ПОКУШЕНИЯ НА АЛЕКСАНДРА ВЕЛИКОГО

ПОКУШЕНИЯ НА АЛЕКСАНДРА ВЕЛИКОГО

Весною 330 года Александр отдыхал со своим войском в столице Дрангианы.[6] Македонская конница Филоты и гипасписты[7] тоже находились при нем; их предводитель Никанор, брат начальника кавалерии Филоты, умер недавно, что было тяжелой потерей для царя; он приказал брату торжественно похоронить его. Их отец, старый соратник царя Филиппа,[8] Парменион с главною частью остального войска стоял в далекой Мидии, охраняя путь на родину и несметные сокровища персидского царства, следующей весной он должен был снова примкнуть кглавной армии. «В это время Александр получил донесение об измене Филоты», — говорит античный историк Арриан и затем в общих чертах излагает, как было поступлено с последним. Источник, которому следуют древнегреческие авторы Диодор, Курций и Плутарх, рассказывает об этом деле подробнее, но более ли он соответствует истине, это остается вопросом открытым. Эти писатели рассказывают в существенных чертах следующее.

В числе окружавших царя недовольных находился Димн из Халестры в Македонии. Он открыл Никомаху, с которым находился в любовной связи, что его честь оскорблена царем и что он решился отомстить за себя; знатные лица разделяют его образ мыслей и везде желают перемены положения вещей; царь, ненавистный и стоящий теперь поперек всем, должен быть устранен с дороги; через три дня он будет убит.

Боясь за жизнь царя, но робея личнооткрыть ему о таком важном деле, Никомах сообщает о злодейском плане своему брату Кевалину и умоляет его поспешить с доносом. Его брат отправляется во дворец, где живет царь; чтобы не обратить на себя внимания, он ожидает при входе выхода одного из стратигов, которому он мог бы открыть об опасности. Филота оказывается первым_, которого он видит; он передаетему о том, что узнал, и возлагает на него ответственность за быстроту донесения и за жизнь царя. Филота возвращается к царю и говорит с ним о посторонних предметах, но не о близкой опасности; на вопросы пришедшего к нему вечером Кевалина он отвечает, что ему не удалось ничего сделать и что на следующий день еще есть достаточно времени. Но Филота молчит и на следующий день, хотя не раз находится наедине с царем. Кевалин начинает подозревать; он обращается к Метрону, одному из царских пажей, сообщает ему о близкой опасности и требует от негоустроить ему наедине разговор с царем. Метрон проводит его в оружейную комнату Александра, рассказывает последнему во время омовения о том, что ему открыл Кевалин, и затем впускает его самого. Кевалин дополняет рассказ, говорит, что он не виноват в том, что это донесение замедлилось, и что он, ввиду странного поведения Филоты и ввиду опасности в случае дальнейшего промедления, счел своим долгом непосредственно сделать царю это донесение. Александр выслушивает его с глубоким волнением; он приказывает немедленно взять Лимна под стражу. Последний видит заговор открытым, свой план неудавшимся и лишает себя жизни. Затем царь призывает к себе Филоту; последний уверяет, что считал это дело хвастовством Димна и не стоящим того, чтобы говорить о нем; он признает, что самоубийство Лимна поразило его, но царь знает его образ мыслей. Александр отпускает его, не выразив сомнений в его верности, и приглашает его присутствовать за его столом и сегодня. Он созывает однако тайный военный совет и сообщает ему о случившемся. Опасения его верных друзей увеличивают подозрения царя относительно дальнейших разветвлений заговора и возбужденную в нем загадочным поведением Филоты тревогу; он приказывает хранить глубочайшее молчание об этом сообщении и приглашает своих соратников Гефестиона и Кратера, Кена и Эригия, Пердикку и Леонната явиться к нему в полночь для получения дальнейших приказаний. Верные приближенные собираются к царскому столу, Филота тоже присутствует; расходятся поздно вечером. В полночь являются вышеупомянутые генералы, сопровождаемые немногими вооруженными воинами. Царь приказывает усилить караул во дворце, приказывает занять ворота города, особенно те, которые ведут к Экбатану,[9] посылает отдельные отряды, чтобы в тишине ночи взять под стражу тех, об участии которых в заговоре ему было сообщено, и отряжает наконец 300 человек к квартире Филоты, с приказом сперва оцепить дом часовыми, затем войти в него, взять гиппарха[10] под стражу и доставить его во дворец. Таким образом проходит ночь.

На следующий день войско созывается на общее собрание. Никто не подозревает о том, что случилось: наконец, в круг входит сам царь: по македонскому обычаю, говорит он, созвал он войско для суда — открылся злодейский умысел против его жизни. Никомах, Кевалин. Метрон дают свои показания, труп Димна является подтверждением их слов. Затем царь называет глав заговора: Филоте, говорит он, было доставлено первое сообщение о том, что на третий день должно совершиться убийство; приходя по два раза в день в царский дворец, ни в первый, ни во второй день он не сказал ни слова. Затем он показывает письма Пармениона, в которых отец советует своим сыновьям Филоте и Никанору: «Заботьтесь сперва о себе, затем о своих, таким образом мы достигнем своей цели»; он прибавляет, что этот образ мыслей подтверждается целым рядом фактов и выражений и свидетельствует о гнусной измене; уже после убиения царя Филиппа Филота стал на сторону претендента Аминты; его сестра была супругою Аттала, который долго преследовал его самого и его мать Олимпиаду, старался преградить ему доступ к престолу и, наконец, будучи послан вперед с Парменионом в Азию, возмутился. Несмотря на все, он отличал эту фамилию всевозможными знаками милости и доверия; уже в Египте он очень хорошо знал о дерзких и угрожающих выражениях, которые Филота не раз повторял передгетерой Антигоной, но приписывал их его резкому характеру; это сделало Филоту еще более гордым и надменным. Его двусмысленная щедрость, его разнузданная расточительность, его безумная гордость озабочивали даже его отца и заставляли его предостерегать сына и не изобличать себя слишком рано. Уже давно они более не служат верно царю, и битва при Гавгамеле едва не была проиграна благодаря Пармениону; но современи смерти Дария их предательские планы созрели, и, пока он продолжал доверять им во всем, они назначили день для его убийства, наняли убийц и подготовили ниспровержение существующего порядка. С величайшим волнением, так говорится в описании этого события, слушали македоняне своего царя; но появление скованного Филоты трогает их не менее и возбуждает в них жалость; стратиг[11] Аминта начинает говорить против обвиняемого, который с жизнью царя мог у всех них отнять надежду на возвращение на родину. Затем произносит еще болеегорячую речь стратиг Кен, зять Филоты; он уже схватил камень, чтобы начать суд по македонскому обычаю. Царь удерживает его — сначала Филота должен защищаться; сам он покидает собрание, чтобы своим присутствием не препятствовать свободе защиты. Филота отрицает истину обвинений; он указывает на верную службу свою, своего отца и своих братьев; он признает, что умолчал о доносе Кевалина, чтобы не явиться бесполезным и неприятным передатчиком предостережений, как его отец Парменион в Тарсе, когда тот остерегал царя от лекарства акарнанского врача; но ненависть и страх всегда терзают деспота и это-то именно все они и оплакивают. В крайнем возбуждении македоняне решают, что Филота и остальные заговорщики заслуживают смерти; царь откладывает суд до следующего дня.

Еще недостает признания Филоты, которое в то же время должно осветить вину его отца и его соумышленников. Царь созывает тайный совет; большинство требует немедленного исполнения смертного приговора; Гефестион, Кратер и Кен советуют сперва вынудить у него признание; в этом смысле решает большинство голосов; на трех стратигов возлагается поручение присутствовать при пытке. Среди мучений пытки Филота сознается в том, что он и его отец говорили об убиении Александра, что они не решились бы на это при жизни Дария, так как выгоды этого достались бы не на их долю, а на долю персов, что он, Филота, поспешил с исполнением замысла, прежде чем смерть, к которой близок его отец, не отнимет его у общего дела, и что он организовал этот заговор без ведома своего отца. С этими показаниями царь является на следующее утро в собрание войска; приводят Филоту, и македоняне пронзают его своими копьями.

Лучшие источники, Птолемей[12] и Аристовул, которым следует Арриан, тоже подтверждают, что уже в Египте до царя дошли сведения о предательских планах Филоты и что дружба, существовавшая между ним и Филотой, и глубокое уважение, с которым он всегда относился к его отцу Пармениону, не допустили его решиться поверить им. Птолемей говорит, что царь сам выступил с обвинением перед собравшимися воинами, что Филота защищался и что ему главным образом было вменено в вину то, что он умолчал о доносе. О пытке он не упоминает.

Парменион был тоже признан достойным смерти. Исполнить над ним приговор как можно скорее казалось необходимым: он стоял во главе значительной части войск, а при его большом военном авторитете и при тех сокровищах, охрана которых была ему вверена и которые доходили до многих тысяч талантов,[13] он легко мог бы склонить к крайним мерам других; даже если он и не принимал никакого непосредственного участия в изменнических планах сына, то после казни последнего казалось возможным самое худшее. Он стоял в Экбатане, на расстоянии 30 или 40 переходов; чего не могло случиться за это время, если бы он возмутился? При таких обстоятельствах царь не должен был пользоваться своим правом помилования, он не мог решиться приказать арестовать полководца открыто и среди столь легко способных на измену войск. В Экбатану к Ситалку, Мениду и Клеандру был послан принадлежавший к отряду этеров[14] Полидамант с письменным приказом царя без шума устранить прочь Пармениона. На быстрых дромадерах, сопровождаемый двумя арабами, Полидамант на двенадцатую ночь прибыл в Экбатану, фракийский князь и два македонских военачальника немедленно исполнили возложенное на них поручение.

В Проффазии тем временем следствие велось дальше. Димитрий, один из семи телохранителей, был тоже заключен в тюрьму по подозрению в сношениях с Аминтой,[15] его место занял Птолемей, сын Лага. Сыновья тимфейца Андромена были весьма дружны с Филотой, и Полемон, младший из братьев, служивший в одной из ил[16] конницы, услышав об аресте своего гиппарха Филоты, скрылся бегством в порыве охватившего его страха; тем более вероятным казалось участие в заговоре его и его братьев. Аминта, Симмия и Аттал, бывшие все трое стратигами фалангистов, были тоже привлечены к следствию, и особенно Аминта подвергся различным обвинениям. Он защищал себя и своих братьев таким образом, что македоняне вполне оправдали его; тогда он попросил о милости дозволить ему возвратить своего бежавшего брата; царь дозволил это; Аминта уехал в тот же день и привез Полемона обратно. Это и славная смерть, которую Аминта скоро нашел в одном сражении, изгладили в уме царя последние подозрения против братьев, которые впоследствии были отличаемы им всевозможными способами.

Замечательно, что при производстве этого следствия теперь снова выступило на смену дело линкистийца Александра, который четыре года тому назад произвел в Малой Азии покушение на жизнь царя, но по прямому приказу его был тогда только взят под стражу. Действительно ли войско потребовало его казни или нет, но царю могло казаться необходимым предоставить теперь требовавшему этого войску произнести свой приговор над человеком, которого он не подвергал до сих пор заслуженному наказанию по причине того, что наместник Македонии Антипатр был его зятем. Не представляется невероятным и то, что явились новые поводы предать его суду именно теперь; к сожалению, наши источники не дают нам никаких более точных сведений. Но когда Филота признался, что целью заговора было убиение Александра, то первым и уже заранее обдуманным вопросом должно было быть, кто будет после него носить царский венец. Ближайшее право принадлежало Арридею, сыну царя Филиппа, — но, хотя он и находился при войске, никому не могло бы прийти в голову отдать власть в руки человека, который был почти идиотом; еще менее можно было думать о том, чтобы отдать царский венец человеку, не имеющему никаких прав на престол как, например, Пармениону или его сыну, или кому-либо другому из генералов. Линкистиец мог казаться заговорщикам удобным для этого лицом, тем более, что Антипатра, которого, конечно, надо было главным образом иметь в виду, возвышение зятя могло, как это можно было думать, склонить на сторону нового порядка вещей. Быть может, следует упомянуть о том, что Антипатр, узнав о происшествиях в Проффазии и Экбатане, сделал, по-видимому, несколько шагов, непонятных без такого объяснения. Рассказывают, что он завел тайные переговоры с этолянами, которых Александр приказал наказать примерным образом за разрушение преданного ему города Эниад; предосторожность эта не имела в настоящую минуту никаких дальнейших последствий, но не осталась неизвестной царю и, как думали, возбудила в нем такое сильное недоверие, что оно должно было проявиться хотя бы по прошествии многих лет.

Таким образом окончилось это прискорбное дело, прискорбное даже в том случае, если суд над Филотой был справедлив, а убиение Пармениона было политической необходимостью. Происшедшие события не делаются лучше от того, что, по преданиям, Филота, при всей своей личной храбрости и воинской доблести, был жесток, эгоистичен и хитер, что даже отец советовал ему быть осторожнее и не вести себя столь надменно и что Парменион даже в делах, касавшихся его служебного долга, не раз навлекал на себя порицание царя. Царь считал себя обязанным требовать от своих высших офицеров строжайшего повиновения и твердо держать в своих руках бразды дисциплины, тем более, что они находились в самом разгаре войны, — тот факт, что виновных, которых он считал необходимым покарать, он находил в кругу высших начальствующих лиц, был опасным симптомом состояния его войска и первым зловещим изъяном в столь прочном и крепком доныне орудии его могущества, представляющем единственную гарантию его успехов и его дела вообще.

При своей энергии и при умении заставить других повиноваться себе он сумел справиться с разрушительными последствиями этих событий и быстро и вполне взял снова в свои руки возбужденные войска. Но то, что в этой армии не было больше Филоты и Пармениона, было и осталось незаменимой потерей и неизгладимым пятном.

По обычаю, ведшему свое происхождение еще от времен царя Филиппа, сыновья знатных македонян при своем вступлении в юношеский возраст призывались ко двору и начинали свою карьеру и свое военное поприще около особы царя как «царские юноши» и как его «телохранители»; в военное время они составляли его ближайшую свиту, занимали ночной караул в его жилище, подводили ему лошадь, окружали его за столом и на охоте. Они состояли под его непосредственным покровительством, и только он имел право наказывать их, он заботился об их научном образовании и для них главным образом и были приглашены философы, поэты и риторы, сопровождавшие Александра.

В числе этих знатных молодых людей находился Ермолай, сын Сополида. Ермолай, пламенный почитатель философа Каллисфена[17] и его философии, как кажется, с увлечением воспринял мнения и тенденции своего учителя; с юношеским недовольством смотрел он на эту смесь греческих и персидских обычаев и на пренебрежительное отношение к обычаям македонским. На одной охоте, когда перед царем, которому, по придворному обычаю, принадлежало право метнуть дротик первому, выбежал на тропинку кабан, молодой человек позволил себе метнуть дротик первым и положил животное на месте. При других обстоятельствах царь, может быть, и не обратил бы внимания на это нарушение этикета, но так как то был Ермолай, то он посмотрел на этот поступок как на сделанный намеренно, и подверг юношу соответственному наказанию, приказав высечь его и отнять у него лошадь. Ермолай не чувствовал неправоты своего поступка, а только возмутительное оскорбление, которое было ему нанесено. Его близким другом был Сострат, сын того самого тимфейца Аминты, который при процессе Филоты был со своими тремя братьями заподозрен в соучастии и который, чтобы доказать свою полную невинность, искал себе смерти в бою; этому Сострату Ермолай открылся, что если ему не удастся отомстить, то ему жизнь не в жизнь. Склонить на свою сторону Сострата было нетрудно: Александр, сказал он, уже отнял у него отца и теперь опозорил его друга. Оба приятеля посвятили в свою тайну еще четверых других из отряда царских юношей: то были Антипатр, сын бывшего наместника Сирии Асклепиодора, Эпимен, сын Арзеи, Антикл, сын Феокрита, и фракиец Филата, сын Карзида, они условились умертвить царя во время сна в ту ночь, когда караул будет занимать Антипатр.

Царь, как рассказывают, ужинал в эту ночь со своими друзьями и затем долее обыкновенного остался в их обществе. Когда же после полуночи он хотел подняться, то одна сирийская женщина, предсказательница, следовавшая за ним многие годы и сначала мало обращавшая на себя его внимание, но мало-помалу внушившая ему уважение к себе и добившаяся того, что он стал ее слушать, — эта сириянка внезапно явилась перед ним, когда он хотел удалиться, и сказала ему, чтобы он оставался и пил всю ночь. Царь последовал этому совету, и таким образом в эту ночь план заговорщиков не удался. Продолжение рассказа имеет более правдоподобный вид; несчастные молодые люди не отказались от своего плана, но решили привести его в исполнение при первом ночном карауле, который придется в их очередь. На следующий день Эпимен увидел своего близкого друга Харикла, сына Менандра, и рассказал ему о том, что уже произошло и что имеет еще произойти. Пораженный Харикл бросился к брату своего друга Эврилоху и заклинал его спасти царя быстрым доносом; Эврилох поспешил в ставку царя и открыл страшный план Лагиду Птолемею. По его доносу царь приказал немедленно арестовать заговорщиков, которые были допрошены и подвергнуты пытке; они раскрыли свои планы, своих соучастников и заявили, что Каллисфен знал об их намерениях; он тоже был взят под стражу. Призванное для военного суда войско изрекло над осужденными свой приговор и исполнило его по македонскому обычаю. Каллисфен, бывший греком и не бывший солдатом, был закован в цепи с тем, чтобы быть преданным суду впоследствии. Александр, как говорят, писал об этом Антипатру: «Юношей побили каменьями македоняне, софиста же я хочу наказать сам, а также и тех, которые прислали его ко мне и которые принимают в свои города изменников против меня». По показаниям Аристовула, Каллисфен умер пленником позднее, во время похода в Индию, а по словам Птолемея, он был предан пытке и повешен.

Дройзен Иоганн. История эллинизма. — Ростов н/Д.: Феникс, 1995. — Т.1.