовное томление. Не будем забывать, что, насаждая западный образ жизни, Петр не в силах был насадить западный образ мышления. Его придворное окружение составляли воины, торговцы, инженеры, моряки, люди практического склада, умевшие объясниться с иностранным купцом, моряком, офицером, прочесть чертеж корабля либо карту местности, но в область изящной словесности их интересы явно не простирались. На их фоне камергер Виллим Монс казался белой вороной. Во-первых, он писал стихи. Во-вторых, любовные письма, которые в изобилии рассылал дамам своего сердца. Отмечая его слабое знание русской грамматики (он писал латинскими буквами слова русского языка), укажем попутно, что самого понятия «русской грамматики» в те годы еще не существовало, как и светской литературы. Деловые и духовные писания ни в коей мере не передают особенности тогдашней живой речи. Потребовались жизнь и творчество двух последующих за Петром поколений поэтов, писателей, публицистов, прежде чем русский язык обрел такого блестящего стилиста, как Пушкин. Или скажем так, такого же блестящего стилиста, как Виллим Монс. Ибо все читавшие его письма и стихи отмечали и поразительную легкость и изящество стиля его сочинений. И какая придворная дама не мечтала получить такое письмо? Несмотря на внешнюю свободу, для большинства придворных дам Екатерины период «Домостроя» не кончился. Запертые во дворцах дамы изнывали по светским вечеринкам и балам, где возникали и завершались мимолетные романы, и письма Виллима Монса были подобны горящему труту, поднесенного к хворосту истомившейся женской души. История не сохранила всего списка побед молодого человека (верим, что их было немало), но об одной из вероятнейших жертв его литературных забав настойчиво говорил весь двор. Имелись свидетельства, что между Монсом и Екатериной постоянно курсировали курьеры с записками, содержание которых никому не было известно. Были ли это любовные послания или деловая переписка, так и осталось невыясненным, но именно эти записки сыграли роковую роль в судьбе Монса.

Однако поэзия была лишь хобби молодого человека, на царской же службе он ведал Вотчинной канцелярией, то есть руководил ведомством, которое в гораздо более поздние времена в России прозвали Госкомимуществом. Беду накликали приближенные камергера. Его секретарь Столетов, кстати, также обладавший поэтическим даром, славился своим корыстолюбием. Находясь на службе в столь «хлебном месте», Столетов мог себе позволить вымогать взятки от заинтересованных в вотчинах лиц.

Брал взятки и сам Монс с помощью сестрицы Матрены Иоганновны, которая частенько ходатайствовала перед братом за того или иного человека. Монс никому не отказывал, за что и получил репутацию доброжелательного человека. Чем более росло расположение императрицы к камергеру, тем шире распространялось могущество Виллима Монса. К нему за помощью обращаются уже лица самого высокого звания, сам светлейший князь А. Д. Меншиков, царица Прасковья и многие другие. Молодого фаворита осыпали подношениями, перед ним заискивали. Столь стремительный взлет фаворита вызвал приступ отчаянной зависти у других придворных, которые воспользовались болтливостью слуг. На свет появилось анонимное подметное письмо, адресованное царю Петру. Аноним писал, что Монс задумал отравить государя, дабы самому править с императрицей. И если в версию о покушении царь, наверное, не поверил, то намек о любовной связи Екатерины воспринял очень близко к сердцу. Как известно, государю не очень везло в личной жизни. Возможно, заболевание мочеполовых органов (одни врачи подозревают что у него было хроническое воспаление мочевого пузыря, другие утверждают, что это правильнее назвать стриктурой уретры) мешало ему проявить свои мужские способности в полной мере. Петр пришел в ярость, когда узнал о любовной связи его бывшей жены, находящейся в монастыре под именем «инокини Елены», Екатерины Лопухиной с офицером охраны Степаном Глебовым. Епископ Досифей попустительствовал этой связи, позволив инокине носить мирское платье. Петр велел казнить Глебова мучительнейшей казнью (он был посажен на кол), епископ был отрешен от сана и колесован. Евдокия же была переведена в Ладожский монастырь с гораздо более строгим режимом.

Как и в случае с Евдокией, следствие по делу Монса производил руководитель Тайной канцелярии П. А. Толстой. Арестованный Монс, едва увидев орудия пыток, тут же признался во всем, что от него требовалось. Возможно, именно это заронило подозрение в его правдивости. Этот лощеный красавец, столь заботившийся о собственной внешности и не выносивший боли, при виде дыбы и щипцов мог оговорить не только себя, но и кого угодно.

Петр был взбешен признаниями Виллима Монса. Можно только догадываться о том, что творилось с ним в те дни, зная его склонность к необузданному гневу и нетерпимость даже к малейшему намеку о нарушении его чести. Приступы царского бешенства были опасны для всех, попадавшихся ему на пути. Ослепленный бешенством Петр едва не убил собственных дочерей. Рассказывали, что лицо царя то и дело сводила судорога, порой он доставал свой охотничий нож и в присутствии дочерей бил им в стол и в стену, стучал ногами и размахивал руками. Уходя, он так хлопнул дверью, что она рассыпалась.

Однако у царя хватило присутствия духа не делать этот скандал достоянием всех царствующих дворов Европы. Памятуя принцип «жены Цезаря», он выдвинул на суде лишь экономические обвинения. В качестве вины Виллиму Монсу вменялось присвоение оброка с деревень, входивших в вотчинную канцелярию, получение взяток за предоставление места на казенной службе, мздоимство и прочее в том же духе.

Примечательным был и тот факт, что в числе привлеченных по делу Монса был придворный шут Иван Балакирев, вошедший в народный фольклор под именем «Шута Балаиря», участника многих озорных проделок (не этот ли насмешник носил царице томные записочки? — Л. З.). 15 ноября 1724 года жителям Петербурга был зачитан царский указ, где говорилось буквально следующее: «1724 года в 15-й день, по указу его величества императора и самодержца всероссийского объявляется во всенародное ведение: завтра, то есть 16-го числа сего ноября, в 10 часу пред полуднем, будет на Троицкой площади экзекуция бывшему камергеру Виллиму Монсу да сестре его Балкше, подьячему Егору Столетову, камер-лакею Ивану Балакиреву — за их плутовство такое: что Монс, и его сестра, и Егор Столетов, будучи при дворе его величества, вступали в дела противные указам его величества, не по своему чину укрывали винных плутов от обличения вин их, и брали за то великие взятки: и Балакирев в том Монсу и протчим служил. А подлинное описание вин их будет объявлено при экзекуции».

Указ императора не остался без внимания. Утром следующего дня перед эшафотом собралась огромная толпа горожан, жаждущих поглазеть на страшное зрелище. К 10 часа утра к Троицкой площади приблизился мрачный кортеж. Солдаты вели Виллима Монса в сопровождении протестантского пастора. Бывший любимец императрицы, камергер двора, известный франт и сердцеед, поклонник изящного стиля, теперь бледный и изможденный в нагольном тулупе приближался к эшафоту, где его уже ждал палач, подготовивший все необходимое для своей ужасной работы. При всей твердости духа, о которой свидетельствовали очевидцы казни, Монс не мог отвести взгляда от шеста с заостренным концом, очевидно, вполне осознавая, что случится через несколько минут — на этом шесте будет красоваться его голова.

Наверное, в последние мгновения жизни эта мысль сверлила его мозг, и неизвестно, какое желание побеждало: оттянуть роковое мгновение или ускорить казнь, чтобы не видеть палача, эшафот и этот шест? Однако церемония казни продолжалась. Перед затихшей толпой зачитали приговор. Все это время Монс, обводивший толпу помутневшим взором, не обнаруживал каких-либо эмоций, и лишь только когда к нему для последнего слова подошел пастор, он отдал священнику последнее остававшееся у него имущество: драгоценные часы с портретом Екатерины, часы, которые отсчитывали для него когда-то месяцы и годы счастливой и беззаботной жизни. Для бывшего царедворца время уже навеки остановилось. Он скинул тулуп и положил шею на плаху. Палач одним взмахом отсек ему голову и насадил ее на шест. Спустя несколько минут на том же залитом кровью эшафоте жестоко выпороли кнутом Матрену Балк (ее сослали в Тобольск), Егора Столетова и шута Балакиря (их отправили на пожизненные каторжные работы).

Все сводилось к тому, что императрица чудом осталась жива после этого процесса. Полагают, что ее выгородили полюбившие ее придворные и в первую очередь симпатизировавший ей П. А. Толстой.

Сохранился рассказ современников о том, как Петр отвез Екатерину на место казни Монса и продемонстрировал ей голову, насаженную на шест. Тело несчастного привязали к специальному колесу, которое выставили для всеобщего обозрения.

Посмотрев на останки бывшего дамского угодника, императрица с печалью сказала:

«Как грустно, что у придворных может быть столько испорченности». Были ли эти слова сказаны, чтобы отречься от незадачливого любовника? А может быть, этой фразой Екатерина отвергала все, что могли наговорить на нее лживые языки?

Кто знает? Безусловным является лишь то, что на Руси это был чуть ли не единственный случай смертной казни за взяточничество и казнокрадство. То, что в деле была замешана личная неприязнь государя, подчеркивается тем фактом, что смерть постигла одного-един-ственного человека из всех привлеченных по делу. Если бы этот случай мог служить судебным прецедентом, то казнить следовало бы все окружение Петра и в первую очередь самого светлейшего князя А. Д. Меншикова.