Лексика и фразеология

Лексика и фразеология

Есть такой раздел в учебнике русского языка. Вообще о словах можно писать много и очень интересно, существуют замечательные книги, в которых рассказывается о происхождении слов, об эволюции словоупотребления, о древних корнях, которые многое могут рассказать не только о языке, но и вообще о культуре наших предков. Мой любимый пример — со словом «жрать», которое когда-то было высоким и обозначало священнодействие (однокоренное с «жертва», «жрец»), а потом превратилось в низкое, недопустимое в литературной речи.

Я хочу поговорить об использовании лексического богатства современного русского языка в создании наших текстов. То есть о практическом его применении. Не всеобъемлюще, конечно. Я хочу рассказать о моем личном опыте.

Мы знаем, что слова могут быть нейтральными и стилистически окрашенными.

Нейтральные слова, вроде «стол», «человек», «дерево», «река», — это основа нашей речи, ее мясо. Стилистически окрашенная лексика, как высокая, так и низкая (просторечия, жаргонизмы, ругательства), — это нечто вроде приправы. Слишком много сыпать приправ — испортить блюдо.

Обычно я пользуюсь старой доброй теорией стилей. Это просто и удобно.

Высокий стиль уместен в одах и воззваниях. «Враг топчет землю нашей прекрасной Родины», «Наше дело правое, победа будет за нами». В благополучные и спокойные времена — или, скажем так, в благополучном и спокойном, расслабленном состоянии духа высокий стиль кажется неуместным. Над ним принято посмеиваться. Не потому, что он заключает в себе нечто смешное, а потому, что в его присутствии нам как-то неловко. Если ситуация не требует оды, высокий стиль всегда звучит фальшиво.

По этому поводу у меня был спор с одной любимой собеседницей, которая считает, что употребление в речи высокого стиля автоматически означает фальшивость говорящего и низменность его истинных побуждений. Пример: некий мужчина женится вторично, однако все деньги, которые зарабатывает, отдает первой жене. Заботы о пропитании новой семьи целиком ложатся на плечи новой жены. Объяснение — «Я никогда не оставлю моих детей» (от первого брака). Это объяснение, вроде бы, благородное, звучит высокопарно (=фальшиво) и прикрывает истинные, совсем не благородные намерения: выглядеть «хорошим отцом», оставив детей первой жене и существуя за счет второй.

Иными словами, прибегая к высокому стилю, автор всегда рискует. Следует помнить, что читатель, как и моя собеседница, всегда заподозрит неладное, если прочитает какую-нибудь выспреннюю речь, вложенную в уста героя. «Чего это он так разоряется? Уж нет ли тут подвоха какого? Выставляет себя лучше, чем есть, — наверняка замышляет подлость». Очень трудно бывает убедить читателя в том, что персонаж и вправду такой хороший, как его изображают.

Это — в авторском проекте. Там нужно очень внимательно отслеживать интонацию и постоянно помнить о том, что читатель — человек подозрительный, даже в какой-то мере параноик, он склонен читать между строк и выискивать подтекст даже там, где его, быть может, нет.

Поэтому в авторском проекте, создавая героя, ведомого высокими мотивами, писатель пользуется не высоким слогом в прямом смысле слова, а его имитацией.

Не существует, как известно, естественного произведения искусства. Имитация — самый частый прием, к которому приходится прибегать.

Высокие побуждения могут уходить в контекст, скрываться за иронией, подразумеваться, хотя вслух персонаж произнес только «да», «нет» или вообще промолчал. Ни один вменяемый автор не заставит своего героя, идущего на смерть ради друзей, произнести: «Я покидаю этот мир ради того, чтобы трава продолжала зеленеть, а солнце — светить. Я умираю с радостью, зная, что моя гибель послужит к спасению моей Отчизны». Куда большее впечатление на читателя произведет, если такой жертвенный герой скажет просто: «Ну, я пошел» или «Передай Мартину, что суп у него говно» — а потом и правда пойдет и бросится на амбразуру.

Однако в газетной статье времен Второй мировой фраза про «отдаю жизнь» уместна. В оде Павшим Бойцам подобная фраза уместна. В Воззвании К Отважным Бойцам подобная фраза уместна.

Где еще подобная фраза будет и уместна, и не прозвучит фальшиво?

В межавторском проекте.

Межавторский проект, в отличие от авторского, гораздо легче переносит использование «чистых стилей». Да, можно создать глубокий психологический портрет героя, взятого из компьютерной игры, и все его истинные высокие чувства переместить в контекст, вложить в его уста лаконичные фразы, скрывающие истинные побуждения его великой души, и это будет, в общем, нормально. Но следует помнить о том, что подобный литературный прием потребует от читателя существенной душевной работы. И если ваш, условно говоря, «Конан», произнесет нечто высокопарное, — это не будет выглядеть фальшиво и читатель ни в чем дурном его не заподозрит. Почему? Потому что вы с самого начала сказали: этот персонаж — положительный, он благородный, «паладин». Поэтому верьте всему, что он скажет. И не беспокойтесь, читатель будет верить. Ему так проще.

Если вы пользуетесь высоким стилем, то нужно хорошо помнить, что такое десница (у некоторых горе-авторов мне попадалось это слово в значении «рука», т. е. у героя было сразу две десницы). Не забывать, что «суть» — это глагол «есть» во множественном числе. Поэтому мы не говорим «он суть невежда». Если уж мы забрели в эти дебри, то играть приходится по старым правилам. «Он — невежда», «он есть невежда» (коряво!), а «суть» — это только «они» («Они суть невежды»). Что такое «оне»? «Не пой, красавица, при мне ты песен Грузии печальной, напоминают мне оне другую песнь…» «Оне» — это «они» в женском роде. То есть нельзя сказать «оне» про гусаров, даже если один из них — кавалерист-девица. Оне — это только существа женского пола. Попутно замечу, что «оба» и «двое» говорят о существах мужского пола или о мужчине и женщине. Когда мы видим двух женщин, то они — «две» и «обе». Нехорошо говорить «у него было двое дочерей», хотя некоторые так делают. Если «суть» и «оне» остались (вместе с десницей) в грамматике былого и от них можно избавиться, то пережитки двойственного числа существуют в русском языке до сих пор. «Две» — «двое», «оба» — «обе». «Катя и Петя — они оба учились на пятерки». «Катя и Маша — обе отличницы». «На обеих стенах наклеены обои». Простите, что вынуждена напоминать; знаю, что кто-то знает, а кто-то забыл.

Следующий стиль — скучный и в художественной литературе как будто ненужный, — это деловой стиль. В этом стиле написаны все бумаги: «Сим уведомляется», «В счет погашения долга», «Наступление страхового случая», «Травмы, несовместимые с жизнью» и так далее. В этом стиле используются старые обороты, традиционные еще со времен царя Гороха («сим уведомляется», «сего года»), слова-канцеляриты — «погашение», «страхование», странные, невозможные больше нигде сочетания слов («травмы, несовместимые с жизнью»). Это язык совершенно обособленной сферы человеческой деятельности.

В художественной литературе он используется не целиком и не в чистом виде. Иногда приходится читать в интернете наиболее выдающиеся милицейские протоколы, все они практически нечитабельны: напечатанные в книге, они интересны как курьез только специалистам или узкому кругу любителей. В художественной литературе мы используем имитацию, которая прибегает к отдельным словам и оборотам, к характерному синтаксису (длинные предложения со строгой подчинительной связью). Основной способ имитации такого стиля — стремление к полной однозначности высказанного. «Сим постановляется, что, при предъявлении неопровержимых улик, такой-то является виновным в хищении государственного имущества на сумму, превышающую сто золотых единиц, что, согласно законам империи, карается каторжными работами на каменоломнях сроком на два года при условии, что никакая девственница не согласится взять осужденного в мужья не позднее, чем через двое суток после публичного оглашения приговора». Этот стиль вырабатывался еще «Салической правдой» и с тех пор не сильно изменился. Поэтому, описывая в фэнтезийном тексте разного рода судебные разбирательства, лучше опираться на эти варварские «правды», чем на современный канцелярит, каким бы парадоксальным и забавным он вам ни казался.

Как для авторского, так и для межавторского проекта имитация, а не точное воспроизведение делового стиля, обязательна.

Следующий стиль — просторечный.

Просторечие обычно используется в прямой речи персонажей и служит для характеристики означенных персонажей. Кто-то использует в разговоре диалектные слова, кто-то — воровской арго, кто-то — грубую и непристойную лексику. То, как персонаж выражается, многое может сказать читателю о личности данного персонажа («речевая характеристика»).

Здесь все, в общем, довольно просто. Если персонаж — оруженосец из крестьян, то его речь должна имитировать простонародную, если персонаж — полководец-герцог, то его речь должна быть предельно благородной с редкими вкраплениями ругательств (тоже благородных). Например, известно, что король Людовик Святой позволял себе время от времени элегантно выругаться словами: «Клянусь шляпой Господней!»

Поскольку мы сейчас не говорим о написании документальных очерков из реальной жизни селян, воров в законе или поморов с их характерной, неповторимой речью, поскольку мы не сосредоточены на этнографически точном воссоздании речи и быта, то, следовательно, мы должны будем обратиться к имитации определенного вида просторечия.

Такую имитацию проще всего создать с помощью вкрапления одного-двух просторечных слов в нейтральную лексику. На уровне синтаксиса она имитируется инверсией, то есть перестановкой слов с «правильного» места на «неправильное»: сказуемое перед подлежащим, а определение перед определяемым словом. Стилистически нейтральное предложение выглядит так: определение — подлежащее — сказуемое. Просторечие ставит все с ног на голову: сначала идет сказуемое, потом подлежащее, потом определение — «Идет коза рогатая».

Иногда просторечие проникает из диалога в авторскую речь. Когда это оправдано?

При создании несобственно-прямой речи вполне уместно употребить слово или конструкцию, характерную для прямой речи данного персонажа.

Но можно зайти еще дальше и применить тот же прием просто при описании некоего места или ситуации, связанных с героем. Это свяжет персонажа с его неповторимой манерой выражаться и место (ситуацию), которую вы хотели бы соединить с ним в одном ассоциативном ряду.

Например, вы описываете уроженца сельской местности. Он употребляет слова «понева», «колодезь» и «баба». Описывая местность, из которой происходит данный персонаж, вы вполне вправе написать, что баба в поневе стояла у колодезя. Потому что это все родные для персонажа понятия. И читатель после такого как-то лучше начинает проникаться его менталитетом.

Другой вариант, персонаж — вор и употребляет слово «малина» в значении «воровской притон». Вы описываете некую комнату и попутно называете ее «малиной»; читатель уже подготовлен к тому, что сейчас встретит там данного персонажа или ему подобных.

Или вот еще пример. Персонаж склонен произносить «черт знает что» и вообще чертыхаться. И вот он пробирается по темному коридору, где расставлены ловушки, всякие табуреты, горшки, набросаны веревки и вообще «черт знает что еще». Таким образом автор (а вместе с ним и читатель) полностью переходят на сторону героя и начинают не только видеть его глазами, но и думать его словами. Причем они не его мысли думают, это не прямая речь и даже не вполне несобственно-прямая речь, а просто описание некоей ситуации. Как бы «объективное» описание. Хотя на самом деле не так.

Это достаточно примитивные примеры, а вообще вкраплением просторечий, связанных с тем или иным персонажем, можно создавать очень красивые эффекты, как бы «отдавая во владение» герою целые участки текста — и при том еще до того, как сам герой в них появится.

Употребление просторечий — прием сильный и поэтому должен использоваться очень аккуратно.

Одна из причин — невозможность приклеить нос от трупа на картину. (Когда я сейчас пишу, я не вижу читателя — не стою с ним лицом к лицу, — и поэтому не могу заранее предположить, знает он какую-то историю или не знает, известен ему некий расхожий пример или неизвестен. Поэтому буду рассказывать все свои любимые примеры и сравнения целиком, для верности).

Существует рассказ о художнике, который так жаждал достоверности в своем искусстве, что однажды отрезал у трупа (очевидно, в анатомическом театре) нос и приклеил на свою картину. Насколько мне известно из моих собственных детских опытов в портретной живописи, изобразить нос — это действительно самое сложное. Очевидно, у того художника из притчи были такие же проблемы. Но мастер, гласит рассказ, высмеял беднягу. Потому как реальность не должна вторгаться в искусство. Искусство ее имитирует, и именно имитация делает искусство реальностью. Второй реальностью. Особенной, отдельной, с собственными законами.

Ну так вот, никогда не следует лепить нос к картине.

Это значит, что никогда не следует брать из жизни куски разговорной речи и, не пропустив их через горнило… э… через волшебный самогонный аппарат… в общем, не подвергнув их алхимическим процессам творчества, — нельзя в чистом виде вставлять эти куски в художественный текст.

Мир внутри книги — это Реальность-2. Она может сколько угодно выглядеть реальной, но на самом деле она искусственна. Именно это, повторю, позволяет ей выглядеть естественной.

Поэтому любая жаргонная, разговорная фраза, никак не преобразованная, не обдуманная, не осмысленная и не трансформированная автором, взятая просто из речевой стихии и воткнутая в текст, будет выглядеть носом трупа на картине.

Жаргон, просторечия — все это изменяется вместе с эпохой. Кроме того, в одних городах, компаниях, бандах — так, а в других — иначе.

В очень ранней юности, не имея от роду и двадцати лет, я усиленно трудилась над пьесой (потом она превратилась в повесть, а сейчас хранится в домашнем архиве как наглядное пособие всех возможных и невозможных ошибок, какие только способен сделать начинающий автор, печальное существо с острова доктора Моро, так сказать). В частности, в этом произведении я пыталась воссоздать реальную разговорную речь. Герои-то — молодые люди, студенты первого курса университета (как я), поэтому, как мне казалось, нет ничего проще — нужно просто записать все то, что я слышу вокруг. И вот у меня герой произносит: «Неудобняк какой крутой». Я страшно гордилась документальностью реплик своих персонажей. Трижды ха-ха. Они звучали глупо, фальшиво, при перечитывании два года спустя я страшно краснела именно на этих репликах. Во-первых, в универе уже никто так не говорил, возникли какие-то другие словечки. (Эту коварную переменчивость разговорной речи я считала главной бедой! Наивное созданье!) Во-вторых, как-то фальшиво звучали эти реплики, а почему — я не понимала.

Позднее до меня дошло (на самом деле это придумано уже давно, но люди любят изобретать велосипеды): для того, чтобы изобразить в тексте неустаревающую разговорную речь, нестареющий молодежный сленг, например, необходимо создать его имитацию. Придумать его. Можно использовать реально гуляющие сленговые словечки? Да, можно. Вкраплять их в ваше придуманное арго — да, только делать это аккуратно. Насколько убедительным получится ваш искусственный сленг — зависит от вашего мастерства.

Но главное правило здесь такое: нельзя брать сленг в чистом виде. Употребление как бы жаргонных слов, принятых в определенных тусовках в определенные годы: впахивать, немеряно, неудобняк, и идиоматические обороты, вроде «конь в пальто» — отчетливое свидетельство авторской беспомощности. Для показа сленга его нужно изобрести. Тогда он, кстати, не утратит актуальность даже после того, как люди вокруг перестанут пользоваться чем-то подобным.

Неплохо бы при этом учитывать, что значения слов меняются. «Баян» в восьмидесятые, девяностые — это шпиц у наркомана. «Баян» в десятые — это расхожая шутка, которая уже известна всему интернету. Можно употребить слово «баян» в еще каком-то сленговом (вами придуманном) значении? Можно.

Слово «зеленка» (разговорное) может обозначать карту масштабом километр в сантиметре, антисептик, полевую военную одежду, густые заросли в Афганистане, где любят прятаться местные басмачи или как там они называются. Можно придумать и использовать еще какое-то значение этого слова? Можно. Слово достаточно гибкое, емкое, нагруженное смыслами.

Гораздо труднее поддаются искусственной жаргонизации слова, которые до этого никогда не служили в таковом качестве. На этом построен анекдот о крокодиле Гене и Чебурашке, которые летом только и делали, что пьянствовали, а когда настала пора сочинения «как я провел лето», решили заменить слово «бутылка» на слово «книга»: «…и так начитались, что встать не могли». «Тонкость» юмора замешана здесь на том, что слово «книга» не обладает жаргонной многозначностью, разве что в каких-то отдельных случаях, в условном языке каких-нибудь двух шпионов.

Для создания естественной имитации жаргона лучше (и проще) пользоваться уже «скомпрометированными» словами.

У меня была серьезная проблема с воровским жаргоном, когда я писала роман про Леньку Пантелеева. Конечно, выручило то, что, по рассказам, Ленька Пантелеев, вроде бы, не пользовался арго — наоборот, его речь отличалась странной правильностью. Но это выручило лишь отчасти, потому что на самом же деле множество героев книги то самое арго употребляли и в больших количествах.

При этом нужно помнить, что арго меняется постоянно. Реальное воспроизведение воровской речи невозможно. Гюго посвятил этой теме обширное исследование, включенное в романа «Отверженные». Арго — язык в языке, и при том язык тайный и переменчивый. В двадцатые годы арго вообще было другим.

Для имитации воровского арго принято использовать несколько всем известных слов, вроде «малина», «перо», «мокрое дело». Это работает и этого достаточно для создания определенного колорита. Не нужно изучать словари воровского жаргона (которые все равно устарели), выписывать оттуда всех «марух» и прочих и потом щеголять на страницах фразами, степень понятности которых равна «глокой куздре», которая «штеко булданула». Все равно придется делать примечания и переводить на нормальный язык. Вам нравилось читать многостраничные переводы с французского в «Войне и мире»? Мне не очень это нравилось. Вот и читателя незачем заморачивать. Он взял в руки книгу для того, чтобы отдохнуть, а не изучать лексику, которая ему никогда в жизни не пригодится.

Итак, для имитации арго достаточно нескольких общеизвестных слов. Ну, можно добавить парочку менее общеизвестных, если хочется, но не переборщите.

А вот как быть с имитацией арго двадцатых годов? Даже самый неискушенный читатель захочет тогдашнего колорита. Каким словом из тогдашнего арго порадовать?

Я читала книжки о беспризорниках двадцатых, в том числе великолепный роман Авдеенко «Я люблю», выискивала то, что можно было бы объяснить без примечаний. В конце концов, ограничилась словом «банщик». Банщик — это человек, промышляющий кражами и плутовством на «бане», т. е. на вокзале. Не знаю, употребляется ли оно до сих пор, в двадцатые было распространено — и послужило маркером тогдашнего арго в романе. Это слово не нуждалось в подробных комментариях, ведь до сих пор довольно распространенной является разговорная практика — называть «Финляндский вокзал» «Финбаном». Поэтому достаточно было сказать, что «банщики» крутились на вокзале, предпочитая Московский бан другим. Я не хочу сказать, что «Ленька Пантелеев» был такой уж великой творческой удачей или что в этом романе мне удалось идеально воссоздать колорит петроградской речи начала двадцатых годов, я просто рассказываю ход моих мыслей при той работе.

Следующий стиль — научный. Которым пишутся научные статьи. Для этого стиля, в частности, характерно употребление местоимения «мы» вместо «я»: «Мы предполагаем, что соляная кислота бла-бла-бла». Хотя на самом деле предполагает автор статьи, который «я» (если у него нет соавторов). Как говорила моя дочь, «для реферата нужно просто перед каждой фразой писать: уже доказано, что… общеизвестно, что…» — и строчила в тетради какую-то ерунду, снабжая ее этими характерными признаками «научной работы».

Это стиль сухой, все определения там исключительно точные, никаких эмоций — нам, в принципе, легко представить себе научную статью, так что не буду описывать слишком долго. Еще одна характерная особенность — много иностранных и заимствованных слов, терминов.

В художественном тексте этот стиль практически не используется. Разве что в романе действуют ученые и делают доклады. И тогда мы пользуемся имитацией научного стиля — в первую очередь выпячивая «мы» и обилие терминов, чаще всего иностранного происхождения.

Здесь есть вот какая засада.

Большая часть терминологии появилась и утвердилась в речи во второй половине двадцатого века. В мире Конана никто не может выдвигать гипотезу о ядерном полураспаде. Да и слово «гипотеза» в фэнтезийном мире звучит нехорошо. То есть, если в фэнтезийном мире происходит некая дискуссия ученых, нужно хорошо отдавать себе отчет в том, какими сведениями эти ученые могут, согласно общей картине мира, обладать и в какой терминологии они эти сведения формулируют.

Алхимики выражаются не так, как химики. Там, где химик опишет реакцию окисления или еще что-то такое, алхимик будет рассуждать о поединке черного и красного дракона. Это необходимо помнить.

Сразу скажу о словах, которые встречаются в фэнтезийных текстах, как авторских, так и межавторских, и которых там быть не должно:

Деградировать

Атаковать

Эффективность

Субсидия

Генерал

Импровизированный

Штатная численность

Флиртовать

Шок

Список, как нетрудно догадаться, можно продолжить. Почему эти слова не подходят?

Они не нейтральны. В художественном тексте ли, в фэнтезийном ли мире — но эти слова — пришельцы. Они тесно связаны с определенным набором реалий. Прежде, чем использовать их, следует понять, насколько они уместны в вашем тексте и нельзя ли их заменить на другие, более уместные.

Возьму самое распространенное — и самое раздражающее: «генерал». Я понимаю, что для каждого автора родом из США любой руководящий армией дяденька верхом на лошади (=танке) под знаменем, которое лишь по странной случайности не звездно-полосатое, называется «генерал». И в Древнем Риме — генерал и «сэр», и при осаде Монсегюра — тоже генерал и «сэр», и в мире Конана — та же картина. Подчиненные этому дяденьке менее крутые дяденьки — они офицеры.

Переводчики честно передают эту милую особенность англоязычного оригинала. А поскольку мы начинали нашу фэнтези-деятельность, ориентируясь на западного старшего брата, уже пропахавшего целину, — то «генералы» и «офицеры» перекочевали и в наши тексты.

В фэнтези, если она не представляет собой волшебную альтернативу Наполеоновской Франции, нет места генералам. Там есть полководцы и военачальники. Можно найти еще какое-нибудь слово.

Я очень не люблю слово «шок». Оно тоже из другого мира, далекого от фэнтези. Оно из мира, где существуют психоаналитики и психотерапевты. Фразу «Принцесса шокировано посмотрела на Конана» я считаю неприемлемой. Принцесса может быть потрясенной, возмущенной, изумленной, разгневанной. Шокированной может быть секретарша главы финансовой компании, которую ущипнули за попу. Другой вариант — «шок от раны был так силен, что Конан потерял сознание» — тоже неприемлем. Шок от раны — это из терминологии сравнительно современного доктора. Конан теряет сознание от боли, от кровопотери, от удара по голове.

Слово «атаковать» более приемлемо, но я предпочитаю избегать его. От него несет душком военного ведомства. В нем слишком много организованности. Римляне (и воины милитаризованного фэнтези-мира) еще могут атаковать. А вот орды пиктов с пустошей — они как-то не атакуют, они, скорее, нападают, набрасываются, накидываются и т. п.

Слово «флирт» в фэнтезийном мире уместно так же, как и «атака»: если мы говорим о мире галантном, то сойдет, а если о варварско-героическом — то ни в какие ворота: «В шадизарском кабаке служанки флиртовали с наемниками» — абсолютно не так звучит.

Есть одно сомнительное слово — «солдат». Если копать глубоко, то «солдат» — это тот, кто служит за «солиды», т. е. за деньги. Кругленькие золотые монетки, похожие на солнышко («sol»). Правильно называть солдатом капитана Алатристе. Правильно называть солдатами людей, которых его величество король Конан нанял за деньги и вывел на поле боя, чтобы сразиться с врагами Аквилонии. Но правильно ли называть солдатами жителей фэнтезийного (условно-средневекового) мира, которые защищают свою родину от монстров-захватчиков? Сомнительно. Но тут вопрос в том, насколько глубоко вы копаете и докапываетесь ли вы до истинного значения этого слова. В принципе, можно и не докапываться.

Ведь в то же время мы говорим — «солдаты Римской империи». Они получали (зар)плату. Мы говорим — «солдаты Второй мировой», и это совсем другое, они сражались не за плату. Но тоже были солдатами. И какой-нибудь маршал, весь в орденах, гордо говорил о себе: «Я — солдат».

Слово «солдат» балансирует на грани узкоспециального термина и общеупотребительного, нейтрального слова. Пользуясь им, полагайтесь на свое чутье. Важно чувствовать, к стилистике какого мира близок ваш фэнтезийный мир. Слово «солдат» придаст ему ту или иную окраску. Это необходимо чувствовать, а почувствовав — просчитать, насколько вам это важно. Бездумное употребление подобных слов ни к чему хорошему не приводит: краски смазываются, картина мира становится менее выразительной. Если сомневаетесь, замените «солдат» на «воинов».

Термины, просторечия и канцеляриты — лексика довольно узкого применения. Каждое из этих слов несет сильную нагрузку, гораздо большую, чем слова нейтральные. Они протаскивают за собой в текст целую толпу, если можно так выразиться, родственников: за каждым — большой хвост ассоциаций. Эти ассоциации необходимо отслеживать и отдавать себе в них ясный отчет. Понимать, нужны они в тексте или не нужны.

Когда вы пишете «потоком», когда гонитесь за возникшими в душе образами, мыслями, картинками, — могут проскочить какие угодно слова. Но потом — да и в процессе написания тоже, — необходимо трезво и холодно прочитать: необходимо вам такое слово или нет, необходим вам такой прием или нет, на месте стоит запятая или не на месте. Я категорически против чисто интуитивного творчества, автор должен иметь холодную голову, как идеальный чекист.

Отдельно следует поговорить о ругательствах.

Начну с неприличных слов. Да, я их употребляла в печатном тексте. В двух вещах: в «Мракобесе» и «Вавилонском цикле». Если посмотреть на дату написания, то можно увидеть, что они писались практически одновременно: 1994-95 годы. Это было время создания «Третьего романа», принципиально новой вещи, написанной после серьезного внутреннего перелома. Очень важно отметить, что это вещи, написанные исключительно для себя, не на заказ. Еще одна их особенность — они были экспериментальными. Попросту говоря, я проверяла, «как далеко можно зайти слишком далеко». Практика показала, что можно зайти куда угодно, однако мне не очень понравилось. Сейчас я уверена, что могла бы написать эти вещи вообще без нецензурных выражений, создав имитацию — причем имитация работала бы не хуже, а, может быть, и лучше прямого мата. Есть эти выражения и в «Анахроне» — причина та же, мы писали мэйнстрим, и при том не боялись заходить слишком далеко. Причем при подготовке второго тома для публикации Беньковский сократил обсценную лексику до минимума, и я его поддержала.

То есть, говоря коротко: да, я использовала обсценную лексику; да, без нее запросто можно обойтись, используя имитацию; нет, ничего особенного она тексту не придает, т. к. смысл не в ней — она лишь приправа, и при том чересчур острая для некоторых читателей.

В межавторском проекте, в фэнтезийном проекте, который предназначен для отдыха и нередко для чтения подростками, обсценная лексика, на мой взгляд, недопустима. Пользуемся имитацией, она ничуть не хуже.

А вот теперь — об имитации.

Мы сами не замечаем, но наша речь построена на том факте, что человечеством прочитана Библия. Неважно, читал ли Библию отдельно взятый гражданин, Вася Пупкин или мистер Смит, — она прочитана носителями языка в целом. Соответственно, мы постоянно пользуемся цитатами оттуда: про верблюда и игольное ушко, про бревно в своем глазу, про «не рой другому яму» и т. п. Но это еще ничего, это можно преподнести как народную мудрость шемитов, кушитов и даже киммерийцев. В конце концов, народная мудрость — она на то и народная-международная, здравый смысл — категория очень старая, ему не указ даже границы между мирами. Но вот ругательства!

«Черт!» — машинально вскрикивают фэнтезийные герои. Нет черта, ребята, ругайтесь по-другому.

«Упаси боже!» — вздыхают они. Ребята, вы живете в мире политеизма.

«Бог знает что такое», «черт знает что такое», говорят они.

Я заменяю эти выражения на «боги мои, что тут творится», «разрази тебя гром», «проклятье», «чума на твою голову». Можно поискать другие, столь же добрые пожелания.

Некоторые авторы заменяют «черта» на «Сета». Да, Сет — очень злой бог. Он превращается в гигантскую змею, жрет все, что движется. И даже собственных адептов. Но нельзя забывать, что Сет — не всеобъемлющее создание. Вот черт — он одинаковый для всего человечества. И Бог — один для всего человечества. Так — только для цивилизации монотезима. Хайборийский мир — политеистичен. Сет имеет хождение только в Стигии, а в Киммерии он ничто. Поэтому если какой-нибудь киммериец или там бритунец говорит «Сет его знает» — это звучит неестественно. Для бритунца или киммерийца должен быть какой-то другой божок, который олицетворял бы злую силу. И действительно бы такой силой являлся.

В Киммерии, как известно, главное божество — Кром. Очень неприветливый бог, которому нет дела до созданных им существ. Создал — и барахтайтесь как умеете.

Имя «Кром» — боевой клич Конана.

«— Кром! — взревел киммериец, бросаясь в атаку».

Иногда Конан в гневе призывает Крома, а потом нападает на обидчика. Здесь «Кром» звучит грозно, яростно. И автор наивно пишет: «Кром! — выругался Конан». Это распространенная ошибка, поэтому я о ней говорю. Имя божества не может быть ругательством. Даже имя Сета. Нельзя сказать: «Сет! — выругался Конан» или «…выругался темный маг Аль-Киир».

Следует также избегать слова «окрестил» в смысле «назвал», «дал прозвище». «Из-за невысокого роста Конан мысленно окрестил незнакомца пиктом».

Сочинение новой терминологии и злоупотребление терминологией определенного мира — еще одна проблема из разряда «быть или не быть?»

В 1995 году, когда я написала роман «Ульфила» — мой единственный чисто исторический роман, без всякой примеси фэнтези, — его даже подумывали издать. Редактор редактировал, корректор корректировал, но потом издатель передумал, и книга вышла десятью годами позднее.

В редакции произошел разговор, во время которого меня пытались уличить в том, что я плохо разбираюсь в реалиях древнеримского мира. Описываю римлян прямо как каких-то американских наемников. «Почему они ходят у тебя в сапогах?» — «А в чем ходили римляне?» — «В сандалиях». — Нет, товарищи, римляне ходили в том, что у них называлось «калигами». Знаете такого императора — Калигулу? Его прозвище означает — «Сапожок». Под воздействием такого аргумента мой оппонент притих. Но тут же оживился (бывают такие мужчины в редакциях, которые считают своим долгом непременно уличить женщину-писательницу в каком-нибудь косяке). «А вот почему ты пишешь, что римляне ходили в куртках?» — «Могу написать, что в лориках». — «А что такое лорика?» — «Куртка».

Не хочу сказать, что была абсолютно права, приближая римлян к нашему времени и используя замену римских слов русскими, общеупотребительными. Не вполне прав был и оппонент. Вопрос навек остается открытым.

В историческом романе необходимо какое-то количество слов, принадлежащих не к нашему, а к описываемому миру. Об этом хорошо говорил И.Ефремов в предисловии к «Таис Афинской». Он говорил, что вначале читатель, быть может, испытает некоторые трудности, постоянно встречаясь с незнакомыми словами. Но он специально все эти слова поместил в первые главы и дал им там объяснение, чтобы потом уже читатель свободно ориентировался в представленном ему мире. И действительно, все термины, введенные автором в «Таис», мгновенно усваиваются и потом уже читатель чувствует себя среди всех этих гетер и диадохов совершенно своим человеком. Вот пример того, как писатель блестяще разрешил проблему.

Необходимо учитывать, что читатель многие термины уже знает. Ему знакомы гизарма, меч в полторы руки, багинет, он в курсе, что такое барбетта, как выглядит максимилиановский доспех, что кладут в реликварий и т. п. Знает он, кого из центурионов называют примипилом, чем командует легат, сколько душ в легионе и что такое ала. Наиболее продвинутые даже знают, что римские солдаты начиная с определенной эпохи НОСИЛИ ШТАНЫ! В общем, подкован наш читатель, по меньшей мере на два копыта. Поэтому не рискуйте получить этими копытами по голове, не объясняйте ему общеизвестное. Добавьте пару-тройку менее известных терминов и погарцуйте рядом; на этом — всё.

Отдельный вопрос — термины, которые автором придуманы или собраны с миру по сосенке для создания колорита собственного мира.

Так, в фэнтези-мире Катарины Кэрр (я редактировала несколько книг цикла, а всего их вышло восемь) используется по большей части адаптированная к фэнтези-среде терминология раннего кельтского средневековья. Много всяких интересных и загадочных слов можно найти во всенародно любимом «Ведьмаке». Там это сделано достаточно аккуратно и умело.

Я считаю, что крайне неудачно загромождает терминологией свои романы Вера Камша. Видит Кром (а также Митра), я читатель терпеливый. Но даже моего терпения не хватило продраться сквозь практически иностранный язык, которым была написана какая-то ее книга (начала читать и оставила на тридцатой странице — не получилось). Я знаю, что есть любители, в том числе и таких продуманных, насыщенных терминологией миров. Я не из их числа. Если мне приходится читать книгу, мучительно заучивая слова, то и дело лазая в глоссарий (некоторые гуманисты делают такое доброе дело и выписывают непонятные слова в столбик), — значит, я не отдыхаю. Я снова в школе.

И опять же, верю: есть любители учиться. Не знаю, меньше их или больше, чем любителей бегать глазами по строчкам, попивая пиво и время от времени переводя взор на буколический пейзаж.

Поэтому умножая в книге термины, знайте меру и будьте аккуратны.

Желательно даже в фэнтези-мирах не сильно смешивать термины из разных миров. Что-то сочетается, что-то — не очень. Милитаризированный римский мир идеально сочетается с миром космических наемников. Мир бойскаутов слабо сочетается с миром кельтских друидов. Конечно, можно поднапрячься и сочетать, но зачем? Лучше обратить свои творческие силы на создание выразительных и ярких персонажей, чем на эту эквилибристику, от которой все равно мало проку. В конце концов, как ты лорику ни назови, она останется курткой.

Существует еще так называемый публицистический стиль. Этим стилем (в идеале) пишутся газетные статьи. Во всяком случае, так было раньше. Поскольку, как я уже говорила, все свои тетради, учебники и конспекты я давным-давно потеряла, а знания, полученные в вузе, за двадцать лет работы успешно трансформировались в моей голове, буду излагать своими словами — и так, как мне это удобно именно в работе.

Публицистический стиль не чужд штампа и почему-то вызывает ощущение какого-то внутреннего неудобства, неловкости за пишущего.

«Семнадцатилетней девчонкой переступила она порог сборочного цеха и с тех пор сорок лет знают Зою Прокофьевну Васильеву как ответственного работника, которому можно без страха поручить любое, самое трудное дело», — бойко пишет молодой борзописец о заслуженной работнице завода «Красное Знамя».

Э… так раньше было, скажет нынешний читатель. Это при совке так писали.

Ой ли?

Просто при «совке» не было желтой прессы. Потом она появилась. И теперь все пришло в буржуазную гармонию. Но это не означает смерти публицистического стиля.

Ну вот, например, газетка «Петербургский дневник». Ее бесплатно раздают в метро, там и статьи, и реклама, и полезная для жителей города информация. Статья называется «В гости к мечте», она, в принципе, рекламная — точнее, она должна подвести читателя к светлой идее обратиться в ту турфирму, от лица которой статья написана, и заказать там путешествие «в гости к мечте». Но как изложено: «Еще пару лет назад наши соотечественники, как ласточки, устремлялись на юг встретить праздники на чужестранных пляжах. Но в последнее время все больше людей предпочитают проводить этот праздник традиционно — по-русски, с национальным размахом, среди снежных сугробов, с Дедом Морозом и Снегурочкой».

Что мы видим? Мы сразу же видим штамп: «как ласточки, устремлялись на юг». Штамп — это метафора, которая давно утратила всякий смысл. Она ни о чем не говорит. Это как выражение «тайна, покрытая мраком». В первый раз было смешно, последующие несколько миллионов — уже никак. Можно просто сказать — «тайна», можно — «мрак». Можно убрать «ласточек» из рассказа о соотечественниках. «Устремлялись на юг»! Почему не «уезжали на юг», не «перемещались к югу», не «следовали в южном направлении»? Потому что «уезжают» в нейтральном стиле, «перемещаются» и «следуют» — в деловом и научном. А вот «устремляются» как раз в публицистическом. Я еще определяю его для себя как «стиль на грани фола», то есть вообще на грани допустимого. Знаю, фраза странная, но это мое определение, я им пользуюсь. В своей (авторской) книге так писать не стоит, в статье — запросто и даже желательно.

Главное правило для публицистического стиля — и для него в первую очередь: лучше штамп, чем сопли. Не надо красиво, лучше как всегда. Не стоит подбирать какие-то особенные слова и фразы, если только у вас не высокохудожественный очерк (который фактически принадлежит миру худ. лита, а не журналистики как таковой). Читатель не оценит.

Как и в межавторском проекте, читатель газеты в первую очередь ожидает узнаваемости. Стиль — это то, что воспринимается сверх содержания, это мощное средство создания читательского комфорта. Если я читаю газету, мне необходим публицистический стиль. Громы и молнии тоже надлежит метать публицистически, а не высокохудожественно. «Формально г-н такой-то вызов принял, — гневно пишет оппозиционная газета. — Но дальше началась масса отговорок. Якобы он готов встретиться только в рамках официальных дебатов и только если жребий выпадет… Он не любит об этом говорить. Хочет сделать все втихаря. Думает, что никто не узнает».

Чувствуется рука профессионала: написано свободно, умело и кстати используется парцеллятивная конструкция, ввернуто разговорное слово «втихаря». Создается ощущение публицистической речи — как если бы кто-то говорил с трибуны, — и вместе с тем это хорошо воспринимается глазами.

Отрывок гневный, сдержанный и лишенный яркой авторской индивидуальности.

Публицистику пишет не писатель, а журналист. Журналист-публицист в своем стиле индивидуален в той же мере, что и создатель книги из межавторского проекта: то есть очень и очень ограниченно. Стиль важнее индивидуальности. Это закон жанра.

Мне не хочется здесь разбирать стилистику желтой прессы, но она тоже не блещет индивидуализмом. Вообще сейчас мы говорим не о журналистике, а о художественной литературе.

Какое значение имеет для нашей задачи публицистический стиль?

В первую очередь, именно этот стиль довольно близко смыкается со стилем межавторского проекта. Между ними действительно много общего: главенство жанра над индивидуальностью пишущего, допустимость и зачастую даже желательность штампа, нарочитое упрощение в подаче героев, их мотиваций и поступков. В публицистике пламенный журналист как бы вещает от лица миллионов, ну — тысяч «простых граждан». В межавторском проекте автор тоже не вполне от себя пишет, он ведь вещает от лица коллектива авторов и фанатов проекта. Мы, создатели и любители Конана, несть нам числа, поведаем тебе, о читатель, как прекрасен, необуздан и дик киммериец-варвар!.. Ну и понеслось… Какая-то мера индивидуальности тут допустима, но именно мера — начни кто-нибудь излагать «Конана» языком Набокова, и все, готов покойник: либо Конан умрет, либо Набоков.

Очень сильный эффект, часто юмористический, дает смешение стилей: например, если историю, которая по своему содержанию, по сюжету должна быть рассказана бытовым, просторечным языком, вдруг начинают излагать высоким слогом. Так написано мое «Сказание о великомучениках Тихвиенских»: поездка ролевиков в Тихвин, где их заставили выступать в концерте, который, в свою очередь, был частью чьей-то предвыборной кампании, преподносится в житийном стиле, а самые простые вещи описаны как чудеса (чудо умножения наволочек в общежитии). В фэнтези нередко рассказ о попойке или драке звучит как эпическая поэма. И наоборот, великий поход какого-нибудь полководца, которого мы, вслед за автором, сильно не любим, описывается в сниженных тонах: сражения привели к убыткам, в округе перепортили девок, разбили горшки в тавернах, амуниции и оружия наломали на огромную сумму. Вместо эпической поэмы — репортаж об убытках, присланный из канцелярии.

Инверсия стилей позволяет автору очень отчетливо выразить свое отношение к описанному. Чаще всего это отношение ироническое.

Другой способ — вкрапление слов одного стиля в текст, написанный другим стилем.

Если текст написан нейтрально, то вкрапление стилистически окрашенного слова придает ему окраску родного для данного слова стиля. Это понятно. Если кристалл марганцовки бросить в прозрачную воду, вода станет фиолетовой. Произойдет окраска. Кристалл марганцовки — стилистически окрашенное слово.

А вот если текст уже обладает собственным «цветом», например, это возвышенная речь, практически ода о восшествии короля на трон, — и вдруг туда попадает, извините, ложечка… гм… дегтя, то и весь отрывок «волшебным образом» преображается.

Как и в жизни, капля дурного портит целую бочку хорошего (сниженное слово снижает весь текст), но капля хорошего, попав в бочку дурного, лишь придает этому дурному слегка другой оттенок.

«Великий король, облаченный в горностаевую мантию, возложил на свою главу сверкающую корону. Сальный блеск сильно напомаженных кудрей затмевал горящие факелы». — Ну все, дальше можно не продолжать. Кудри, корона, глава, власы — все это мгновенно низводится словом «сальный». Слово пришло откуда-то с кухни и ухитрилось не только показать неприятный внешний вид короля (на наш взгляд, естественно, — потому что, может быть, кочевнику-северянину волосы, вымазанные в жире, покажутся красивыми), но и придало особую характеристику персонажу. Ведь «сальным» мы называем человека неопрятного как внешне (засалившаяся одежда), так и душевно (сальный взгляд).

А вот другой вариант, обратный: «Злобные глазки бородавчатого чудовища поблескивали, как драгоценные камни». Камни-то камни, но пока их не выковыряли из носителя, они все равно будут принадлежать кому-то мерзкому, злобному и бородавчатому.

Чем больше вы знаете о словах, которыми пользуетесь при написании текста, тем лучше. Но иногда это в какой-то степени мешает. Быть слишком умным тоже нехорошо.

Возьмем такие слова, как «ошеломил», «опешил», «переборщил».

Помню, как негодовала М.В.Семенова на бездумное употребление авторами слов «ошеломил» и «опешил» (в значении «удивил» и «удивился»). Да, действительно. Ошеломить — это дать по шелому, по шлему, т. е. по голове, так треснуть, что у человека искры из глаз и сплошное удивление. Очень сильно, в общем, удивить. Сопоставимо с ударом по голове. Но Марья Васильевна настаивала на том, что «ошеломить» возможно только в том мире, где люди реально носят шлемы. Как можно дать по шелому там, где никакими шеломами не пахнет? Как можно ошеломить начальника канцелярии?

И да, и нет. И можно, и нельзя. В принципе, это слово настолько старое и настолько употребительное, что его изначальное значение стерлось. Оно превратилось в нейтральное слово, вполне пригодное для художественной речи. Причем можно «ошеломить» кого-то и в условиях высокого штиля, и в нейтральной речи, и даже в сниженной.

То же самое произошло со словом «опешить». Опешить — то есть, сделать пешим, сбросить с коня. Что, опять же, вызывает очень сильное удивление, как на моральном, так и на физическом уровне. И если человека не сбросили с коня, то, значит, он не опешил. Как можно стать пешим, если ты никогда не был конным? Что это за фраза такая — «гувернантка опешила?» Она что, до этого гарцевала на горячем арабском скакуне?

Но, опять же, слово это очень старое, оно прижилось в языке, не было из языка изъято и в конце концов осталось одно сплошное сильнейшее удивление. Опешить — быть «в шоке» от удивления. (Вот, кстати, отличный способ избавиться от слова «шок» в некоторых случаях).

Немного по-другому выглядит слово «переборщил». В нем, по-моему, чересчур явственно слышится корень «борщ». А «боржч» — блюдо очень характерное. В принципе, я могу представить себе Конана, который хлебает борщ в шадизарской таверне (почему бы и нет?), но вот вообразить, как шадизарский трактирщик это слово произносит… «Борщ есть, а слова нет». Есть «похлебка с мясом и овощами». Поэтому от употребления слова «переборщил» в фэнтезийном тексте, основанном не на славянских реалиях, я бы воздержалась. Всегда можно сказать «перебрал» или «пересолил». Соль есть всегда, везде, в любом мире.