ДОМ НА ТРИ УЛИЦЫ
ДОМ НА ТРИ УЛИЦЫ
Подрядами люди и богатеют и разоряются. В. И. Даль. Толковый словарь живого великорусского языка
В 1840-х годах владение № 9 по улице Софийке приобретает коммерции советник Александр Логшювич Торлецкий. Замысел у него грандиозный: поставить дом с выходами на три улицы, здание же, что стоит на этом месте, частью сломать, а частью использовать, изменив фасады и надстроив.
Сделаем здесь снова маленькое отступление.
История домов, судьба которых была теперь в руках коммерции советника Торлецкого, дарит нам любопытнейшие сведения о жизненных взлетах и падениях многих населявших эти дома людей.
Архивные документы XVIII века рассказывают о процветании аристократического рода Собакиных. Потомки окольничего Михаила Васильевича скупают за немалые деньги недвижимую собственность по Кузнецкому мосту. Кстати, и салтыковский дом у наследников выиграл на аукционе отставной премьер-майор Петр Александрович Собакин...
Впрочем, на нем благополучие рода и кончилось. Женившись на потеху всей Москве на девице, более чем на полвека моложе себя, он вскоре умер, предоставив тем самым юной вдове возможность пожить на широкую ногу...
Но вот в архивных папках приходит черед деловым бумагам уже XIX столетия, и все чаще начинает попадаться фамилия Александра Логиновича Торлецкого. Он покупает дом Петра Собакина, и соседний дом княгини Анны Щербатовой, и дом Артиллерийского депо •—• одна за другой следуют подобные пометы в тетрадях Николая Петровича Чулкова!
«Указатель Москвы» за 1851 год сообщает о разместившихся в доме Торлецкого библиотеке французских книг сигарном и табачном магазине Миллера, лавке модных товаров Левеиштейна и других торговых заведениях.
Будущее огромное домовладение перестраивалось по частям. 1842 годом помечен в архиве его фасадный проект, окончательно же строительство было завершено к 1859—1860 годам.
А что говорит «Указатель Москвы» о самом Торлец-ком? Немного: владелец дома на Софийке и кирпичных заводов в Лефортовской части.
Бумаги архивов более словоохотливы. Из них мы узнаем, что при сооружении железной дороги из Петербурга в Москву департамент железных дорог утвердил подряды на поставку лесоматериала за коммерции советниками Торлецким и Синебрюховым. Есть в архиве и другие документы, которые, к примеру, сообщают, что менее чем за полгода подрядчики заготовили на 50 тысяч рублей леса в Лосином острове, а также на 72 тысячи — в угодьях князя Белосельского-Белозерского и помещиков Кушелевой и Федорова.
Дорогу строили восемь лет. Она стоила казне фантастических сумм. Предлагавшая свои услуги частная компания подсчитала, что верста обойдется в 22 тысячи рублей. В Петербурге сказали: дорого. Казна взяла работу на себя. В итоге ухлопали свыше 165 тысяч на версту. Правда, официально была названа другая цифра, но не намного меньшая: 132 тысячи 515 рублей у1 копейка.
С первого и до последнего дня строительства здесь крали, обманывали, обсчитывали — ловчили кто как мог.
«Белая ворона» среди дорожного начальства, талантливый строитель Андрей Иванович Дельвиг (двоюродный брат поэта А. А. Дельвига), назначенный главным правительственным инспектором дороги, с ужасом писал на склоне лет в книге «Полвека русской жизни» о миллионных взятках, о неправедных состояниях, нажитых чиновниками и подрядчиками, о том, как поедом ели немногих честных инженеров, попавших на строительство, как толпами бродили, ища правды и защиты, рабочие, умирая от голода, холода и болезней...
Хранится в Библиотеке имени В. И. Ленина «Отчет о строительстве Николаевской железной дороги», выпущенный к пятидесятилетию со дня ее открытия. Марокеновый переплет, плотная, благородной желтизны бумага, золотой, не потускневший с годами обрез... На страницах отчета все излагалось совсем в другом тоне! И о рабочих, которых совестливый барон Дельвиг видел лежащими десятками на голой земле в горячечном бреду, об этих рабочих говорилось, что они «в отношении врачебной помощи были обставлены всем необходимым». Правда, в другом месте авторы отчета признаются, что «между рабочими господствовал тиф и лихорадка, в особенности на возвышенных и открытых местах, где рабочих продувало ветром. Однако смертность была относительно не так значительна...».
Есть в этом отчете одно интересное указание о том, что «землекопами были крестьяне преимущественно из Витебской и Виленской губерний. Их на работах скоплялось ежегодно до 40 000 человек».
Вот откуда, оказывается, пришел в некрасовскую «Железную дорогу» «высокорослый больной белорус»!.
В том же стихотворении: Едет подрядчик по линии в праздник, Едет работы свои посмотреть...
Подрядчикам было на что посмотреть! Они приказывали валить лес во владениях министерства казенных имуществ, не платя за это ни копейки. Все жалобы на них клались в Петербурге под сукно, а уж когда закрывать глаза стало неприлично — наказали за нерадивость нескольких сторожей, отдав их в солдаты.
Платили гроши крестьянам, вывозившим лес к строящемуся полотну («Грабили нас грамотеи-десятники...»), а сами тем временем получали по рублю серебром за каждую шпалу из сырого сосняка и по 72 копейки за еловую. Общая сумма подряда, как подсчитал по архивным бумагам ленинградский историк С. А. Урод-ков, составила для Торлецкого и Сипебрюхова 1150 тысяч рублей. Кроме того, Торлецкий взял отдельный подряд па доставку материалов для строительства московской железнодорожной станции — на 193 377 рублей. Заметим этот факт, он важен для нас.
Конечно, суммы, отраженные в архивном деле, мало соответствовали действительности. У подрядчиков были огромные, нигде не учтенные прибыли, но были одновременно и немалые траты па взятки и подкуп.
«Барашка в бумажке» брали все, вплоть до любимца императора, главноуправляющего путями сообщения П. А. Клейнмихеля. Давно забытьи"! как глава строительства, увековечен он в убийственном по своей иронии эпиграфе к стихотворению «Железная дорога»:
ВАНЯ (в кучерском армячке) Папаша! кто строил эту дорогу?
ПАПАША (в пальто на красной подкладке)
Граф Петр Андреич Клейнмихель, душенька!
«Своей жестокостью, беззастенчивым казнокрадством и взяточничеством он вызвал всеобщую ненависть»,— писал о Клейнмихеле Александр Иванович Герцен.
Клейнмихелю был прислан из Лондона первый номер «Колокола» за 1857 год, где в статье «Из Петербурга» («Письмо к издателю») он был назван «ненавистным». К газете было приложено письмо, в котором генерал-адъютант двора и член Государственного совета граф Клейнмихель характеризовался как «атаман, глава шайки разбойников без отваги, лакеев-грабителей своей страны».
Об этой «шайке разбойников» есть любопытная запись и в «Старой записной книжке» П. А. Вяземского. Один крупный чиновник рассказал о том, как, будучи в служебной поездке, он внезапно заболел, да так, что решил — больше ему не встать... Позвали священника. Исповедовав больного, тот под конец спросил: нет ли еще какого-нибудь грешка на душе?
«Отвечаю, что, кажется, ничего не утаил и все чистосердечно высказал. Он настаивает и все с большим упорством и с каким-то таинственным значением допытывается, не умалчиваю ли чего. «Да что вы еще узнать от меня хотите?» — спросил я. «Вот например насчет казенных интересов...» — «Как? Казенных интересов? Что вы этим сказать хотите?» — «То есть, попросту сказать, не грешны ли вы в лихоимстве?»
Через некоторое время чиновник вновь проезжал через этот уездный городок и, встретившись со священником, стал упрашивать его сказать, чего он так добивался во время исповеди.
И священник признался в своем подозрении, что исповедуемый имел отношение к железнодорожному ведомству...
Подслушанное однажды Владимиром Ивановичем Далем присловье, что «подрядами люди и богатеют и разоряются», для коммерции советника Торлецкого сбылось только в первой — счастливой части: он разбогател, и весьма крупно, свидетельством чему стал огромный, выходящий на три улицы дом...
— А ведь у этого здания истинно дворцовая пышность,— сказала искусствовед Татьяна Петровна Федотова, когда мы рассматривали в архиве чертежи фасада «разрешенного к постройке трехэтажного дома для квартир».
В толчее узких торговых улиц некогда, да и, по правде сказать, неоткуда разглядеть это здание — оно лишено теперь простора, заслонено новыми многоэтажными домами. Здесь же, в тиши архива, невольно замечаешь каждую мало-мальски интересную деталь, а в их взаимосвязи — замысел архитектора.
В средней части и по углам фасад выделен небольшими ризалитами, увенчанными легкими по пропорциям фронтонами, которые отделены от основного объема дома широким глухим стилобатом. Удачны небольшие круглые слуховые окна с лепными гирляндами по сторонам, расположенные в середине фронтона.
А какую великолепную игру светотени на фасаде создают фигурные филенки между окнами первого этажа! Он прихотлив и наряден, этот необычный дом, чьи контуры родились под рукой явно незаурядного зодчего.
Разрешенный «к постройке для квартир», он в то же время уверенно хранит в своем облике черты живописной торжественности и горделивой пышности. Здесь все уместно и все в меру — и полуколонны композитного ордера, облегчающие верхнюю часть здания, и сложного рисунка переплеты полуциркульных окон, и широкий многопрофильный карниз, отделяющий первый этаж от второго, парадного...
Увы, московские архивы не дают ответа на вопрос, кто был автором проекта дома. Откроем вновь книгу «Москва в кольце Садовых». Соблазнительную разгадку предлагает ее автор 10. А. Федосюк! Он пишет, что дом построен «предположительно по проекту К. А. Тона — автора Большого Кремлевского дворца и первого московского вокзала (ныне Ленинградский)».
Федосюк делает свой вывод, основываясь в первую очередь на архитектурных особенностях дома. Действительно, в фасадной обработке легко узнаются столь любимые Константином Андреевичем Тоном и так знакомые нам по зданию вокзала полуколонны и скромный парадный вход, ничем не выделяющийся из мерного ряда окон первого этажа (этот прием использован и в Большом Кремлевском дворце).
Опытный глаз Т. П. Федотовой находит на фасадном плане дополнительные доводы в пользу авторства Тона: отголоски стиля барокко в сочетании с элементами, типичными для «русско-византийского» стиля, а главное — такой прием, как создание торжественности архитектуры за счет помещения в парадном втором или третьем этаже высоких окон с полуциркульным завершением, присутствуют почти во всех московских работах мастера.
Но вот несколько фактов иного рода.
Когда я работал в архиве с документами по дому № 9, заметил, как мне кажется, что другие, смотревшие их до меня, не сочли важным: все фасадные планы будущего дома Торлецкого нанесены на листы с грифом Правления IV округа путей сообщения и публичных зданий — Правление этого округа ведало и строительством Николаевского вокзала в Москве. А теперь уместно вспомнить, что единоличным подрядчиком на этом строительстве был коммерции советник А. Л. Тор-лецкий.
Подписи Тона на этих чертежах нет. Но и на чертежах многих зданий, где авторство Тона бесспорно, тоже не видно его подписи. Лейб-архитектор Тон не считал нужным вникать в сам ход строительства, доверяя воплощение своих идей ученикам и помощникам. «В кратковременные свои пребывания в Москве архитектор Тон весьма редко бывал на строении, а если посещал, то только для проверки работ»,— рапортовал министру двора президент Московской дворцовой конторы барон Лев Карлович Боде. А вот еще одно свидетельство современника: «Приезды Тона в Москву всегда были крат-ковремениы».
Так было и на кремлевских постройках, и при перестройке здания Малого театра, и при возведении Николаевского вокзала — и вряд ли мог стать исключением дом на Софийке.
Предвижу еще одно сомнение. А было ли у Тона, отягощенного большим числом казенных заказов, время заниматься заказами частными? Было. Он построил несколько домов в Петербурге, Новгороде. Ученик А. Н. Воронихина, родоначальник нового направления в русском зодчестве, академик трех европейских академий К. А. Тон был высоко чтим современниками. Его кончина в феврале 1881 года была отмечена специальным номером архитектурного журнала «Зодчий», также откликнулись па это печальное событие многие другие газеты и журналы. Однако в последующем исследователи отводят К. А. Тону в истории архитектуры уже более скромное место.
К эклектике, с которой тесно связано все творчество Тона, долгие годы было отрицательное отношение, хотя здесь уместно вспомнить, что па ранней стадии ее называли в специальной литературе романтизмом, а более поздний период — историзмом.
Само название эклектизм происходит от греческого слова «выбирающий». Тона и его последователей обвинили в том, что они выбрали из прошлого русской архитектуры лишь внешние детали, создав в угоду власть имущим ложнорусский, или псевдорусский, стиль... В негативном отношении к Тону немалую роль сыграло и его звание лейб-архитектора и большое количество церквей, построенных по его типовым проектам (как мы теперь бы сказали), и то активное неприятие, особенно в двадцатые годы нашего века, храма Христа Спасителя на набережной Москвы-реки.
Но время, как всегда, расставляет свои акценты, и мы сегодня говорим о том, что творчество Константина Андреевича Тона не только впитало в себя все противоречивые тенденции общественного развития его времени, но и во многих своих инженерных замыслах он намного опередил это время, оставив добрый и значительный след в отечественном зодчестве.
Его имя неотделимо от упорных поисков национальной русской самобытности в архитектуре, создания новых рациональных планировочных и конструктивных решений. И по-прежнему справедлива та оценка, которая дана была на торжествах, посвященных пятидесятилетию деятельности ректора Академии художеств Константина Андреевича Тона, где говорилось, что благодаря Тону нашим зодчеством сделан громадный шаг за последние 20—30 лет, «отделяющих нас от архитектуры предков, которая по своей тяжести и малой приложимости к существенным потребностям жизни кажется удаленной от нас на целые столетия...».
Позволим себе добавить еще один небольшой эпизод, который рассказывает о том, какое интересное совпадение произошло по воле случая в описываемые нами годы.
Дом на Софийке и вокзал сооружались почти одновременно. Но место для вокзала выбрали не сразу. Сначала хотели поставить его у Тверской заставы, потом — на Трубном (ныне Цветной) бульваре, но в конце концов начали рыть котлован под фундамент у «Красного пруда при Сокольничьем шоссе, на Полевом дворе».
Полевой двор — это все тот же Пушечный двор. И получается, что Тон возводил два здания на землях, принадлежавших в разные годы Московскому пушечному двору.
Многочисленные прошения в городскую управу от домовладельцев Торлецких (сначала самого Александра Логиновича, а затем и его сына, Александра Александровича) свидетельствуют о том, что их мало беспокоило сохранение архитектурных особенностей здания: расширяются окна первого этажа, прорубаются двери... Цель здесь одна — дом, стоящий па трех оживленных московских улицах, привлекает постоянное внимание владельцев модных магазинов и лавок.
Магазин австрийского подданного Станислава Оконь, просторное помещение для всемирно известной компании швейных машин «Зингер»... Магазин русских вещей Ипатова — своеобразная демонстрация русского купечества против засилья иностранного капитала на Кузнецком мосту и прилегающих к нему улицах. Позже такой же магазин откроется в конце Кузнецкого моста, в нынешнем доме № 19.
К нашему рассказу имеют самое непосредственное отношение и несколько строчек из романа Л. Н. Толстого «Анна Каренина». Вронский прощается с Анной:
«— Надеюсь, ты не будешь скучать?
— Надеюсь,— сказала Анна.— Я вчера получила ящик книг от Готье. Нет, я не буду скучать».
Путеводитель по Москве тех лет: «Книжный магазин Готье. Дом Торлецкого».
Воспоминания отменного знатока книжного антикварного дела в Москве П. П. Шибанова: «Готье. Владелец прекрасно оборудованного французского магазина и библиотеки для чтения, превосходно знавший дело по выписке из-за границы новых изданий...»
Лев Николаевич Толстой хорошо знал этот магазин, принадлежавший трем поколениям семьи Готье, бывал здесь, а незадолго до смерти посетил и находившийся иад книжной лавкой Готье известный музыкальный магазин Циммермана. Здесь он прослушал перенесенную на валики одного из первых в мире звукозаписывающих аппаратов игру выдающихся пианистов.
В начале шестидесятых годов прошлого века Александр Логинович Торлецкий сдал помещение в своем Доме еще под одну книжную лавку и библиотеку при ней. Дата подписания этого контракта открыла новую страницу в истории общественной и культурной жизни Москвы второй половины XIX столетия.