[29] Бас

[29] Бас

Дабстеп

Начать слушать дабстеп, как и всякое техно, а может, как и всякую музыку, несложно, завел шарманку и она сама собой поехала. Сложно продолжить слушать: ко второму-третьему треку тебя охватывает подозрение, что ты ее неправильно слушаешь, не то слышишь, а того, что надо, совсем не воспринимаешь. Потому что всякая музыка вырабатывает автоматизм восприятия себя, она учит на себе ездить, как велосипед. Давя на педали велосипеда, мы не замечаем и не контролируем массу вещей, они получаются сами собой, и лишь кое-что — раздражающий треск, болтание руля, легкая сдутость шины заднего колеса — попадает в фокус нашего внимания. Скорее всего, люди, давно и интенсивно слушающие музыку с одной и той же ярко выраженной ритмической схемой, выжигают у себя в голове этот ритм и ездят на нем вслепую. Или даже глушат себя им, как рыбу динамитом. А все остальные только балуются.

Трудно сказать, много ли потерял тот, у кого восприятие не настроено на именно этот ритмический рисунок. И кто точнее и адекватнее слышит музыку — тот, у которого оно настроено, или посторонний? И вообще, нужно ли стремиться к программированию себя парой специфических ритмов, или же этого следует избегать? Впрочем, это искусственные вопросы, тут выбора нет, это происходит как-то само собой.

Продюсер Kode 9 на вопрос, что такое дабстеп, ответил: бас и пространство, под пространством имея в виду крайний минимализм и гулкость, напряженность разреженности.

Kode 9: «Как и в каждой разновидности танцевальной музыки, “минималистичный“ — это вежливый способ сказать „занудный“. Существует много минималистичного, окаменевшего и утомительного дабстепа. Чтобы минималистический саунд на самом деле функционировал, должна быть проявлена непосредственная забота о груве и свинге — даже если они присутствуют лишь виртуально».

Дабстеп микшируют для больших динамиков в клубах, а не для домашних стереосистем, в дабстепе баса очень много, излишне много. Бас не всегда один и тот же, на разные басовитости существуют разные моды и тенденции. На большой громкости такой бас воспринимается как материальный предмет, именно такой эффект и желаем. Без эха тоже никуда.

Ритм дабстепа кажется заторможенным, подволакивающим ноги, близким к дабу. Дабстеп мрачен и угрожающ, в нем много от атмосферы джангла начала 90-х. Это медленное, слегка надламывающееся буханье, тяжеловесная вялость. Примеси есть, но они не доминируют.

Если сильно перекосить уши, то можно услышать дабстеп так: вибрация баса опережает бит, вибрация тебя толкает вперед, а тяжелые удары барабана забивают сваи за твоей спиной, не давая тебе сделать шаг назад. Ты оказываешься зажатым между слоями музыки.

Но надо сказать, что дабстеп воздействует своим моментальным состоянием, дабстеп-трек сгущает саунд момента, делает его выпуклым, почти скульптурным, но что с ним делать дальше, не очень знает. И скорее всего, не хочет знать, дальше повторяется то же самое, потом убираются барабаны, следует эмбиент-дырка, потом опять возвращается та же самая резонирующая глыба. В этой статике содержится куда больше тоски, мрачности и безысходности, чем в акустических деталях: в мрачном синтезаторе, мрачном барабане и мрачном эхе. И тут становится ясно, о чем дабстеп. Жители предыдущих столетий утешались и воспаряли, глядя на бронзовые статуи героев, установленные значительно выше уровня твоего носа. Захотел высокого, тяжелого и блестящего, находящегося по ту сторону повседневных забот и раздражений — пойди на площадь или в парк, посмотри на статую. Сегодня статуй нет, вместо них — такие вот треки.

Любопытная тема для размышлений: чем мрачность дабстепа, или мрачность джангла, или мрачность драм-н-бэйсса, отличается от мрачности индастриала или мрачности, скажем, черного металла? Психиатрия знает одну грусть-тоску; конечно, депрессии различаются, но по интенсивности, а не по цвету, не качественно. А в разных мрачных музыках отличие качественное. Можно было бы предположить, что мрачность везде одна и та же, а различие имеет стилистическую природу, то есть выразительные средства меняются при сохранении контента. Но мне очень кажется, что мрак индастриала — другой, чем мрак металла, или романтической поэзии, или революционного похоронного марша. И за невосприимчивостью к той или иной музыке стоит на самом деле невосприимчивость к той или иной меланхолии, в ней проявляющейся. Не историю поп-музыки надо на самом деле писать, а историю мрачности и тоски. Она же история маниакального возбуждения и невменяемости, это все очень близкие вещи.

В 2006-м внимание публики, находящейся за пределами Лондона, было наконец обращено на дабстеп, уже пять лет существовавший безо всякой надежды на массовый успех. Глобализации дабстепа поспособствовало много факторов: выход большого количества сборников на компакт-дисках, появление специализированной передачи на ВВС, а также активность в интернете на блогах и форумах. Но во многих отношениях погоду сделал альбом проекта Burial.

Burial

В его дебютном альбоме много медленного баса, много эха, много акустических предметов, утративших свою материальность и превратившихся в привидения. Музыка подрагивает, как бы скрываясь за полупрозрачными темными пленками. В ней много тени, неясности, хруста, шума, потрескивания. Может, это и не привидения, а медленно опадающий край ткани, постоянно повторяющееся движение. Музыка очень визуальна, почти кинематографична, перед глазами возникает какой-то китч вроде поезда, который уходит в пелену серого дождя, вздрагивает занавеска, затихает обрывок оркестрового аккорда, кадр повторяется, поезд опять уходит, занавеска опять вздрагивает, приторно-жалостливый звук возвращается снова и снова. Одновременно наползает другой звук, другой слой, другая сцена, разыгрывающаяся в то же время на полупрозрачном экране. Эта затемненная многослойность-многопрозрачность и создает то, что отличает Burial от остальной современной лондонской музыки. В Burial слишком много того, что танцующим в клубе совсем не нужно. Burial имеет отношение не к сегодняшнему дню лондонского андеграунда, а, скорее, к эстетике 90-х — к трип-хопу, к Трики, к Massive Attack, к меланхолии, подвешенности и забытости.

Кто такой Burial, узнать невозможно, впрочем, его имя нам бы ничего все равно не сказало. В интернете существуют несколько интервью с ним.

Burial: «Я делаю эти треки уже несколько лет, буквально для себя самого и моего брата. Я никогда не думал, что они могут быть опубликованы. Очень долго я вообще не верил, что можно делать музыку на этой дерьмовой маленькой программе, которую я использую».

Юноша часто повторяет слово «obsessed», то есть «одержимый навязчивой идеей». Его путь в музыке — это несколько сменивших друг друга зависимостей. В конце 90-х, еще школьником, он слушал джангл и драм-н-бэйсс, он нашел эти грампластинки у своего старшего брата. Навязчивой идеей стали барабаны, которые спродюсировал Photek, коробка лейбла Metalheadz сдвинула его с мертвой точки: «Я подумал: чёрт, это сделано специально для меня… но я не музыкант, я им до сих пор не стал, но когда я услышал эти треки, я понял: можно делать треки и не будучи музыкантом. Точно так же звучал для меня и гараж: низкий бас и барабаны. Перекатывание барабанов. Пиратский саунд… как и в раннем джангле до того, как он стал дисциплинированным и скучным. Потом я открыл трек „Stone Cold“, который в начале 00-х записал El-В. Он был темным, мрачным. Он поселился у меня в голове и больше меня не покидал. Он до сих пор бродит в моей голове. Эти барабаны… в них все дело, это никому не известный секрет, это похоже на последнюю тайну, оставшуюся в музыке — как ты делаешь эти барабаны. Я заперся и попытался их сделать. Чем больше ты смотришь на то, как работают продюсеры-технологи, тем меньше у тебя шансов на успех.

Потому что дело не в барабанах, а во впечатлении от барабанов. Я научился воспроизводить бит, который мне так нравился… но он не держался, он разваливался. Дело не в звуке отдельного барабана, а в его духе, в его присутствии, в его перекатывании. Барабаны, они — изящные, плавные, облегающие. Они звучат холодно.

Когда я начал посылать музыку Kode 9, он мне посылал в ответ CD с шумами и треском, с глитчем. И я думал — о чёрт! Он показал мне Rhythm & Sound, Basic Channel и Pole. Я подумал: похоже, что я занимаюсь какой-то электроникой. Я этого ни в коем случае не хотел, я уперся, я хотел, чтобы это был чистый вайб, городской саунд, тот, который я люблю. Никакого стиля или жанра, чистый саунд.

Как раз по этой причине я люблю дабстеп, в нем все рассеяны. Все живут в канаве — нет автомагистрали, которая привлекает производителей хлама. Когда появляются огни скоростной магистрали, вот тогда начинается дерьмо. Но сейчас это все еще канава, темнота, все блуждают в темноте. Это то, что я люблю, настоящий джангл тоже был таким же перед тем, как он превратился в дерьмо».

Burial постоянно возвращается к тому, что главное в музыке — это вайб, движение, перекатывание, раскачивание, свинг. Свинг тяжелого баса. Он идет прямо внутрь тебя, в твое сердце, его невозможно подделать. Это настоящая вещь, то, что реально существует. Тех, кто этого не понимает, он называет техпродюсерами — то есть технологами, дизайнерами, программистами.

Они делают статичную, неподвижную, неперекатывающуюся музыку.

Burial: «Если я сижу дома, пью чай и делаю музыку, это не значит, что я делаю музыку о том, что я сижу дома и пью чай. Нет, меня дома нет, я куда-то ушел, я где-то брожу. Я так начал слушать джангл — бредя в наушниках по неосвещенным районам, по пригородам.

Я не музыкант, у меня нет никакого образования, никакого умения. Я всегда боялся людей, у которых есть свои студии. Мой герой Photek внезапно превратился в парня по имени Руперт Парке, который рассказывает всем, как он что делает.

Потому я решил — ну нет уж, я буду возиться со своей маленькой компьютерной программой Soundforge. Я больше не знаю никаких программ. Если я что-то в ней изменил, я больше не могу вернуться назад к предыдущему состоянию. Я вижу на экране компьютера только волновую диаграмму, пики и впадины. Я знаю, когда мне нравятся мои барабаны — когда на экране они выглядят как красивый рыбий скелет. Когда я вижу перед собой скелет, я знаю, что он будет звучать хорошо. Иногда я перерисовываю на бумажку картинку с экрана, чтобы потом вспомнить. Иногда я просто барабаню по столу и записываю этот стук — чтобы потом вспомнить бит».

Burial не использует секвенсора, это значит, что все удары его барабанов вставлены приблизительно, на слух, жесткой схемы нет, все как бы нарисовано от руки, все дышит.

«Мои барабаны определенно не точны. Когда я прикладываю достаточно усилий и дисциплинирую мои барабаны, при этом что-то теряется. Но когда я помещаю удары туда, где, как мне кажется, они звучат хорошо и у них появляется перекатывание, они выпадают из ритмической сетки. Как раз выпадающие из ритма барабаны и создают свинг. Если мою музыку сделать на секвенсоре, она звучала бы как помойка.

А раз я не использую секвенсора, я не могу маяться дурью и постоянно что-то изменять. Я запихиваю в трек разные штуки и забочусь о вибрации. Плюс несколько деталей, чтобы все вместе звучало выносимо для уха. И это все, что я могу сделать. Потому я делаю треки очень быстро, каждый не дольше нескольких дней.

Это все очень дешевое. В этом нет ничего совершенного».

Burial настроен крайне антимузыкально. Он ненавидит аккорды на электропианино, солирующие инструменты и мелодические линии. Он говорит, что огромное количество раз его любимые продюсеры решали радикально повысить музыкальность своей продукции и получали в результате сущий хлам.

Burial утверждает, что самое главное — это трек, кусок музыки. Это единственное, что считается. В детстве он только слушал пиратское радио и покупал грампластинки, на которых не было ничего написано. Абсолютное отсутствие каких-либо сведений. Ни кто это сделал, ни как, ни для чего. Это как блуждание в темноте по пригородным зонам.

Burial: «Там где я сейчас живу, я могу принимать лишь сильно искаженный сигнал пиратского радио, и для меня так оно звучит лучше всего, я многого не могу расслышать, многое смазано или совсем убито. Грязный пиратский звук. Лучше него нет ничего на свете.

Вот я сделал мой маленький самодельный рейв-альбом, про который я так долго твердил моему брату. И для меня закончилась эпоха. Я вовсе не хотел записать гимн. Я хотел сделать трек, похожий на мои самые любимые треки. Трек, который ты можешь сделать и потом счастливо исчезнуть, потому что ты знаешь, что ты это сделал.

Мои самые любимые продюсеры появились ниоткуда, выпустили один трек, и исчезли навсегда. И я не знаю, где они сейчас и кем они вообще были.

Я хотел именно этого же».

Пространство пульсирует. В своем сжатии и расслаблении оно слегка изгибается и выворачивается. Это большое пространство, музыка Burial трехмерна, пространство в ней куда важнее и куда ощутимее, чем предметы — толчки баса и сухие удары барабана. Шуршание не прекращается, эхо утоплено в шуршании, эхо физически раздвигает слои пыли.

На некоторых треках барабаны и тарелки звучат как невнятный шорох перелистываемых страниц, как шум листвы под ногами, как пущенный в обратную сторону отпечаток какого-то несложного аритмического действия.

Сколько источников шума использует Burial?

«Треск пиратской радиостанции, треск виниловой грампластинки… но больше всего я люблю шум дождя. А также огня. У меня есть записи шума дождя и треска костра, от которых продюсерам электроники должно быть стыдно за свой хлам. Этот треск сидит на моих барабанах, заполняет места между ними. Когда я начал делать музыку, я видел как она сделана, я смотрел сквозь нее, для меня не было в ней ничего загадочного. Но когда я стал вываливать на нее горы треска и шипения, она спряталась, она уже не очень моя. Возникло ощущение настоящей окружающей среды».

Брейккор

Я расспросил Тюхо, Биле и Штефана, участников кёльнской группы Bambam Babylon Bajasch, а заодно брейккор и дабстеп-диджеев, об общей ситуации с современной андеграундной музыкой. Эту музыку они называют Bassmusik.

Можно ли заводить в рамках одного сета и сверхскоростной брейкбит, и расслабленный дабстеп?

«Да, контраст важен. Это как в живописи. Чтобы что-то воспринималось как жесткое, быстрое и бескомпромиссное, рядом должно находиться что-то куда более мягкое. Но есть и модники, которые предпочитают только одно или только другое. Если же музыкант или диджей начинает ориентироваться на какой-то один стиль, он быстро теряет самостоятельность, но зато может рассчитывать на коммерческий успех».

То есть?

«Ну, если ты хочешь издаваться на известном, пусть и независимом лейбле, выступать в известном клубе, ты должен вписываться в принятую там узкую программу. И получается, что узкая стилистическая определенность тесно связана с коммерциализацией.

Есть и такой момент, что на многих направлениях движения уже достигнут максимум: невозможно делать еще более быструю, более громкую, более искаженную музыку, более изломанную или перегруженную семплами. То есть если ты даже убежденный сторонник радикализма, то через некоторое время ты останешься без новой музыки, ее просто невозможно двигать дальше. Потому продюсеры и вынуждены время от времени бросать заезженный подход и начинать с нуля, им регулярно нужно новое поле неиспользованных возможностей».

Действительно ли это андеграунд?

«Слово „андеграунд“ не в ходу. Если посмотреть на ту музыку, под которую танцуют на брейккор-пати, на быстрый и искаженный брейкбит, то она очень не похожа на мэйнстрим, на то, что звучит по радио. И любит ее совсем немного народу. Потому это, наверное, андеграунд».

Существует ли кто-то, кто диктует моду?

«Нет, заметных источников влияния сегодня нет. Обращающий на себя внимание трек могут сделать где угодно — в Бразилии или Норвегии, но это будет всего лишь один трек. Монополии на саунд нет ни у кого, нет такого, что что-то получается лишь в Лондоне и больше нигде. Лондонские продюсеры вполне себе используют идеи немецких продюсеров и, конечно, наоборот. Британская музыка, однако, остается влиятельной по историческим причинам, там старая традиция регги, джангла и драм-н-бэйсса. Существует, конечно, много разных направлений, многие продюсеры разрабатывают свои темы. Но при этом многие моды или новые течения возникают случайно, скажем, тустеп, гибрид хауса и драм-н-бэйсса, возник оттого, что в одном клубе пати проходили на двух этажах, на одном играли драм-н-бэйсс, на другом — хаус, и на лестничной клетке было слышно, как они друг на друга накладываются. Никто специально ничего не гибридизирует. Это происходит само собой. Идеи, как правило, носятся в воздухе, они очевидны».

Меня уверили, что никаких заметных постороннему внешних признаков у тех, кто находится в андеграунде, нет. Нет никакого своего жаргона, нет специфической формы одежды или прически, нет никаких запретов вроде запрета носить джинсы или усы. Никаких опознавательных знаков.

«Это самые разные люди, которых хочется назвать просто обычными людьми, они вполне могут любить футбол, быть юристами или безработными. Их объединяет то, что они являются музыкальными хулиганами, ну или интересуются музыкальным хулиганством.

Самое главное — жить жизнью, которую ты сам определяешь. Характерна и антиавторитарная позиция, крайне скептическое отношение к расхожим мнениям, к тенденциям, к авторитетам и к знаменитостям. Принято обращаться друг к другу на ты. Принято покупать виниловые грампластинки — и притом в независимых маленьких магазинах. Кто-то не ест мяса. Скорее всего, это все пережитки панк-идеализма.

Быть независимым, не заниматься очковтирательством, не лизать никому задницу, не требовать за входные билеты больших денег. А вернувшись к себе домой, ты можешь смотреть телевизор или есть мясо, это твое личное дело.

Конечно, если все это проговариваешь вслух, это звучит странно, ведь на самом деле речь идет о естественной человеческой позиции».

Озаботившись формулировкой мессиджа брейккор-андеграунда, Тюхо добавил: «Для меня важно делать именно танцевальную музыку. Я вспоминаю Swing Kids 30-х годов, молодежь, дико танцевавшую под тогдашний, скажем так, рок-н-ролл, что в нацистской Германии было запрещено. В этих танцевальных движениях было что-то подрывное. Ты срываешься с цепи, перестаешь себя контролировать, впадаешь в экстатическое состояние, взвиваешься, телесно переживаешь свою свободу. Танец — это физическое переживание идеализма. И в этом я вижу, если хочешь, свое призвание: побуждать людей двигаться непривычным образом и притом интенсивно. Я знаю, что в этот момент они чувствуют нечто необычное, нечто очень важное. Для меня лично это принципиальный момент, это главный мотив заниматься музыкой, я сам так и танцую. Неважно, как это выглядит, все в порядке, ты можешь так двигаться, нет никакой нормы, нет никакого стандарта».

В хардкор-панк-андеграунде вплоть до конца 90-х были в ходу так называемые фэнзины — самодельные журнальчики. Собственное кустарное малотиражное средство массовой информации всегда было принадлежностью андеграунда.

Как с этим делом обстоит сегодня?

Бумажных журналов у сегодняшнего андеграунда нет. Вместо них используются разные площадки в интернете: специализированные сайты, посвященные дабстепу и брейккору, блоги, а также портал MySpace.

То, что эпоха фэнзинов прошла, моих собеседников совсем не расстраивало. Штефан сказал, что сегодня, услышав какое-то имя, можно за несколько секунд найти человека в интернете, послушать на MySpace пару его треков и заказать грампластинку. За несколько секунд! Десять и тем более двадцать лет назад приходилось много месяцев заниматься архивными розысками по разным журнальчикам и друзьям, чтобы узнать, существует ли новый звуконоситель такого-то музыканта и как его можно заполучить.

Я попытался возразить, что панк-пресса далеко не сводилась к объявлениям о новых дисках. Мне возразили, что уже с конца 80-х именно что сводилась. Никаких особенных мессиджей, никаких дискуссий, никакого теоретизирования в самодельных журналах не было.

Для сегодняшней ситуации характерна децентрализованность. Нет центров, в которых живет масса производителей и поклонников какого-то определенного музыкального стиля. Раньше фэнзины были голосом и внешним выражением интенсивной тусовки — в Дюссельдорфе или в Вашингтоне. У техно-стилей тоже была прописка: у драм-н-бэйсса — Лондон, у минимал-техно — Кёльн, у детройтского техно — Детройт. Сегодня отдельные производители и потребители рассеяны по земному шару, и непосредственного контакта между ними нет.

Атомизированность и распределенность новой музыки непосредственно связана и с ее звучанием. Современную андеграундную музыку невозможно вписать в узкие стилистические рамки. Ее можно называть брейккором, но что такое брейккор и существует ли он вообще, сказать сложно. Брейккор возник в начале 90-х как смесь тогдашних самых агрессивных музык — детройтского техно, британского джангла, европейского индастриала и металла. Собственно, и до сих пор про так называемый брейккор можно сказать, что он состоит из всего возможного: мелко порубленного, перемешанного и, желательно, шумного, громкого и сумасшедшего. Есть тут и даб, и хип-хоп, и драм-н-бэйсс, и рагга, и нойз, и хэппи-хардкор. Децентрализованная мешанина и коллажность из всего, что есть.

Огромное количество людей работает над новым саундом, над новым битом, над тем, как из нескольких звуковых красок сделать характерный колорит. Но в связи с появлением так называемой бас-музыки стала заметна такая тенденция: бас-музыка смотрит не на внешний мир, а внутрь себя, то есть на регги, раггу, джангл, драм-н-бэйсс, даб. И ищет сокровища внутри себя, а не снаружи. Это похоже на камень: снаружи он просто непоэтический булыжник, но если его расколоть, то внутри него — яркие кристаллы, которые стремятся к пустому центру. Это большой, но постоянно уменьшающийся и дробящийся мир. Он спрятан от окружающих, он повернут к ним спиной, стеной.

Мои собеседники Тюхо, Биле и Штефан несколько раз повторили, что существует множество разнообразно ориентированных мелких тусовок в разных городах, кто-то ходит только на концерты с хардкором (слово «хардкор» сегодня употребляется только по отношению к жесткому гитарному панку), кто-то только на нойз, кто-то только на дабстеп. Но на самом деле жестких границ у музыки нет, и они сами интересуются многой прочей музыкой. Потому и непонятно, где границы андеграунда. Вторая причина трудности состоит в том, что в Германии существует круг людей, считающих себя подлинным брейккор-андеграундом.

Этот самый «подлинный брейккор-андеграунд» очень строг и суров. В Берлине обитают так называемые Antideutsche, то есть антинемцы. Сколько их, сказать сложно, но они задают тон и показывают, что за нравы царят в брейккор-мире. Рассказы об этих самых антидойче напоминают глупые школьные анекдоты.

Антидойче настроены яростно проамерикански. Скажем, с их точки зрения, парень, у которого на ногах не кроссовки фирмы Nike, одет неправильно. Если тебя поймали не в американских кроссовках, значит тебя уличили в антиамериканизме, а там уже и до фашизма два шага. Кого-то застукали в испанских армейских тренировочных штанах. Скандал: эти штаны выдают симпатию к баскским террористам.

Иными словами, мы имеем дело с доведенной до абсурда идеей политической корректности. Огромное количество предметов одежды, изображений, слов и выражений табуизировано. Не следует говорить на кёльше, то есть кёльнском диалекте немецкого. Нельзя говорить «немецкое техно» или «молодые немецкие художники»: употребляя слово «немецкий», ты выдаешь свой национализм, антиамериканизм и фашизм. Требуется безусловная солидарность с Израилем.

При всем этом брейккор-иезуиты — самые настоящие немцы. Все это — наследие такого старого течения в хардкор-андеграунде, как стрейт-эдж, «жесткий край». В 80-х оно предусматривало массу воздержаний — от мяса, курения, алкоголя, секса.

Мои собеседники искренне изумлялись, до каких высот догматизма дошла эта тенденция. Строгости берлинского андеграунда они списывали просто на человеческий идиотизм. Я, честно говоря, подумал, что меня просто разыгрывают. Но нет, они уверили, что это все более чем серьезно. Мне показали флайер, приглашающий на брейккор-танцульку. Флайер напечатали в Кёльне, но в Берлине его распространять не дали. На нем изображена кукла Барби, обвязанная динамитными шашками. Авторы коллажа имели в виду идеал мещанской красоты. Фарисеи брейккора усмотрели, понятное дело, антиамериканскую пропаганду. Невероятное дело, автор коллажа пытался защитить свое творение, утверждая, что кукла Барби символизирует Германию, и потому картинка антинемецкая и политически корректная. Но и этот аргумент не помог. Из-за таких вопиющих историй, из-за истерических выяснений отношений буквально по любому поводу, в том числе и из-за музыки, многие предпочитают держаться подальше от брейккор-публики.

Похоже на то, что этот самый «настоящий андеграунд» является пугалом: в одном месте до упора завинченная демагогическая гайка позволяет всем остальным расслабиться и смотреть на вещи куда проще и веселее.

Мои собеседники сказали, что в Германии слово «андеграундный» стало синонимом «берлинский». Главный брейккор находится в Берлине, и главный хип-хоп тоже в Берлине. В Берлине за последние 15 лет собралась странная публика, социальную помощь там давали буквально каждому, и даже его собаке. В Берлине можно было жить не работая. А чтобы жить в Кёльне, надо вкалывать. Берлинцы смотрят на всех остальных как на зажравшихся и никуда не годных буржуев, как на яппи, которые слушают и делают минимал-техно. «Минимал-техно» звучит как приговор.

Типичная берлинская поговорка: «Сегодня нет гражданской войны, потому что бензин слишком дорогой». Смысл ее в том, что от тех, кто может позволить себе ездить на машине, революции не дождешься. Слишком уютно и хорошо здесь люди поживают, чтобы задницу от кресла оторвать.

Речь зашла о радикальных, оскорбительных и провоцирующих текстах. Мои собеседники очень заинтересовались тем, что и как пишет не знающая удержу публика в русском интернете. Но сказали, что агрессивный черный юмор и провоцирующие тексты, которых очень много в сегодняшнем хип-хопе, стали серьезно восприниматься 12—14-летними детьми. Не как трэш-клоунада, но как истина в последней инстанции. А в дабстеп-, брейккор- и нойз-андеграунде никакой подпольной шокирующей литературы нет, нет иронии, выходящей за грань приличия. Как и было сказано, все очень серьезные.

Как-то раз после моего вялого диджейского сета ко мне подошел высокий, интеллигентного вида молодой человек, а дело было в Москве, и начал взахлеб говорить о брейккоре, точнее, о том, что вот сейчас он мне расскажет, что такое настоящий брейккор. А знаешь такого? А знаешь сякого? А почему ты сказал то-то и это? — завывал он. Было далеко за полночь, метро уже не ходило. Он вполне серьезно настроился везти меня в какую-то квартиру, где лежат сотни выжженных DVD с брейккором, и выжечь мне пару десятков, я даже боялся начать считать, сколько это часов музыки окажется: 20? 40? 100? Я долго слушал его захлебывающуюся речь, но молодой человек так ничего и не сказал, кроме того, что он знает все, расскажет мне все и изменит мое мнение об этой музыке.

Я с большим трудом унес ноги и, сидя в машине, размышлял на такую тему: кто безнадежнее — свидетели Иеговы или поклонники брейккора? Однажды я не без антропологического интереса поприсутствовал на заседании провинциальной секции свидетелей Иеговы, заседание секции столичных свидетелей брейккора я бы точно не потянул. Их скрутило куда сильнее. Брейккор — это торопливая музыка, и в том смысле торопливая, что она боится, что мода на нее пройдет быстрее, чем успеет доиграть залихватский трек. Часто к дико искаженным и ускоренным барабанам, басу и синтезаторам добавлен рагга-вокал, который и скрепляет всю эту нойз-развалюху. Она, очевидно, гордится своей радикальностью и взрослостью, а на самом деле мертвой хваткой вцепилась в регги, как в мамину юбку.

Свидетели брейккора и дабстепа хорошо устроились, напридумывали себе названий и считают, что их никто не уличит, только они одни отличают тру-дабстеп от всякой дряни. А если бы все это дело называлось так, как оно того заслуживает — неоджангл, — то истинные ценители бы тихо сдулись, помалкивали и любили себе под нос свой регги.

В 90-х позорные и малоумные треки называли хэппи-хардкором, это была модная радикальная музыка для кукол Барби. Сегодняшняя музыка вполне заслуживает названия хэппи-брейккор. Встречается даже откровенный транс в духе мохнатого 1994-го. Скорее всего, не весь брейккор такой, но в сфере брейккора возродилась самая гнусная техно-тухлятина 90-х годов.