ГЛАВА 1. Умение творить

ГЛАВА 1. Умение творить

Весной 1974 года я взялся вести курс писательского творчества в Университете Рутгерса в Кэмдене, штат Нью–Джерси. Это была уже моя вторая попытка. Восемь лет назад я пытался вести курс писательского творчества в одном из колледжей в штате Вирджиния, но пришел к выводу, что этому невозможно научить. И даже более того: учить этому не должно. Я считал, что основной принцип творчества заключен в выживании сильнейшего. Писательское творчество — трудное дело; слабаки с ним не справляются; только сильные способны выстоять и постепенно превратиться в хороших писателей. Самодовольство так называемых писателей похоже на удобрение почвы в саду, заросшем сорняками. Мой шеф — в Вирджинии — был со мной согласен; по крайней мере, он разрешил мне вести вместо этого курс о Бернарде Шоу. Но в Университете Рутгерса отступать было некуда. Я собирался вести литературу экзистенциализма, но по прибытии обнаружил, что тема моего курса изменена на писательское творчество. Ко мне записалась примерно дюжина студентов. Надо было начинать.

Студенты произвели на меня чрезвычайно яркое впечатление. Что касалось их техники, то здесь они были великолепны — несравнимо лучше любой другой группы молодых англоязычных писателей. Они рассказывали о себе хорошим, ясным языком; их писательские способности были максимально приближены к профессиональным стандартам. Я обнаружил, что многие из них на самом деле уже прослушали курс писательского творчества до этого, некоторые — даже дважды. Но лишь приглядевшись к ним повнимательней, я начал понимать, что в них было не так. Всех их учили тому, как надо писать в духе Джеймса Джойса, Эрнеста Хемингуэя, Уильяма Фолкнера, Вирджинии Вулф. Но никто не научил их тому, что надо сказать. Большинство из них следовало принципу: «напиши о чем–нибудь, что знаешь». Поэтому писали они, естественно, о себе. Часть из написанных ими «рассказов» составляли откровенные автобиографии, почти исповеди. Другие представляли собой эпизоды, пережитые ими на собственном опыте и описанные из первых рук — о друге, погибшем в автомобильной катастрофе, о самоубийстве человека, принявшего наркотики, и так далее. Они писали обычным, разговорным языком, как если бы беседовали в баре. Но все это напомнило мне замечание Фолкнера, сделанное им, когда его спросили, что он думает о поколении Мейлера: «Пишут они хорошо, но им нечего сказать».

Но так ли это, неужели моим студентам нечего было сказать? Они были лучшей группой — людей специально подобрали немного, все уже закончили университеты, были людьми умными и умели ясно излагать свои мысли. Один из них был в прошлом автогонщиком, другой продавал медикаменты, третий — бывший спортсмен и часто восхищался феноменом «второго дыхания». Сидя со мной за кружкой пива в местном баре, они могли рассказать о себе множество историй. Таким образом, им, естественно, было «что сказать». Проблема заключалась в том, что они не знали, что именно. Они заставляли меня вспоминать слова миссионера из произведения Шоу: «Царство Божие внутри тебя, и надо проглотить чертовски крупную пилюлю, чтобы оно вышло наружу».

Я понял, что столкнулся с чрезвычайно интересной проблемой. Они все обучались писательскому творчеству, но не творческому мышлению. В диалоге «Менон» Сократ доказывает, что душа любого человека уже несет в себе знание о всех вещах мира; и вопрос заключается лишь в том, чтобы оно «вышло наружу». Он аргументирует свои мысли, задавая вопрос по геометрии неграмотному мальчику–рабу; мальчик отвечает на него лишь с помощью встречных вопросов Сократа, до конца объясняя его смысл. Все это приводит Сократа к выводу, что учитель — это не тот, кто дает знание; он скорее повивальная бабка, помогающая этому знанию родиться.

Я поставил перед собой вопрос: можно ли вести курс писательского творчества, обучая студентов тому, что писать? Если писатель сидит, уставившись в пустой лист чистой бумаги, то это совсем не означает, что ему нечего сказать. Проблема, как правило, в обратном. Внутри него самого уже заключено столько всего, требующего выйти наружу, что он начинает думать не иначе как об автобиографическом романе размером с «Войну и мир». Но все сконцентрировано в сжатой форме в нем самом, и существует лишь одна узкая черта, способная вывести все это из него наружу и расположенная на кончике его пера. Он может начать с подражания другим писателям — таким, как Хемингуэй, Джойс, Сэлинджер, — и не потому, что убежден, будто в нем нет собственного голоса, но лишь потому, что он считает, что любое начало способно привести в движение потоки его собственного творчества. Но после дней или недель упорного напряжения потоки творчества так и не проливаются, в лучшем случае оборачиваясь лишь малыми каплями патетики. Тогда он начинает понимать, что имел в виду Хемингуэй, говоря, что труд писателя выглядит легким, но на самом деле это самая тяжелая работа на свете.

Проблема подобного рода писателя заключается в том, что он не в состоянии быть Сократом для самого себя, то есть задавать себе правильные вопросы. Мне показалось, что уж если я взялся обучать основному трюку писателя, моя задача состоит в том, чтобы научить его задавать себе правильные вопросы, а затем указать на некоторые способы ответа на них.

Я говорю о «трюке», поскольку произведение искусства не является вечной тайной. В своей основе оно остается умением разрешать поставленные проблемы. Писатель ставит перед собой проблему — по необходимости, в связи с тем, в чем он лично заинтересован — и пытается запечатлеть ее на бумаге. Он вправе рассчитывать не на реальное ее разрешение — во всяком случае это было бы для него идеалом, — но лишь на то, чтобы выразить ее со всей ясностью. А это уже больше, чем половина пути к разгадке. Но с тем, чтобы выразить ее со всей ясностью, он также обязан решить ряд чисто технических (или «художественных») задач: с чего начать, что внести, что отбросить и так далее. Большинство курсов писательского творчества большую часть времени уделяет освещению этих технических проблем. Но из–за этого они оставляют нетронутой настоящую проблему, ту, которая лежит в сердце романа. И творческий процесс должен начаться с постановки именно этой проблемы, имеющей иную природу.

Приведем некоторые примеры того, с какими проблемами мы сталкиваемся внутри романа. Одна из наиболее очевидных представлена в цикле романов Пруста «В поисках утраченного времени». Примерно в начале первого тома герой окунает маленькое печенье в чашку с чаем и откусывает его. Тотчас он испытывает чувство колоссального наслаждения. Вкус печенья вернул его в собственное детство, внезапно ставшее реальным. Каждый из нас считает, что прошлое, идеально сохраняясь, все еще живет внутри нас, и если бы мы знали необходимый способ, то смогли бы снова вернуть его к жизни, как если бы оно свершалось в настоящем. Но как нам найти доступ к этим спрятанным сокровищам? Решение Пруста заключается в том, чтобы попытаться вызвать к жизни прошлое с помощью заклинаний, воспроизвести его путем детального описания. В результате этого, разумеется, возникает великий роман. Но мы пока не пришли к решению самой проблемы. Меланхолические мысли о прошлом могут вызвать в нас детальные воспоминания о нем, но они не способны воссоздать те внезапные мгновения, когда оно становится реальным. Годы спустя экспериментальная психология сумела разрешить проблему, поставленную Прустом. Доктор Уайлдер Пенфилд из Университета Мак–Гилла установил, что если с помощью легкого электрического тока оказать воздействие на определенные места в височной части коры головного мозга, то это может «прокрутить» в памяти далекие события вплоть до мельчайших деталей, заставляя пациента вновь переживать их. Если бы Пруст знал об этом, то смог бы сделать выбор в пользу нейрохирургии, а не писательского дела, а мы в свою очередь потеряли бы великое произведение. Попытка Пруста интересна с той точки зрения, что является для нас примером проблемы, которую можно решить не только с помощью написания романов.

Рассмотрим проблему другого рода. В одном из ранних романов Генри Джеймса «Родрик Хадсон» рассказывается о молодом и талантливом скульпторе, который слишком беден, чтобы продолжить свою художественную карьеру. Молодой и преуспевающий житель Новой Англии по имени Роулэнд Маллет однажды наносит визит в дом своей кузины, где видит одну из статуэток Хадсона. Она настолько впечатляет его, что он предлагает Хадсону вернуться в Рим и со своей стороны оплатить ему учебу и снабдить денежным содержанием, с тем чтобы он смог осуществить свое художественное призвание. Внезапно Родрик Хадсон получает свободу в осуществлении тех недюжинных творческих способностей, которые он чувствует в себе, и он убежден, что жизнь способна предложить бесконечное число возможностей для того, кто наделен воображением и гениальностью.

Вопрос, который ставит перед собой Джеймс, является одновременно личным и сверхличным. Он «идентифицирует» себя с Родриком Хадсоном и спрашивает, как такая личность способна пройти путь самореализации. Но, отталкиваясь от этого, он одновременно ставит вопрос о своих собственных возможностях в этой жизни. Ведь Джеймс находился примерно в том же привилегированном положении, что и его персонаж Роулэнд Маллет; он был достаточно богат для того, чтобы отправиться в Европу и вести там такой образ жизни, который желал. Он был молод, впечатлителен, умен. Что ему оставалось делать в своей жизни? Или, выражаясь языком его собственного романа, какие возможности можно было бы извлечь для себя используя благородство Маллета?

Подобно Прусту, Джеймс так и не сумел решить свою проблему. Образно выражаясь, книга не доживает до своего первоначального предназначения. Она начинается с успеха, но жизнь впоследствии ставит на нем крест. Молодая красавица вскружила Родрику голову, он забрасывает свои занятия, чем разочаровывает покровителя, и сбрасывается со скалы. Все выглядит вполне логичным; здесь нет нелепых ситуаций; лишь жизнь ставит свои пределы — порой почти безжалостные. Где же те былые возможности, что с ними сталось?

Ответ любопытен. Можно увидеть, с каким наслаждением Джеймс дает его на страницах своих ранних произведений; литература обладает свойствами сладкой мечты. Это чувство должно быть знакомо каждому, кто когда–либо писал — или же пробовал писать — романы. Это ощущение свободы, похожее на то, как если бы вы купались в теплом море. Но свободы все еще не полной. Подобно морю, эта стихия подвластна собственным законам, и если вам захочется нырнуть в нее или перевернуться на спину, то будьте осторожны. Больше всего свобода охватывает вас в самом начале; но затем, продолжая, вы начинаете осознавать ее правила и законы. (И в этом заключается причина того, что многие новички теряют самих себя и сдаются; опытный же писатель, чувствуя подвох, скрепит зубами и начинает все заново).

Если быть точным, именно это происходит, когда, создавая характер и погружая его в определенную ситуацию, вы ограничиваете его возможности. Родрик Хадсон с равным успехом мог бы создать новый Собор Св. Петра, вызвать кого–либо на дуэль, переплыть Тибр. Но он никогда не смог бы никого изнасиловать или совершить поджог или убийство, поскольку Джеймс не вложил в него подобные качества характера. Что же касается Роулэнда Маллета, то трудно себе представить, чтобы он был готов выступить в роли кого угодно, лишь терпеливо дожидаясь своего очередного выхода на сцену; все его возможности раз и навсегда определены первой же страницей романа. Роман имеет определенную систему внутренних правил и законов, и вы начинаете осознавать их, подобно тому, как осознаете законы тяготения, пытаясь двигаться и наталкиваясь на их воздействие.

Несколько лет спустя Джеймс попытался заново разработать эту же тему — идею о молодой личности, «бесстрашно смотрящей жизни в лицо» (или, выражаясь словами Джеймса, «бросающей вызов судьбе»), одержимой мыслью о своих безграничных возможностях. На этот раз он успел собраться с силами для того, чтобы более тщательно проработать некоторые сцены и предусмотреть любой подвох; результатом стал роман «Портрет женщины», намного превосходящий «Родрика Хадсона». Однако и на этот раз Джеймс не сумел ответить на вопрос о том, что следует делать молодой личности, «бесстрашно смотрящей жизни в лицо», с тем чтобы осуществить все данные ей возможности. Брак героини романа оказывается неудачным, но в конце книги она приходит к выводу, что, постелив себе постель, лучше всего в нее лечь. И вы вновь сталкиваетесь с тем, что может быть определено как «закон убывающих возможностей» романа.

Мы знаем, что в действительности существуют такие романы, которые вначале не ставят ни одной из подобных «проблем». «Война и мир» описывает панораму русской жизни времен Наполеоновских войн; «Улисс» стремится показать нам срез жизни Дублина в течение одного дня; эпопея Дос Пассоса «США» пытается сделать то же самое для всех Соединенных Штатов начала двадцатого века. (Джеймс отзывался о романах подобного рода как о «жидком пудинге»). Но это исключения. Загляните внутрь любого романа, и вы найдете в нем знак вопроса. Это же справедливо и для рассказов, которые являются теми же романами, но в миниатюре.

Первое, что бросилось мне в глаза в рассказах, написанных моими студентами, так это то, что в них не было индивидуальности, они не задавали собственных вопросов. Одна студентка описывала то, как, сидя в машине, она пристроилась не в ту очередь на заправочной станции (это были времена нефтяного кризиса) и затеяла склоку с другим водителем. Другой студент описывал то, как, вступив в брак, он завел себе несколько любовных интрижек, не делая при этом в рассказе ни одного собственного вывода. Обоих хватило лишь на то, чтобы написать исключительно автобиографические заметки. Пример показателен в отношении многих студентов, считающих, что все, что им нужно, — лишь описать какое–нибудь событие — автобиографического или схожего характера, — используя сжатый, почти скупой литературный стиль. Лишь в одном из почти дюжины представленных рассказов, казалось, жили зачатки определенной идеи. В действительности его сложно было назвать рассказом в полном смысле слова. Он назывался «Гитара», и автор объяснял, что очень любит играть на гитаре, стремясь при этом «сделать ради гитары то же, что Мелвилл сделал ради жизни китов в своем «Моби Дике»». Но вслед за столь безнадежным вступлением автор обрушивается с критикой на все прочие «необходимые», но, с его точки зрения, бессмысленные виды деятельности, противопоставляя игру на гитаре, — которую, как нетрудно догадаться, считает самым важным делом в своей жизни, — скучным лекциям, где он сидит в свободное время своего неполного рабочего дня… И здесь он высказывает нечто, что касается его собственного внутреннего ощущения, он говорит о том, что современная американская цивилизация не способна предложить какой–либо смысл своему молодому поколению. Он описывает то, с какой тщательностью проходят прослушивания музыкантов, какие разговоры ведутся в кулуарах шоу–бизнеса, и его вывод заключается в том, что это все далеко от того, что он хотел бы играть на гитаре. И он рассказывает о том, как наблюдал за старыми мастерами, старательно создающими инструменты, придающими гитаре ее форму, работающими в тишине, в глубокой задумчивости… Рассказ был написан довольно плохо и тяжеловесно; но его автор был единственным из всех студентов, кто изначально выбрал для себя правильную позицию, — кто поставил «проблему», экзистенциальную проблему. Он попытался изобразить то, что он хочет, и то, что он не хочет. И это дало его рассказу реальное движение вперед на пути к истинному творчеству.

Этот рассказ дал мне ту отравную точку, которую я искал. С началом следующего семестра я сделал обзор всех написанных рассказов, выделяя содержащиеся в них «сюжеты» (если здесь вообще было уместно это слово) и зачитывая часть из них вслух. Занятие затянулось, но принесло свои плоды; ибо оно показало, что за исключением «Гитары» всем представленным работам не хватало осознания того, что автор хочет получить от жизни, того, кем он хочет стать. В них не было попытки высказать собственный взгляд или желание. Шекспир говорил, что искусство держит в руках зеркало, в которое смотрит природа; но правильнее было бы сказать, что оно само есть зеркало, в котором вы видите собственное отражение. Но зачем же вам смотреть на него? Лишь по одной простой причине: не взглянув в него, вы не узнаете, кто вы есть на самом деле. Рассказ или роман — это попытка писателя создать ясный образ самого себя.

Тогда же на ум мне пришла следующая притча о смысле творческого процесса в человеке, изложенная в небольшом рассказе Мачадо де Ассиса «Зеркало».

Пятеро мужчин, засидевшись на ночной вечеринке, спорят о природе души. Один из них высказывает странное мнение о том, что человек наделен не одной, а двумя душами. Одна из них, находясь внутри, обращена вовне. Другая же, внешняя, направлена вовнутрь. Эта «внешняя душа» связана с удовлетворением любого вашего внутреннего состояния. Для Шайлока такой душой является золото; для Цезаря — власть; для Хитклифа из «Грозового перевала» — это Кэти. (Примечательны слова Хитклифа: «Я не могу жить без собственной жизни; я не могу жить без собственной души»). Таким образом, «наружная душа» является неким внешним фактором, дающим осознание собственного предназначения, а, значит, и собственной идентичности.

Желая проиллюстрировать свои воззрения, мужчина, высказавший столь необычную точку зрения, поведал историю из своей жизни. Будучи выходцем из бедной крестьянской семьи, живущей в одной из заброшенных бразильских деревень, в возрасте двадцати пяти лет он становится младшим лейтенантом национальной гвардии. Конкурс на получение офицерского чина был огромен, поэтому одна половина деревни искренне радовалась, в то время как другая — сгорала от зависти. Восхищению одной из тетушек офицера, казалось, не было границ. Она настояла на том, чтобы он приехал к ней на одну из отдаленных ферм и погостил у нее, а по прибытии офицера наказала всем своим слугам обращаться к нему не иначе, как «сеньор лейтенант». Она даже поставила в ванной комнате племянника огромное зеркало, чтобы тот мог любоваться собой…

Но вот однажды она покидает ферму, чтобы оказаться у постели больной дочери, оставляя хозяйство лейтенанту. Внезапно лишенный обстановки всеобщего восхищения, в которую он погружался день за днем, он начинает чувствовать подавленность. Слуги внезапно забывают о своих обязанностях, и он оказывается в полном одиночестве. Его не покидает чувство, что он заключенный. После недели одиночества он начинает впадать в отчаянье, близкое к умопомрачению. И однажды, глядя в зеркало, он замечает, что его лицо окутано туманом, как будто стало нереальным… Он одержим страхом сойти с ума. И вдруг — у него возникла идея. Он надевает свою лейтенантскую форму. Мгновенно его образ приобретает черты солидности и реальности. Теперь он каждый день по несколько часов носит на себе форму, наблюдая свое отражение в зеркале. Так, заключает рассказчик, ему удалось сохранить свое душевное равновесие до возвращения тетушки.

Мачадо говорит нам о том, что человеческая идентичность всячески стремится огородить себя от других людей. Мы видим самих себя в отражении чужих глаз. Верно то, что мы находим в себе силы противостоять мнению других людей о нас. И если их взгляд на нас будет полон презрения, то это не означает, что мы сами почувствуем себя такими. Но все это произойдет лишь в том случае, если мы установим для себя внутреннее чувство собственной идентичности. Это ощущение идентичности может быть в равной степени создано как мнением других людей, так и усилием собственной души. Едва ли Шуберт состоялся бы как композитор, не имей он поддержки со стороны «шубертианцев», обожавших своего кумира. С другой стороны, Эйнштейн создал свою теорию относительности без чьей–либо помощи, будучи простым клерком в патентном бюро; в данном случае его ощущение идентичности стало возможным благодаря развитию его таланта как ученого.

Теперь понятно, что если молодой писатель, одержимый идеями, берется за перо и стопку бумаги, первый вопрос, который должен прийти ему в голову, не «Что я буду писать?», а «Кто я есть? Кем я хочу стать?» Его призвание как писателя тесно связано с его чувством идентичности. Если у него нет ясного ощущения собственной идентичности или если образ самого себя окутан у него таким же туманом, как у героя Мачадо, то он, естественно, будет вправе по–прежнему созерцать мир вокруг себя и описывать его самым доскональным образом. Но он не будет способен создать что–либо значительное. Его рассказы будут похожи на желеобразные беспозвоночные существа, лишенные остова внутреннего предназначения.

Блистательное проникновение в процесс создания собственного образа мы встречаем в ранних романах Бернарда Шоу. Приехав в Лондон в возрасте девятнадцати лет, Шоу представлял собой необычайно стеснительного молодого человека, выходца из Дублина с пока еще неопределенным ощущением собственного предназначения в жизни. Один знакомый клерк заметил как–то в разговоре с ним, что в голове любого парня живут мысли о собственном величии; эти слова подвинули Шоу к выводу о том, что он всегда подозревал, что станет великим. И как только он ощутил, что писать стало для него столь же естественно, как и дышать — а также как только его кузина миссис Хоуи снискала себе завидную славу на ниве написания романов, — в голову к нему пришла здравая мысль о том, чтобы попробовать достичь искомых высот с помощью литературы. В соответствии с этим, после двух лет проживания вдали от матери, Шоу берется за роман под интригующим названием «Незрелость». Как и следовало ожидать от первого литературного опыта, роман несет в себе определенные автобиографические черты. Молодой герой романа с заурядным именем Роберт Смит приезжает в Лондон, снимает там комнату и размещает в ней свои пожитки. Видно, с каким удовольствием Шоу описывает каждый предмет из поношенного чемодана юноши. Но вот звонят в дверь. Смит идет отвечать посетителю; им оказывается миловидная девушка, приехавшая из Шотландии, и Смит, размышлявший над тем, чтобы подыскать себе жилье получше, внезапно решает остаться… Все говорит о том, что Шоу намерен развить эту любовную историю. Но на самом деле он толком не знает о своих намерениях; Смит лишь дает девушке уроки французского языка. По мере развития романа в нем появляются новые персонажи, второстепенные герои и героини. Несмотря на то, что я сам перечитывал эту книгу года два или три назад, сейчас я не могу назвать ни одного из ее достоинств, которые позволили бы мне наслаждаться этим чтением и дальше. Даже Смит — предназначенный стать героем романа — оказывается лишь очевидцем происходящих событий, наблюдающим за тем, как другие влюбляются и вступают в брак. Неправомерно даже название книги. Вполне логично было бы предположить, что книга под названием «Незрелость» должна содержать гротескные истории, подобно ранним романам Олдоса Хаксли, чьи герои спотыкаются на ровном месте, краснеют и выглядят от этого круглыми идиотами. В отличие от них Смит знает себе цену. Он никогда не выглядит круглым идиотом. Но он при этом не делает ровным счетом ничего.

Проблема Шоу заключалась в том, что у него не было четкого образа самого себя. Он догадывался, что сильнее, умнее и проницательнее большинства людей; но он понятия не имел о том, что ему делать с этими качествами.

Выход из положения он нашел во время работы в телефонной компании Белла. Он обратил внимание, что инженеры компании обладают теми качествами, которые всегда вызывали у него восхищение: уверенным профессионализмом, отсутствием стеснительности. Поэтому героем своего второго романа «Неразумная связь» он сделал инженера–изобретателя. В той или иной степени Эдвард Конолли принадлежит к рабочему классу. Во время концерта, проходившего в церковном зале (викторианская эпоха любила устраивать концерты в церковных залах), он знакомится с Мэрион Линд, юной леди из высшего общества. Она восхищена его привлекательным хладнокровием, и дает согласие стать его женой. Но она остается романтиком; ее волнуют сильные чувства, и уравновешенность ее трудолюбивого мужа вскоре начинает ей надоедать. Она бежит с одним из своих романтических поклонников, который вскоре бросает ее без гроша в кармане. Муж едет за ней в Нью–Йорк, и читатель приходит к выводу о том, что все закончится сценой примирения. Но Шоу более реалистичен в отношениях подобного рода. Его герои решают расстаться. На том заканчивается роман.

Основная проблема Шоу вырисовывается здесь со всей ясностью. Он стремится создать свой собственный тип героя, основанный, разумеется, на образе самого себя. Трудность заключалась в том, что, он в точности не знал, что хочет сделать или к чему должен стремиться; собственные качества поэтому виделись ему в негативном свете. Качества Роберта Смита — уравновешенность, хладнокровие, способность объективно оценивать реальность — выделялись лишь за счет контраста с грубым, эмоциональным поведением окружающих его людей. Образ Конолли более позитивен — он талантливый изобретатель, но его качества все еще недостаточны для того, чтобы побудить автора к дальнейшим действиям.

Шоу обладал одним из наиболее важных для литературного гения качеств: упорством. Промахнувшись два раза, он пробует снова. Научная гениальность не оправдала его надежд; он обращается к гениальности артистической. Герой романа «Любовь художников» напоминает Бетховена. Публика смеется над его музыкой, которую, по всеобщему мнению, невозможно исполнять; но он не обращает внимания и продолжает творить. И вот в романе наступает долгожданный момент, когда одно из произведений композитора — концерт для фортепиано с оркестром — с триумфальным успехом встречается публикой. Согласно логике событий, это должно было произойти в конце романа. Но Шоу располагает его в середине. Тотчас перед ним встает проблема: чем заполнить остальные сто или более страниц книги? Разумеется — как и в любом из его романов — еще остается множество второстепенных героев, чьи любовные похождения и интриги составляют содержание оставшихся глав. Но на этот раз мы видим, как Шоу оказывается жертвой своей старой дилеммы. Если его герой наделен гениальностью, если он герой, движимый осознанием собственного призвания, то, значит, любовь, интриги и все прочие романтические треволнения, составляющие содержание любого романа, не имеют к нему никакого отношения. В таком случае, что же ему делать?

В конце концов Шоу смирился со своим поражением. Взявшись за свой четвертый роман, он оставил всякие попытки создать собственного героя. Главный герой «Профессии Кэшеля Байрона» — боксер. Будучи сыном эгоцентричной актрисы, он бежит в Австралию и становится профессиональным боксером; возвратившись в Англию, он влюбляется в богатую наследницу, типичную героиню в духе Шоу, твердо знающую, чего она хочет. Их отношения протекают довольно бурно, но конец весьма банален: они вступают в счастливый брак. Книга оказалась определяющей для Шоу как талантливого романиста. Однако, что касается попытки решить поставленную ранее проблему, это был шаг назад.

В возрасте двадцати шести лет Шоу начинает посещать собрания социалистов. Он читает Карла Маркса, становится членом Фабианского общества, с огромным успехом участвует в дебатах. В июле 1883 года он принимается за свой пятый роман «Бессердечный человек», вышедший в свет под названием «Неуживчивый социалист». На этот раз он знает, к чему именно стремится. Но, что важнее, он знает, кем он хочет стать. Таким образом, теперь от него требовалось лишь создать образ такого героя, который был бы проекцией самого Шоу. Главной темой осталось то же, о чем шла речь в его ранних романах: о том, что человек, глубоко сознающий свое внутреннее предназначение остается весьма безразличен к собственному счастью. Его герой, Сидней Трифьюзис, является убежденным до мозга костей социалистом; он также богат, умен и способен наилучшим образом излагать собственные мысли. Таким образом, в отличие от героев первых трех романов, он в действительности знает, что ему делать, даже если он всего лишь способен говорить. И здесь Шоу задумывает совершенно нелепый сюжет — один из наиболее неуместных в романе; он заставляет Трифьюзиса доказывать свое безразличие к личному счастью. Еще до начала самого романа Трифьюзис женится на молодой красавице; но затем он ощущает, насколько чуждо ему семейное счастье. «Любовь теряет надо мной свою власть; ей противятся все мои силы, не будучи в состоянии примириться с этим». В результате он уходит от своей жены, решая жить собственным трудом, и устраивается на работу садовником в одной из школ для девочек старших классов. Разумеется, девочки увлечены новым садовником, которого выдают манеры джентльмена. Когда его жена приезжает в школу, чтобы навестить одну из ее учениц, он срывает маску, но все–таки уговаривает жену вернуться в Лондон. Дальнейшее развитие событий уже не имеет значения; книга расплывается на уровне абсурдного самодовольства. Однако то, что в действительности удалось Шоу, так это изменить пассивный, негативный характер своего героя на человека, с которым читатель может почувствовать собственную «идентичность». Половина школьниц влюбляется в Трифьюзиса; он флиртует с ними, но отказывается от какой бы то ни было любовной истории, — ведь это противоречило бы главной мысли романа о том, что в жизни героя есть вещи поважнее, чем любовь. Совершенно ясно, что Шоу в конце концов напоролся на подводный камень опасного соединения двух взаимоисключающих противоположностей: романтизма и анти–романтизма.

По всей вероятности, этот урок опять не пошел ему на пользу. Впоследствии, несколько лет спустя, он предпринял еще одну попытку написать роман, допустив при этом все прежние ошибки, что и в ранних произведениях. Роман рассказывал о молодом докторе по имени Кинкейд, который переезжает в богатый сельский округ, чтобы заняться там медицинской практикой. Его коллега доктор Мэддик по характеру человек слабовольный и приукрашивает правду для своих богатых пациентов, — Шоу всегда необходим какой–нибудь слабовольный человек, чтобы подчеркнуть достоинства героя. У Мэддика красавица–жена — особа романтическая и неудовлетворенная, готовая завести роман с Кинкейдом. Возможно, что пределом мечтаний Шоу о собственном герое мог бы стать не образ инженера или композитора, но образ доктора. В него влюбляются все его пациентки, но на удовлетворение их желаний он пойти не может; а это ставит вопрос: что же он еще способен делать, кроме как стоять со скрещенными руками на груди, молчаливо наблюдая своим суровым взглядом за тем, что происходит вокруг? Ответ приходит к Шоу спустя полсотни страниц, когда он понимает, что вновь попал впросак; фрагмент начатого романа был опубликован уже после смерти писателя под заголовком «Незаконченный роман». Это была его последняя попытка. Но урок все же показателен. Смысл заключается в том, чтобы образ героя исходил из образа самого писателя. Чтобы он отражал усилия самого автора, чувство его собственного призвания и идентичности. И прежде всего ее. Начиная с «Неуживчивого социалиста» он перестал «открывать» самого себя; он начал себя создавать. Или, если быть более точным, в социализме он нашел свою «внешнюю душу», свою способность убеждать. (Затем его сменила вера в сверхчеловека и жизненную силу). Этот урок пригодился ему в пьесах, за которые он взялся несколько лет спустя; его анти–романтические герои: Тэннер из «Человека и сверхчеловека», Хиггинс в «Пигмалионе» — наделены способностью четко формулировать собственные убеждения. Вы никогда не сможете написать по–настоящему удачную пьесу — или роман — с героем, который не знает, чего он хочет.

На ум приходит еще один интересный пример. Наряду с Хемингуэем, Скоттом Фицджеральдом и Фолкнером Натэниэл Уэст, без сомнения, является одним из наиболее значительных американских писателей тридцатых годов. Однако до сих пор он мало известен. Почему? Ответ заключен в двух его крупных романах «Подруга скорбящих» и «День саранчи». «Подругой скорбящих» является на самом деле молодой нью–йоркский журналист, в чью обязанность входит отвечать на письма читателей, испытывающих проблемы в жизни. Работа подобного рода должна была превратиться в некую игру; но в действительности чужие трагедии, заполонившие рабочий стол журналиста, приносят ему боль. Его издатель Шрайк является откровенным циником, который издевается над «подругой скорбящих», воспринимающим жизнь слишком серьезно. Книга, написанная в довольно витиеватом духе «Пустыни», подчеркивает всю глупость, тщетность и бессмысленность жизни. «Подруга скорбящих» является глубоко религиозным человеком, но Шрайк заставляет его стыдится этого. «Он подумал над тем, как Шрайк усилит его боль своими грубыми, бесцеремонными словами по отношению к тем, кто нуждается в твоем, о Боже, спасении».

Роман, без сомнения, достигает своей главной цели, выражая ощущение трагедии, протеста жизни. Подобно Ивану Карамазову у Достоевского, «подруга скорбящих» ощущает потребность «вернуть Богу свой билет». Трудность заключается в том, что большинство литературных произведений не может быть основано исключительно на чувстве бессмысленности и безнадежности жизни, и позже я объясню, почему это так. Писатель в равной степени должен знать как то, что он хочет, так и то, что он не хочет. Уэст слишком устал от жизни, все вокруг вызывает у него отвращение. Та же неразрешимая проблема находится в центре романа «День саранчи», рассказывающем о неудачниках — обитателях Голливуда. Скучные сцены в нем скучны, бессмысленные эпизоды бессмысленны, тошнотворные — тошнотворны, и при этом отсутствует какое–либо позитивное начало, которое уравновешивало бы все эти негативные черты. Проблема Уэста оказалась чрезвычайно близка к проблеме ранних романов Шоу, — это полное отсутствие «внешней души», образа самого себя. Уэст осознал это и попытался преодолеть ее в своем следующем романе. Это история о журналисте, нанимающем молодую девушку для того, чтобы она попыталась проникнуть в группу распутных богачей, совершающих круиз в «дружеской компании». Единственное, что его интересует, — лишь «сенсация», которую он надеется раскопать во время этой встречи. Но после того, как девушка его покидает, внезапно он ощущает давно забытое чувство душевного волнения, вызвавшего к жизни те ценности, которых он всегда избегал… Но Уэст так и не закончил свой роман. Он разбился в автокатастрофе — по причине собственной неосторожности — в возрасте тридцати семи лет. Его биограф Джей Мартин отмечает: «Уэст так толком и не научился водить машину, потому что всегда быстро уставал от механической рутины вождения», — совсем как «подруга скорбящих», устававший от рутины бытия. В этом случае можно сказать, что его смерть, подобно его книгам, стала поворотом к обретению собственного образа. «Подруга скорбящих» столь же негативен и пассивен, как и Роберт Смит в «Незрелости» Шоу. Но Уэст в отличие от Шоу не имел никакой возможности развить образ самого себя. Поэтому его произведения, несмотря на их правдивость и блестящий литературный стиль, большей частью остаются невостребованными.

Начиная с пенталогии «Назад к Мафусаилу» Шоу, наконец, обращается к роли собственного образа в искусстве. «Искусство является волшебным зеркалом, в котором вы заставляете невидимые мечты отражаться в видимых образах. Зеркало нужно вам для того, чтобы видеть собственное лицо; произведения искусства нужны вам для того, чтобы увидеть свою душу». Иными словами, роман представляет собой вид зеркала мечты, в котором писатель пытается найти отражение собственного я. Вывод проповедника искусства у Шоу звучит: «Вы сможете создать только самого себя».

Теперь, переходя к практике, ответом любого так называемого писателя на первый поставленный нами вопрос «Кто я есть?» становится ответ на вопрос «Кем я хочу стать?». Иными словами: если он, подобно доброй фее, превратившей Золушку в принцессу, обладает силой волшебного преображения, то с кем ему себя идентифицировать? С Юлием Цезарем, Леонардо да Винчи, Колумбом, Шекспиром, Генри Ирвингом, Джеком Дэмпси, Чарли Чаплином? Это звучит, как шарада; но на самом деле, это первый необходимый шаг на пути к творчеству.

Разумеется существует тысяча способов, как использовать собственный образ. В «Неуживчивом социалисте» Шоу применяет его более непосредственным образом: он проецирует идеальный вариант самого себя. Фредерик Ролф, маргинальный гомосексуалист, страдавший паранойей, задает себе вопрос: «Кем бы я хотел стать?», и отвечает: «Римским папой». В результате возникает роман «Адриан Седьмой». В «Войне и мире» Толстой разделяет свой образ на два диаметрально противоположных характера, раскрывая его одновременно в Пьере и князе Андрее. В «Преступлении и наказании» убийца Раскольников представляет собой часть души своего создателя, Достоевского, но это вовсе не означает, что Достоевский когда–либо убивал или же хотел стать убийцей. Наконец, достигнув ясности собственного образа, автор может сохранить его и вне своего произведения. Так, образ самого Флобера представлен в его «Госпоже Бовари»; но «Госпожа Бовари» могла быть написана исключительно человеком, посвятившим себя литературному творчеству, подобно монаху, давшему обет безбрачия. Она не могла быть создана человеком, лишенным могущества собственного образа.

Студенты были восхищены идеей образа самого себя, равно как и озадачены ею. Один из них спросил меня: «Как вы можете прийти к образу самого себя, если у вас нет чувства собственного призвания? Я имею в виду то, что вы встаете утром потому, что знаете: вам надо идти на занятия. И вы идете на занятия, потому что знаете: вам нужен аттестат, чтобы найти хорошую работу, и вы являетесь членом общества, где идет конкурентная борьба. Но это не является вашим призванием. Это навязано вам извне». Это было хорошее замечание, и я понял по реакции остальных, что они точно знали, о чем идет речь. Я попытался ответить на этот вопрос тем, что каждый из нас обладает неким призванием, даже если оно полностью состоит из повседневной рутины и привычек. Каждый из нас чего–то хочет. Только вы сами в состоянии взглянуть в лицо будущей смерти, чтобы доказать, что обладаете необычайно сильной жаждой жизни. В критические моменты невидимое призвание всплывает над волнами, подобно чудовищу из Лох–Несса. Проблема состоит в том, чтобы вытащить его наружу. А это уже задача творчества и настоящей литературы. И чтобы помочь себе сделать это, вы пишете романы.

Но студент не унимался. «Я хотел бы стать писателем, но я не уверен, что написание романа имеет такое большое значение. Если я приму участие в антивоенном марше, то это, возможно, даст какой–то практический результат. А если вы пишете рассказ, то всем понятно, что это всего лишь ваше воображение. Еще ни один роман не имел для жизни никакого значения …».

Это показалось мне одним из величайших заблуждений. История романа насчитывает едва ли два с половиной века. Но за это время она внесла существенные изменения в сознание цивилизованного мира. Мы говорим о том, что Дарвин, Маркс, Фрейд изменили облик западной цивилизации. Но влияние романа было намного более огромным, чем всех их вместе взятых

Итак, памятуя о том, что ни один писатель не должен преуменьшать значение своего труда, позвольте завершить на время наше обсуждение механики творческого процесса и обратиться пока к необычной истории романа.