Глава 2

Глава 2

Самый веселый смех – это смеяться над теми, кто смеется над тобой.

В. Ключевский

Однажды А. Д. Татищев, генерал-полицмейстер времен Елизаветы Петровны, объявил придворным, съехавшимся во дворец, что государыня чрезвычайно огорчена донесениями, которые получает из губерний о многочисленных побегах заключенных.

– Государыня велела мне изыскать средство для пресечения этого безобразия, и я это средство изыскал. Оно у меня в кармане.

– Что же это за средство? – спросили любопытные.

– Вот оно, – сказал генерал-полицмейстер, вынимая из кармана штемпель для клеймения лбов, на котором было написано слово «вор». – Теперь преступника, даже если он убежит, будет легко обнаружить по слову «вор», выжженному на его лбу.

– Но, – возразил ему один из присутствовавших, – бывают случаи, когда иногда невиновный осуждается. Как же быть, если такая ошибка обнаружится?

– О, у меня и этот случай предусмотрен, – ответил Татищев с улыбкой и вытащил другой штемпель, на котором вырезано было «не».

Вскоре новые штемпеля были разосланы по всей империи.

Старый генерал Шестаков, никогда не бывавший в Петербурге, не знавший в лицо императрицы Екатерины II, был впервые представлен ей. Екатерина долго милостиво с ним беседовала и, между прочим, в разговоре заметила, что совсем его до сих пор не знала.

– Да и я, матушка-царица, не знал вас, – наивно и добродушно ответил старый воин.

– Ну, меня-то, бедную вдову, где же знать! – со смехом сказала императрица.

Будучи уже известным ученым, Ломоносов до последних дней испытывал нужду.

Однажды придворный вельможа, заметив у Ломоносова маленькую дыру в кафтане, из которой выглядывала рубаха, ехидно спросил:

– Ученость, сударь, выглядывает оттуда?

– Нисколько, – ответил Ломоносов. – Глупость заглядывает туда.

М. В. Гудович, почти постоянно проживавший у Разумовского и старавшийся всячески вкрасться ему в доверенность, гулял с ним как-то по его имению. Проходя мимо только что отстроенного дома графского управляющего, Гудович заметил, что пора бы сменить его, потому что он вор и отстроил дом на графские деньги.

– Нет, брат, – возразил Разумовский, – этому осталось только крышу крыть, а другого возьмешь, то станет весь дом сызнова строить.

У Кирилла Григорьевича Разумовского был сын Андрей Кириллович, в царствование императоров Павла и Александра I чрезвычайный посланник в Вене. Своими блестящими способностями он поражал наставников. Получив затем образование за границей, Андрей Кириллович на двадцать третьем году был произведен в генерал-майоры. Красивый, статный, вкрадчивый и самоуверенный, он кружил головы всем красавицам Петербурга в царствование Екатерины II, любезностью и щегольством превосходя всех своих сверстников. Не раз приходилось его отцу, дела которого в это время были несколько запутаны, уплачивать долги молодого щеголя. Однажды к графу Кириллу Григорьевичу, и так уже недовольному поведением сына, явился портной со счетом в двадцать тысяч рублей. Оказалось, что у графа Андрея Кирилловича одних жилетов было несколько сотен. Разгневанный отец провел его в свой кабинет и, раскрыв шкаф, показал тулуп и поношенную мерлушковую шапку, которые носил он в детстве.

К. Маковский. Девушка в костюме Флоры

– Вот что носил я, когда был молод, не стыдно ли тебе безумно тратить деньги на платье? – сказал Кирилл Григорьевич.

– Вы другого платья носить не могли, – хладнокровно отвечал граф Андрей Кириллович. – Вспомните, что между нами огромная разница: вы – сын простого казака, а я – сын российского генерал-фельдмаршала.

Гетман был обезоружен этим ответом сына.

Императрица Екатерина II была недовольна английским министерством за некоторые неприязненные выражения против России в парламенте. Не имея сил воевать против России, англичане всячески поносили ее словесно. В это время английский посол просил у нее аудиенции и был призван во дворец. Когда он вошел в кабинет, собачка императрицы с сильным лаем бросилась на него, и посол немного смутился.

– Не бойтесь, милорд, – сказала императрица, – собака, которая лает, не кусается и не опасна.

В одной из комнат великолепного дворца генерал-фельдмаршала Петра Александровича Румянцева-Задунайского, вельможи двора Екатерины II, стояли и дубовые, грубо обтесанные стулья.

Эта странность казалась для всех непонятною. У него часто спрашивали о причине удивительной смеси дворцового великолепия с простотою. Знаменитый полководец на это отвечал:

– Если пышные комнаты заставляют меня забыться и подумать, что я возвышаюсь над окружающим меня, то эти дубовые стулья напоминают, что я такой же человек, как и они.

– Никогда я не могла хорошенько понять, какая разница между пушкою и единорогом, – говорила Екатерина II какому-то генералу.

– Разница большая, – отвечал он, – сейчас доложу вашему величеству. Вот изволите видеть: пушка сама по себе, а единорог сам по себе.

– А, теперь понимаю, – рассмеялась императрица.

У императрицы Екатерины околела любимая собака Томсон. Она попросила графа Брюса распорядиться, чтобы с собаки содрали шкуру и сделали чучело.

Граф Брюс приказал это Никите Ивановичу Рылееву. Рылеев был не из умных; он отправился к богатому и известному в то время банкиру по фамилии Томпсон и передал ему волю императрицы. Тот страшно перепугался и, понятно, не согласился. Рылеев же настаивал, что с него велели снять шкуру и сделать чучело. На шум явилась полиция, и тогда только эту путаницу разобрали.

У Потемкина был племянник Давыдов, на которого Екатерина не обращала никакого внимания. Потемкину это казалось обидным, и он решил упрекнуть императрицу, сказав, что она Давыдову не только никогда не дает никаких поручений, но и не говорит с ним. Она отвечала, что Давыдов так глуп, что, конечно, перепутает всякое поручение.

Вскоре после этого разговора императрица, проходя с Потемкиным через комнату, где вертелся Давыдов, обратилась к нему:

– Подите посмотрите, что делает барометр.

Давыдов с поспешностью отправился в комнату, где висел барометр, и, возвратившись оттуда, доложил:

– Висит, ваше величество. Императрица, улыбнувшись, сказала Потемкину:

– Вот видите, я не ошиблась в нем.

Александр Васильевич Суворов имел обыкновение на официальные приемы появляться при всех орденах, которых у него было великое множество. Как-то раз в царском дворце к нему подошло несколько дам, жен придворных сановников.

– Ах, Александр Васильевич, – воскликнула одна из придворных дам, – вы такой хрупкий, а на вашей груди столько тяжести! Ведь вам тяжело?

– Помилуй Бог, тяжело! Ох, как тяжело! – сказал Суворов. – Вашим мужьям не снесть.

Д. П. Трощинский, бывший правитель канцелярии графа Безбородко, отличный, умный чиновник, но тогда еще бедный, во время болезни своего начальника удостаивался чести ходить с докладными бумагами к императрице.

Екатерина, видя его способности и довольная постоянным его усердием к службе, однажды по окончании доклада сказала ему:

– Я довольна вашей службой и хотела бы сделать вам что-нибудь приятное, но чтобы мне не ошибиться, скажите, пожалуйста, чего бы вы желали?

Обрадованный таким вниманием монархини, Трощин ский ответил с некоторым смущением:

– Ваше величество, в Малороссии продается хутор, смежный с моим. Мне хотелось бы его купить, да не на что. Так если милость ваша будет…

– Очень рада, очень рада!.. А что за него просят?

– Шестнадцать тысяч, государыня.

Екатерина взяла лист белой бумаги, написала несколько строк, сложила и отдала ему. Восхищенный Трощинский пролепетал какую-то благодарность, поклонился и вышел. Развернул бумагу и к величайшему изумлению своему прочитал: «Купить в Малороссии такой-то хутор в собственность г. Трощинского и присоединить к нему триста душ из казенных смежных крестьян». Пораженный такой щедростью, одурелый Трощинский без доклада толкнулся в двери к Екатерине.

– Ваше величество, это чересчур много. Мне неприличны такие награды, какими вы удостаиваете своих приближенных. Что скажут Орловы, Зубовы?..

– Мой друг, – промолвила Екатерина, – их награждает женщина, тебя – императрица.

Молодой Ш. как-то напроказил. Князь Безбородко собирался пожаловаться на него самой государыне. Родня перепугалась и кинулась к Потемкину с просьбой заступиться за молодого человека. Потемкин велел Ш. быть у него на другой день и предупредил:

– Пусть разговаривает со мною как можно смелее и развязнее.

В назначенное время Ш. явился. Потемкин вышел из кабинета и, не сказав никому ни слова, сел играть в карты. В это время приезжает Безбородко. Потемкин принимает его очень сухо и нелюбезно и продолжает играть. Вдруг он подзывает к себе Ш. и, показывая тому свои карты, просит совета:

– Скажи, братец, с какой мне ходить?

– Да что ж тут думать, ваша светлость, – отвечает Ш. – Дураку ясно, что с бубей!

– Ах, батюшка, – замахал руками Потемкин. – Тебе и слова нельзя сказать, сразу сердишься…

Услышав такой разговор, Безбородко счел за лучшее Ш. оставить в покое и с жалобой своей не соваться.

Князь Потемкин беспрестанно напрашивался к Суворову на обед. Суворов всячески отшучивался, но наконец вынужден был пригласить к себе князя с его многочисленной свитой.

Суворов призывает к себе самого искусного метрдотеля Матоне, служившего у князя Потемкина, поручает ему приготовить великолепнейший стол, не жалея никаких денег. Для себя же заказывает два постных копеечных блюда.

Стол получился самый роскошный и удивил даже самого Потемкина. Драгоценные вина, редкие экзотические блюда, пряности, прекрасный десерт… Сам же Суворов под предлогом нездоровья и поста ни к одному из этих роскошных яств не притронулся, а в продолжение вечера ел только постные блюда.

На другой день, когда метрдотель принес Суворову гигантский счет, тот расплатился за свои постные блюда и, написав на счете, что больше ничего не ел, отправил его к Потемкину. Потемкин тотчас заплатил, но сказал:

– Дорого же мне стоит Суворов!

Когда Потемкин сделался после Орлова любимцем императрицы Екатерины, сельский дьячок, у которого он учился в детстве читать и писать, наслышавшись в своей деревенской глуши, что бывший ученик его попал в знатные люди, решился отправиться в столицу и искать его покровительства и помощи.

– Ладно, я похлопочу, – сказал Потемкин. – Только в какую же должность тебя определить?

– А уж не знаю. Сам придумай.

– Знаешь Исаакиевскую площадь? – спросил Потемкин. – Видел Фальконетов монумент Великого?

– Еще бы!

– Ну так сходи, посмотри, стоит ли он на месте, и тотчас мне донеси. Дьячок в точности исполнил приказание.

– Ну что? – спросил Потемкин, когда он вернулся.

– Стоит, ваша светлость.

– Крепко?

– Куда как крепко, ваша светлость.

– Ну и хорошо. А ты за этим каждое утро наблюдай да аккуратно мне доноси. Жалованье же тебе будет производиться из моих доходов. Теперь можешь идти домой.

Дьячок до самой смерти исполнял эту обязанность и умер, благословляя Потемкина.

Потемкину доложили однажды, что некто граф Морелли, житель Флоренции, превосходно играет на скрипке. Потемкину захотелось его послушать; он приказал его выписать.

Один из адъютантов отправился курьером в Италию, явился к графу Морелли, объявив ему приказ светлейшего, и предложил в тот же час садиться в тележку и скакать в Россию. Благородный виртуоз взбесился и послал к черту и Потемкина, и курьера с его тележкой. Делать было нечего. Но как явиться к князю, не исполнив его приказания! Догадливый адъютант отыскал какого-то скрипача, бедняка не без таланта, и легко уговорил его назваться графом Морелли и ехать в Россию. Его привезли и представили Потемкину, который остался доволен его игрою. Он принят был потом в службу под именем графа Морелли и дослужился до полковничьего чина.

А. Антропов. Императрица Екатерина II Алексеевна

Один из адъютантов Потемкина, живший в Москве и считавшийся в отпуске, получает приказ явиться. Родственники засуетились, не знают, чему приписать требование светлейшего. Одни боятся внезапной немилости, другие видят неожиданное счастье. Молодого человека снаряжают наскоро в путь. Он отправляется из Москвы, скачет день и ночь и приезжает в лагерь светлейшего. О нем тотчас докладывают. Потемкин приказывает ему явиться. Адъютант с трепетом входит в его палатку и находит Потемкина в постели, со святцами в руках. Вот их разговор:

П о т е м к и н: Ты, братец, мой адъютант такой-то?

А д ъ ю т а н т: Точно так, ваша светлость.

П о т е м к и н: Правда ли, что ты святцы знаешь наизусть?

А д ъ ю т а н т: Точно так.

П о т е м к и н (смотря в святцы): Какого же святого празднуют 18 мая?

А д ъ ю т а н т: Мученика Федота, ваша светлость.

П о т е м к и н: Так. А 29 сентября?

А д ъ ю т а н т: Преподобного Кириака.

П о т е м к и н: Точно. А 5 февраля?

А д ъ ю т а н т: Мученицы Агафьи.

П о т е м к и н (закрывая святцы): Ну, поезжай к себе домой.

На Потемкина часто находила хандра. Он по целым суткам сидел один, никого к себе не пуская, в совершенном бездействии. Однажды, когда был он в таком состоянии, накопилось множество бумаг, требовавших немедленного разрешения, но никто не смел к нему войти с докладом. Молодой чиновник по имени Петушков вызвался представить нужные бумаги князю для подписи. Ему поручили их с охотою и с нетерпением ожидали, что из этого будет. Петушков с бумагами вошел прямо в кабинет. Потемкин сидел в халате, босой, нечесаный, грызя ногти в задумчивости. Петушков смело объяснил ему, в чем дело, и положил перед ним бумаги. Потемкин молча взял перо и подписал их одну за другою. Петушков поклонился и вышел в переднюю с торжествующим лицом:

– Подписал!..

Все к нему кинулись, глядят: все бумаги в самом деле подписаны. Петушкова поздравляют:

– Молодец!..

Но кто-то всматривается в подпись, и что же? На всех бумагах вместо: князь Потемкин подписано: Петушков, Петушков, Петушков…

При закладке военного корабля, происходившей в присутствии государя, находился Нарышкин и был, против обыкновения, мрачен.

– Отчего ты такой скучный? – спросил его император.

– Да чему же веселиться-то, ваше величество? – со вздохом ответил остряк. – Вы закладываете в первый раз, а я каждый день – то в банке, то в ломбарде.

Был бал во дворце. Нарышкин приехал позже других. Встретив его, император осведомился:

– Почему ты так поздно приехал?

– Без вины виноват, ваше величество, – ответил Нарышкин, – камердинер не понял моих слов: я приказал ему заложить карету; выхожу – кареты нет. Приказываю подавать – он подает пук ассигнаций. Пришлось ехать на извозчике.

В начале 1809 года во время пребывания в Петербурге прусского короля и королевы все знатнейшие государственные и придворные особы давали великолепные балы в честь знаменитых гостей.

О своем бале Нарышкин сказал:

– Я сделал, что должен был сделать, но я также должен за все, что сделал.

Даже умирая, Нарышкин острил. Едва переводя дыхание, он сказал:

– Первый раз я отдаю долг… природе!

Изгоняя роскошь и желая приучить подданных своих к умеренности, император Павел назначил число блюд по сословиям, а у служащих – по чинам.

Майору определено было иметь за столом три блюда.

Яков Петрович Кульнев, впоследствии генерал и славный партизан, служил тогда майором в Сумском гусарском полку и не имел почти никакого состояния. Павел, увидя его где-то, спросил:

– Господин майор, сколько у вас за обедом подано блюд?

– Три, ваше императорское величество.

– А позвольте узнать, господин майор, какие?

– Курица плашмя, курица ребром и курица боком, – отвечал Кульнев.

Император расхохотался.

Император Павел любил показывать себя человеком бережливым на государственные деньги для себя. Он имел одну шинель для весны, осени и зимы, ее подшивали то ватой, то мехом, смотря по температуре, в самый день его выезда.

Случалось однако, что вдруг становилось теплее требуемых градусов для меха, тогда поставленный у термометра придворный служитель натирал его льдом до выхода государя, а в противном случае согревал его своим дыханием. Павел не показывал вида, что замечает обман, довольный тем, что исполнялась его воля.

Точно так же поступали и в приготовлении его опочивальни. Там вечером должно было быть не менее четырнадцати градусов тепла, а печь оставаться холодной. Государь спал головой к печке. Но как в зимнее время соблюсти эти два условия? Во время ужина слуги расстилали в спальне рогожи и всю печь натирали льдом. Павел, входя в комнату, тотчас смотрел на термометр, – там четырнадцать градусов. Трогал печку, – она холодная. Довольный исполнением своей воли, он ложился в постель и засыпал спокойно, хотя впоследствии стенки печи, естественно, делались горячими.

Известно, что в годы правления императора Павла I гостеприимство наших бар доходило до баснословных пределов. Ежедневный открытый стол на тридцать-пятьдесят человек было дело обыкновенное. Садились за этот стол кто хотел: не только родные и близкие знакомые, но и малознакомые, а иногда и вовсе не знакомые хозяину. Таковыми столами были преимущественно в Петербурге столы графа Шереметева и графа Разумовского. К одному из них повадился постоянно ходить один скромный искатель обедов и чуть ли не из сочинителей. Разумеется, он садился в конце стола, и также слуги обходили его. Однажды он почти голодный встал со стола. В этот день именно так случилось, что хозяин после обеда, проходя мимо, в первый раз заговорил с ним и спросил:

– Доволен ли ты?

– Доволен, ваше сиятельство, – отвечал он с низким поклоном, – мне все было видно.

Рассказывают, что однажды, находясь с графом Ф. В. Ростопчиным в обществе, где было много князей, император Павел спросил его:

– Скажи мне, отчего ты не князь?

После минутного колебания Федор Васильевич спросил императора, может ли он высказать настоящую причину, и, получив утвердительный ответ, сказал:

– Предок мой, выехавший в Россию, прибыл сюда зимой.

– Какое же отношение имеет время года к достоинству, которое ему было пожаловано? – спросил император.

– Когда татарский вельможа, – отвечал Ростопчин, – в первый раз являлся ко двору, ему предлагали на выбор или шубу, или княжеское достоинство. Предок мой приехал в жестокую зиму и отдал предпочтение шубе.

Ростопчин сидел в одном из парижских театров во время дебюта плохого актера. Публика страшно ему шикала, один Ростопчин аплодировал.

– Что это значит? – спросили его. – Зачем вы аплодируете?

– Боюсь, – отвечал Ростопчин, – что как сгонят его со сцены, то он отправится к нам в Россию учителем.

Сын Александра Львовича Нарышкина, славившегося привычкой не отдавать долги, в войну с французами получил от главнокомандующего приказ удержать важную позицию.

Государь сказал Нарышкину:

– Я боюсь за твоего сына: он занимает важнейший рубеж.

– Не опасайтесь, ваше величество, мой сын в меня: что займет, того не отдаст.

Граф Платов любил пить с прусским генералом Блюхером. Шампанского Платов не принимал, но был пристрастен к цимлянскому, которого имел порядочный запас. Бывало, сидят да молчат, да и налижутся. Блюхер в беспамятстве спустится под стол, а адъютанты его поднимут и отнесут в экипаж. Платов, оставшись один, всегда жалел о нем: «Люблю Блюхера, славный, приятный человек, одно в нем плохо: не выдерживает».

– Но, ваше сиятельство, – заметил однажды Николай Федорович Смирной, его адъютант и переводчик, – Блюхер не знает порусски, а вы по-немецки. Вы друг друга не понимаете, какое вы находите удовольствие в знакомстве с ним?

– Э! Как будто мне нужны разговоры; я и без разговоров знаю его душу. Он потому и приятен, что серьезный человек.

Нарышкин принес в подарок Александру I попугая. А у Нарышкина был друг, некто Гавриков, большой любитель пунша. Каждый раз, когда Гавриков навещал Нарышкина, хозяин обычно громко возглашал:

– Гаврикову пуншу!

Попугай, очень часто слыша эту фразу, заучил ее. Этот-то самый попугай и попал к императору. И вот вскоре после того, как птица переселилась во дворец, государь слушал своего секретаря, который громко читал ему список лиц, представленных к наградам. В этот список попал и Гавриков. Как только секретарь громко прочитал это имя, попугай тотчас закричал:

– Гаврикову пуншу, Гаврикову пуншу!

Александр взял бумагу и против имени Гаврикова написал: «Гаврикову пуншу».

Александр умел быть колким и учтивым. На маневрах он раз послал с приказанием князя П. П. Лопухина, который был столько же глуп, как красив. Вернувшись, тот все переврал, а государь ему сказал:

– И я дурак, что вас послал.

Л. Поль по оригиналу Кипренского. Конный портрет Александра I

Император Александр увидел, что на померанцевом дереве остался только один последний плод, и захотел его сберечь. Он приказал поставить туда часового. Померанец давно сгнил, и дерево поставили в оранжерею, а часового продолжали ставить у пустой беседки. Император проходил мимо и спросил часового, зачем он стоит.

– У померанца, ваше величество.

– У какого померанца?

– Не могу знать, ваше величество. Должно быть, покойник какой-то…

На Каменном острове, в оранжерее, император Александр I заметил однажды на дереве лимон необычайной величины. Он приказал принести его к себе тотчас же, как только он спадет с дерева. Усердные начальники приставили к лимону караульного офицера. Наконец лимон свалился. Караульный офицер спешит с ним во дворец. Было далеко за полночь, и государь уже лег в постель, но офицер приказывает камердинеру доложить о себе. Его призывают в спальню.

– Что случилось, – спрашивает встревоженный государь, – не пожар ли?

– Нет, ваше величество, – отвечает офицер, – о пожаре ничего не слыхать. А я принес вам лимон. – Какой лимон?

– Да тот, за которым ваше величество повелели иметь особое строжайшее наблюдение.

Тут государь вспомнил и понял в чем дело. Вспыльчивый Александр Павлович в шею вытолкал усердного офицера, который с тех пор получил кличку «лимон».

Проезжая в 1824 году через Екатеринославскую губернию, император Александр остановился на одной станции пить чай. Пока ставили самовар, государь разговорился со станционным смотрителем и, увидев у него на столе книгу Нового Завета, спросил:

– А часто ли ты заглядываешь в эту книгу?

– Постоянно читаю, ваше величество.

– Хорошо. Читай, читай, – заметил император, – это дело доброе. Будешь искать блага души, найдешь и земное счастье. А где ты остановился?

– На Евангелии святого апостола Матфея, ваше величество.

Государь выслал за чем-то смотрителя и в его отсутствие проворно развернул книгу, отыскал одну из страниц Евангелия от Матфея и, положив в нее пять сотенных ассигнаций, закрыл книгу.

Прошло несколько недель. Возвращаясь обратно по той же дороге, государь узнал станцию и приказал остановиться.

– Здравствуй, старый знакомый, – сказал он, входя, смотрителю, – а читал ли ты без меня свое Евангелие?

– Как же, ваше величество, ежедневно читал.

– И далеко дошел?

– До святого Луки.

– Посмотрим. Дай сюда книгу.

Государь развернул ее и нашел положенные им деньги на том же месте.

– Ложь – великий грех! – сказал он, вынув ассигнации.

Во время Отечественной войны к князю Багратиону подскакал однажды адъютант главнокомандующего с приказанием немедленно начать отступление, так как «неприятель у нас на носу». А у Багратиона был очень длинный нос.

– На чьем носу? – пошутил Багратион. – Если на твоем, так недалеко, а на моем, так еще отобедать успеем!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.