КАРЛ БРЮЛЛОВ
КАРЛ БРЮЛЛОВ
В области искусства, в
творчестве сердца русский народ
обнаружил изумительную силу,
создав при наличии ужаснейших
условий прекрасную литературу,
удивительную живопись и
оригинальную музыку, которой
восхищается весь мир…
Гигант Пушкин — величайшая
гордость наша… а рядом с ним
волшебник Глинка и прекрасный
Брюллов.
М. Горький
«Если бы нашему Эрмитажу, — писал Карл Брюллов, сравнивая коллекцию Дрезденской галереи с петербургским собранием, — хоть одного крикуна из здешних, то он стоил бы всех сокровищ Европы, Азии, Африки и Америки».
Эти гордые слова хранятся в «Архиве Брюлловых» и относятся к поре, когда братья Брюлловы, Карл и Александр, получив благословение петербургского «Общества поощрения художников», путешествовали по Европе, имея конечной целью Рим.
Молодые художники отправлялись в дальний путь, как пишет современник, «искать не вдохновенья, а усовершенствования», и они тщательно изучают, смотрят, сравнивают…
А вот отрывок из письма Карла, написанного уже из Рима:
«Но нам вдалеке от родины, от друзей, от всего, что делало нас счастливыми в продолжение 23 лет, каково нам — вы, может быть, после сего письма и будете иметь вообразить себе.
Ни сосенки кудрявые, ни ивки близ него.
Хотя здесь вместо сосен растут лавры и вместо хмеля виноград — все мило, прелестно! — но без слов, молчат и даже кажется все вокруг умирающим для тех, кто думает о родине».
Как много стоит за этими бесхитростными словами душевной чистоты и сдержанности!
Юный Брюллов воспитывался в стенах петербургской Академии художеств в дни, когда Россия одержала великие победы. Это была пора подвига и восторга, и молодой художник мечтал прославить Отчизну своими творениями.
Честолюбивым мечтам суждено было сбыться.
Но до великого дня триумфа русского художника в Европе лежали долгие годы напряженного труда, учения.
А пока Брюллов снял мастерскую в древней столице Италии — родине многих гениальных живописцев. И поместил в ней слепки, напоминавшие ему о классических произведениях древности: Аполлона Бельведерского, Венеру Медицейскую, Меркурия Ватиканского, Бельведерский торс и фрагменты фигур Аякса и Геркулеса.
Молодой живописец получил хорошую школу, но здесь, в Риме, он так близко подошел к изучению великих шедевров классики, что с поразительной зрелостью делает глубокие выводы.
Вот короткий отрывок из его письма к брату Федору Брюллову — художнику:
«Первое, что я приобрел в вояже, есть то, что я уверился в ненужности манера. Манер есть кокетка или почти то же; делая соображения из всего виденного во всех галереях, на дороге встречавшихся, вижу, что метода, употребляемая древними мастерами, не без причин».
Тонкое чувство формы, поражающая пластичность картин Брюллова — результат любовного изучения классики. Вспомним, что еще в академии юный художник сорок раз рисовал сложнейшую группу Лаокоона, двенадцать раз копировал Веласкеса.
Шли годы.
Несмотря на косность и нелепые претензии «Общества поощрения художников», Брюллов упрямо идет к цели.
Его живопись становится прозрачнее, колорит картин — напряженнее, краски — свежее. Молодой живописец пишет свои картины «Итальянское утро» и «Полдень», в которых сюжет взят не из мифологии, не из библии, а просто из жизни.
Это весьма шокирует почтенных членов «Общества поощрения художников», и они лишают Брюллова стипендии.
Но, к счастью, к тому времени мастерство художника настолько окрепло, что он решает идти своим путем.
Итальянский полдень.
«Всадница». Эта блестящая картина Брюллова сразу поставила его в ряд с крупнейшими живописцами Европы. Виртуозно написанная, она вызвала сенсацию в Риме.
Вот один из отзывов прессы тех дней:
«Отличный живописец, которого до сих пор мы знали только по некоторым прелестным рисункам, исполненным акварелью, в этом году появился с большой картиной, написанной масляными красками, и превзошел всеобщие ожидания. Эта картина, портрет в настоящую величину, изображает очень красивую девушку на лошади, в саду, и написана господином Карлом Брюлловым по заказу графини Самойловой. Манера, которою исполнен этот портрет, заставляет припомнить прекрасные произведения Вандика и Рубенса».
Девять лет, проведенные в Риме, не пропали даром.
Брюллов достигает в своих портретах и картинах самого высокого живописного класса.
Но молодой художник верен своей мечте, он продолжает упорно работать, изучать мастеров Ренессанса, чтобы создать произведение монументальное, способное прославить русскую школу живописи.
Стендаль в своих знаменитых «Прогулках по Риму» пишет о посещении Ватикана, где они любовались станцами Рафаэля, и в частности «Афинской школой»:
«Наши спутницы с первого же взгляда уловили оттенки в выражении действующих лиц этой картины благодаря копии в размере подлинника, которую пишет какой-то русский художник…
Яркие краски русской копии послужили нам прекрасным комментарием, отлично поясняющим текст старинного автора…»
Этот «какой-то русский художник», поразивший Стендаля, был молодой Карл Брюллов.
«Так Брюллов, усыпляя нарочно свою творческую силу, с пламенным и благородным подобострастием списывал «Афинскую школу» Рафаэля. А между тем в голове его уже шаталась поколебленная Помпея, кумиры падали, народ бежал по улице, чудно освещенной вулканом».
Всадница.
Эти слова Пушкина с гениальной простотой рисуют страстную увлеченность художника, вынашивающего «Последний день Помпеи», свою будущую, ставшую столь знаменитой картину.
История трагической катастрофы, постигшей древний город, целиком захватила все помыслы живописца. Он вспоминает свои первые впечатления от посещения Помпеи:
«…Нам открылась откопанная часть сего несчастного города. Мы взошли; у входа сидели сторожа-проводники; один из них предложил нам свои услуги и сказал, что это место был малый форум, или место, где сбирался народ для торга и других публичных дел… Вид сих развалин невольно заставил меня перенестись в то время, когда эти стены были еще обитаемы, когда этот форум, на котором мы стояли одни и где тишина была только прерываема какой-нибудь ящерицей, был наполнен народом… Нельзя пройти сии развалины, не почувствовав в себе какого-то совершенно нового чувства, заставляющего все забыть, кроме ужасного происшествия с сим городом».
Художник, вооруженный блистательным мастерством, создает несколько эскизов и потом приступает к грандиозному холсту.
Но прошло три года со времени первого эскиза, пока молодой живописец наконец окончил вчерне прорисовку холста.
Вот маленькая запись, которая свидетельствует о напряжении, испытанном при этой работе:
«К концу 1830 г. в брюлловской «Помпее» все фигуры были только поставлены на места. Вся эта работа была окончена и так подействовала на организм Брюллова, что у него от упадка сил дрожали голова, руки и ноги».
Не представляется возможным описать все перипетии и сложности создания этого колоссального холста. Ведь его размер достигал около тридцати квадратных метров!
Но, наконец, картина написана. Вот что рассказывает друг художника об этих торжественных минутах со слов самого Брюллова:
«… Чудные моменты пережил я, писавши эту картину! И как теперь вижу стоящего перед нею маститого старца Камуччини. Спустя несколько дней после того, как весь Рим стекался смотреть мою картину, пришел он ко мне в мастерскую (на) Виа Сан Клавдио и, постояв несколько минут перед картиной, обнял меня и сказал: «Обними меня, Колосс!»
Последний день Помпеи.
Триумфально было рождение славы Брюллова.
Десятки тысяч римлян и жителей других городов Италии приходили в мастерскую полюбоваться шедевром.
Слава художника росла с каждым днем… Великий английский писатель Вальтер Скотт, рассматривая «Последний день Помпеи», сказал с восторгом:
«Это не картина, это целая поэма».
Полотно привезли в Милан.
И снова, как и в Риме, в зале Брерского дворца с утра до вечера теснились толпы любителей живописи.
Брюллова узнавали на улице, приветствовали его, а однажды, когда художник посетил театр, публика узнала живописца и устроила ему овацию.
А через несколько минут прима читала со сцены стихи, написанные в честь русского гения.
Можно себе представить, как ожидали в России «Последний день Помпеи», которая неторопливо шествовала по Европе и, побывав в Париже, наконец достигла родины.
Ликованию соотечественников не было предела.
Высокие ценители искусства были поражены блистательным произведением Карла Брюллова… Гоголь писал:
«Его произведения первые, которые могут понимать (хотя неодинаково) и художник, имеющий высшее развитие вкуса, и не знающий, что такое художество. Они первые, которым сужден завидный удел пользоваться всемирною славою, и высшею степенью их есть до сих пор — «Последний день Помпеи»… У Брюллова является человек для того, чтобы показать всю красоту свою, все верховное изящество своей природы. Страсти чувства, верные, огненные, выражаются на таком прекрасном облике, в таком прекрасном человеке, что наслаждаешься до упоения».
«Гениальным художником» и «первым живописцем Европы» называл его Белинский.
Триумф.
Другого слова не подыщешь, чтобы оценить тот поток восторга, любви и признательности, который обрушился на счастливого художника. Это была полная мера народного признания за творческий подвиг.
Последний день Помпеи. Фрагмент.
И вот, наконец, прославленный живописец на родине.
Он спешит в Москву, куда приезжает 25 декабря 1835 года, опаздывая на один день отпраздновать свое рождение.
Москва произвела на Брюллова огромное впечатление.
Он целыми днями бродил по городу.
Ведь все здесь дышало великой историей великого народа. Еще живы были в памяти героические страницы Отечественной войны 1812 года. Вот несколько строк воспоминаний современника о тех днях:
«Брюллов горячо любил Москву. Стоя на колокольне Ивана Великого, он словесно рисовал десятки ярких исторических картин; чудился ему Самозванец, идущий на Москву, с своими буйными дружинами; то проходил в его воображении встревоженный Годунов; то доносились до него крики стрельцов и посреди их голос боярина Артамона Матвеева; то неслись в воздухе на конях Дмитрий Донской и князь Пожарский; то рисовалась около соборов тень Наполеона…»
В голове замечательного художника роились десятки замыслов, он рисовал эскизы, увлеченно рассказывал новым друзьям о своих планах.
Москвичи приняли его радушно, хлебосольно. Его звали на бесконечные банкеты, приемы. В честь него были сложены ставшие хрестоматийными стихи:
Принес ты мирные трофеи
С собой в отеческую сень, —
И стал «Последний день Помпеи» —
Для русской кисти первый день!
Карлу Брюллову были в тягость эти бурные каждодневные восторги, кончавшиеся шампанским и долгим застольем. Но не в его силах было приостановить эту справедливую радость своих новых друзей.
Большим событием в жизни художника была его встреча и завязавшаяся дружба с Пушкиным. Они сразу сошлись и полюбились друг другу. В письме к жене от 4 мая 1836 года поэт пишет:
«Мне очень хочется привести Брюллова в Петербург. А он настоящий художник, добрый малый, и готов на все. Здесь Перовский его было заполонил; перевез к себе, запер под ключ и заставил работать. Брюллов насилу от него удрал».
Портрет Ю. П. Самойловой с приемной дочерью Амацилией Паччини.
А через две недели он сообщает Наталье Николаевне в другом письме от 18 мая:
«Брюллов сейчас от меня. Едет в Петербург скрепя сердце; боится климата и неволи. Я стараюсь его утешить и ободрить; а между тем у меня у самого душа в пятки уходит, как вспомню, что я журналист».
Не прошло и месяца со дня посылки Пушкиным письма о выезде Брюллова в Санкт-Петербург, как в помещении Академии художеств 11 июня 1836 года был дан обед в честь знаменитого живописца.
Может быть, не стоило особо отмечать эту ничем не замечательную дату, 11 июня!
Но дело в том, что по странному стечению обстоятельств именно 11 июня, через четырнадцать лет, Брюллов приедет, по существу, умирать в Рим… Больной, постаревший.
Но не будем забегать вперед и омрачать торжество в императорской Академии.
«Вам не новы приемы торжественные, похвалы восторженные, — говорил в своей речи, обращенной к Брюллову, конференц-секретарь В. И. Григорович. — Дань таланту истинному есть дань справедливости. Но здесь вы найдете радушие, привет и чувства родственные. Вы наш по всему: как русский, как питомец, как художник, как сочлен, как товарищ».
Брюллов был растроган. Он стоял неподвижно, в глазах у него блестели слезы восторга, он буквально сиял в лучах тепла и любви.
Громовое «ура», мажорный торжественный марш потрясали стены здания, где родился и воспитался талант художника.
На следующий день отгремели трубы, и столица встретила Брюллова строгими буднями и делами.
Императорская Академия художеств, предложив Брюллову руководство историческим классом, возвела его в звание младшего (2-й степени) профессора.
Для получения звания старшего профессора ему надлежало написать большую картину на тему, утвержденную Академией.
Наверное, почетный член многих академий Европы был озадачен таким оборотом дела.
Но, очевидно, «Последний день Помпеи», написанный по собственной инициативе, был недостаточно весомым для получения звания старшего профессора.
Таково было высочайшее государя Николая I благоуважение.
Турчанка.
… Зимний. Сюда вместе с Волконским приехал Брюллов, чтобы предстать перед самодержцем России.
Дворцовые часы пробили гулко десять, и тут же где-то рядом прозвенели десять ударов…
— Пойдемте, Карл Павлович, — промолвил князь.
Странные, сложные чувства владели художником, когда они шли по бесконечным анфиладам дворца.
Золоченые двери будто сами распахивались настежь.
Будто во сне, мелькнул пустынный ряд великолепных покоев.
Ледяной блеск паркетов, холодное сияние зеркал, колючее мерцание золота. Последние шаги…
Согнутая спина Волконского, и вдруг Брюллов почувствовал студенистый, оловянный взор монарха.
Деспот, превративший Зимний в застенок, милостиво улыбался художнику.
— Я хочу заказать тебе картину, — сказал Николай I прямо, без приветствий и обиняков.
Брюллов поклонился.
— Напиши мне, — продолжил государь, — Иоанна Грозного с женой в русской избе на коленях перед образом, а в окне покажи взятие Казани.
Заказ царя — банальный, нелепый — был неотвратим.
Как быть?
Ведь Николай, очевидно, готовя этот сюжет, с кем-то советовался, обсуждал эту тему, может быть, сжился с ней.
Бесцветные глаза самодержца уставились на Брюллова.
Художнику показалось, что холеные щеки царя побледнели.
Ждать было нельзя. Надо немедля отвечать.
— Государь, — промолвил Брюллов, — если я займу первый план двумя холодными фигурами, статичными, — тут же поправился живописец — а самый сюжет, широкую панораму зажму в маленькое окно, то меня закритикуют, не поймут.
Николай вонзил в художника один из своих испытанных жестких взглядов.
— А что ты предлагаешь?
— Я работаю над «Осадой Пскова», — ответил Брюллов, — и хочу верить., государь, что картина получится.
— Хорошо, — сказал сухо самодержец.
… До самой смерти Брюллов не забудет этого диалога, как до самой смерти не кончит огромную картину «Осада Пскова», которая никак не укладывалась в заданные историей Карамзина рамки.
Портрет писателя Н. В. Кукольника.
Брюллова не удовлетворила история Карамзина. «Здесь все цари, а народа нет.
Фальшивый посыл сложнейшей композиции огромного холста (Брюллов затеял картину больше «Помпеи»), нажим, опека — все это было ненавистно живописцу. У него не уходили из памяти злые строчки эпиграммы Пушкина на историю Карамзина:
В его «Истории» изящность, простота
Доказывают нам без всякого пристрастья
Необходимость самовластья
И прелести кнута.
Словом, холст не задался…
Но этот эпизод лишь положил начало тягостным отношениям, наступившим между царем и «первой кистью России».
Брюллов по масштабам своего дарования стремился к монументальной живописи, к фреске.
Ведь недаром он с успехом прошел школу Рафаэля.
Но царь не понимал его.
И когда после пожара Зимнего в 1837 году Брюллов просит царя дать расписать ему фресками стены дворца на темы истории России, то его хлопоты, кстати, горячо поддержанные поэтом Жуковским, не увенчались успехом.
Николай I ответил резким отказом.
Он не понял, не поверил, что могучая кисть Брюллова была способна создать фрески, которые превратили бы стены Зимнего в уникальный музей, подобный Ватикану.
Брюллов глубоко и ясно мыслил.
Он отлично понимал, что ему не сломать и не прошибить косность двора, недружелюбие самодержца, и он… исподволь, молча манкировал просьбы царя.
Ученик Брюллова Железнов рассказывает о прелюбопытнейшей «дуэли», состоявшейся между самодержцем и вольнолюбивым мастером.
«Николаю Павловичу очень хотелось, чтобы Брюллов написал с него портрет, но он долго надеялся, что Брюллов сделает ему удовольствие и сам будет искать чести оставить потомству его изображение.
Натурщики.
Наконец, утратив эту надежду, государь как-то раз, гуляя в Петергофском саду, случайно встретил Брюллова и сказал ему:
— Карл, пиши мой портрет.
Брюллова это не застало врасплох, он тут же ответил, что не взял с собой в Петергоф этюдника с красками.
Сеанс был отложен.
Царь назначил время для сеанса и опоздал на двадцать минут. Брюллов свернул этюдник и ушел.
Когда самодержец приехал и спросил, где художник, ему сообщили, что он не дождался.
— Какой нетерпеливый мужчина! — сказал в сердцах самодержец России».
Фантастично, но портрет Николая I кисти Брюллова не был создан.
Это тем более разительно, что живописец написал десятки превосходных портретов современников, поражающих своим мастерством и сделавших бы честь любому собранию мира.
Своеволие Брюллова обошлось довольно дорого русскому искусству.
Дело в том, что художнику так и не удалось получить заказ на росписи, фрески с историческим содержанием.
И наше искусство не имеет ни одной монументальной фрески Брюллова, написанной на тему истории России. Таковы факты.
Жизнь Брюллова была в работе, в живописи.
Он другой себе ее и не мыслил.
Просыпался и с утра уходил в мастерскую, проводя долгий день в трудах, а к вечеру Петербург звал художника отправлять обязанности светского человека.
И эти вечера, как правило, долгие, отнимали драгоценную энергию, опустошали душу. Брюллова окружали восторженная лесть, похвалы…
Все это, может быть, кружило голову на первых порах, но потом стало просто мешать жить.
Светский Петербург скучал.
Получив редкий подарок в лице красивого, талантливого художника, «покорителя Европы», он не выпускал много лет живописца из своих цепких, но угнетающих объятий.
Портрет баснописца И. А. Крылова.
Брюллов умолял своих друзей: «Не пускайте меня к этим людям», — но неумолимые законы «малого стада» вступали в силу, и снова светская ржа разъедала душу.
Дом Брюллова, его мастерская были его единственным приютом, его маленькой крепостью, и он приложил много трудов, чтобы соответственно ее обставить.
Художник очень любил красные цвета.
Молодой Тарас Шевченко, тогда еще крепостной, впервые попав к Брюллову, был поражен «красной комнатой».
Через прозрачные алые занавеси струился багряный таинственный свет солнца. Стены были покрыты пурпурными штофными обоями, диван обтянут кумачовым сафьяном…
Сам хозяин встретил гостя в халате кораллового цвета, на мольберте стоял рисунок, сделанный красной сангиной.
Пунцовые солнечные блики играли на металле старинного оружия — щитах, мечах, копьях, причудливо развешанных и расставленных в интерьере. Рубиновые бархатные и рдяные атласные драпировки дополняли картину.
Кстати, эта красная комната стала для Шевченко как бы «символом свободы», ведь здесь он получил из рук друзей вольную, освободившую его от крепостного рабства.
Думается, что всем известна со школьной скамьи история с выкупом Шевченко, когда Брюллов поставил на аукцион специально написанный портрет Жуковского и на вырученную сумму в 2500 рублей добыл волю юному живописцу.
Брюллов работал как одержимый. Есть много записей, рассказывающих о неистовом темпераменте живописца, о его феноменальной работоспособности. Вот несколько страниц из них:
«Мы очень хорошо помним Карла Павловича, встававшего вместе с солнцем и уходившего в свою мастерскую, в то время, когда он был занят этой картиной. Сумерки только заставляли Брюллова бросать кисть. Так длились с небольшим две недели, и художник до того горел, что, кажется, хотел бы обратить и ночь в день. Никто в это время не был допускаем в его мастерскую, несмотря ни на какие просьбы и ни на какое лицо. Брюллов страшно похудел в это время — одним словом, Брюллов работал..
Брюллов не всех охотно пускал в свою обитель. Вот любопытная история о визите царя к художнику.
Вирсавия.
В 1838 году зимою, около трех часов пополудни, государь в санях возвращался из Горного корпуса во дворец. Проезжая мимо Академии художеств, он увидел в окно Брюллова, который сидел в халате на стремянке и писал…
Государь приказал кучеру повернуть сани и остановиться у подъезда.
… Карлу Брюллову тотчас же дали знать, что государь идет к нему.
Мастер бросил палитру на то место, где сидел, сбежал с лестницы, ушел на антресоли, в спальню, и лег в постель.
Государь вошел в мастерскую, посмотрел на картину, на брошенные, запачканные кисти и палитру и спросил Липина:
«А где Карл Павлович?»
«Он, ваше величество, ушел в спальню», — отвечал Липин.
Государь поднялся на антресоли, застал Брюллова в постели и осведомился, что с ним.
Брюллов пожаловался государю на нездоровье.
Государь улыбнулся, простился с Брюлловым и, уходя, сказал ему: «Ну, ну, выздоравливай скорее; мне пора домой».
Если вспомнить атмосферу той далекой эпохи, пожалуй, более чем сложную, когда немилость царя могла завести человека довольно далеко, то поведение Брюллова можно счесть довольно оригинальным, если даже не смелым.
Вот история, которая как нельзя лучше рисует Брюллова как человека прямого.
Известный живописец Алексей Егорович Егоров в старости навлек на себя гнев государя не тем, что начал худо работать… а своим неосторожным языком, болтавшим много лишнего при дрянных людях, доводивших всякие дрязги до Оленина и через него до государя.
Как видите, мир не без добрых людей, и Николай I, узнав о поведении Егорова, послал в Академию художеств запрос:
«Достоин ли Егоров носить звание профессора?»
Получив запрос этот, Оленин немедленно послал всем профессорам Академии приказание собраться вечером в Совет, прочел им присланную в Академию бумагу и спросил их, что ответить на нее.
Хотя члены академического совета официально узнали запрос государя только вечером, однако же не может быть никакого сомнения, что все они, отправляясь в Совет, очень хорошо знали, о чем им придется там рассуждать.
Гадающая Светлана.
Все они искренне жалели Егорова, но заступиться за него не решались и после долгих совещаний согласились дать на полученный запрос ответ, сообразный с желанием государя.
Тогда Брюллов, который до решительной минуты не говорил ни слова, объявил, что он придуманного Советом ответа не подпишет, припомнил Совету, что Егоров некогда делал честь русскому искусству и что Академия гордилась им, что Совет Академии, созванный для его осуждения, состоит из его товарищей и учеников, и в заключение сказал, что живописец Карл Брюллов считает себя учеником Егорова.
Речь Брюллова воодушевила всех.
Все как будто встрепенулись, все громко заговорили в пользу старика Егорова и положили отстоять его честь.
Оленин, заметив, что об угождении монарху никто более не думал, встал с места и сказал Брюллову:
— Вы наделали всю эту кутерьму, так вы и сочиняйте ответ, а я пойду домой.
— Ступайте, — ответил Брюллов, — все будет сделано без вас.
… Одним из редких качеств Брюллова была необыкновенная доброжелательность к коллегам-художникам.
Всем известно его отношение к Федотову, который, будучи молодым начинающим живописцем, пришел к великому мастеру и встретил с его стороны поддержку и внимание…
Прошло несколько лет, и вот Федотов снова у Брюллова.
Вот выдержка из письма Федотова к Погодину после посещения тяжело больного художника:
«Милостивый государь Михаил Петрович!
Извольте получить ответ на ваш вопрос. Перед тем, как представил я первые картины в Академию, я так давно не бывал у Брюллова, что и не видал, как он захворал и как дошел до отчаянного положения, в каком его находили и каким я сам нашел его, когда по его зову явился к нему с Басковым. Худой, бледный, мрачный сидел он в Вольтере; перед ним на полу приставленные к стульям мои две картины: «Кавалер» и «Разборчивая невеста». «Что вас давно не видно?» — был первый вопрос Брюллова. Разумеется, я отвечал, что не смел беспокоить его в болезни. «Напротив, — продолжал он, — ваши картины доставили мне большое удовольствие… И поздравляю вас, я от вас ждал, всегда ждал, но вы меня обогнали.
Портрет археолога Микель-Анджело Ланчи.
Какую предельную честность и простоту души надо иметь, чтобы сказать всего лишь три слова: «Вы меня обогнали».
… В один из серых петербургских дней, когда доктора разрешили Брюллову после семимесячной болезни покинуть постель, он попросил придвинуть вольтеровское кресло ближе к трюмо, потребовал принести в спальню мольберт, палитру, кисти.
Вмиг наметил он на картоне рисунок головы, руку…
С вечера он повелел не пускать к нему на другой день никого!
«Автопортрет» Брюллова 1848 года… Художник на пороге пятидесятилетия.
Живописец только что перенес тяжелую болезнь.
Но не только недуг отнял у него краски лица и блеск глаз.
Усталость.
Постоянная, неуходящая.
Она залегла в тревожных складках крутого чистого лба, она притаилась в пепельных, некогда блестящих золотых кудрях.
Усталость во вздутых венах тонкой руки, плетью повисшей на подлокотнике кресла.
Усталость в самом колорите полотна, в сочетании черных, красных, восково-бледных тонов.
Время.
Зрелость.
Пора жестоких переоценок, пора разочарований и потерь — вот истинные слагаемые этого образа…
Мастерство Брюллова в эти годы достигло совершенства.
Его кисть поистине виртуозна.
Ведь этот дивный портрет написан всего за каких-нибудь два-три часа!
Живописец в одно касание решает тончайшие пластические задачи — и перед нами шедевр!
Но почему же тогда глаза художника так безрадостны, почему в них нет сияния, удовлетворения творца?
Почему они так тревожны? Почему так пристально всматриваются они в зеркало?
Может быть, потому, что Брюллов впервые за всю полувековую жизнь именно в эти два часа, именно в этот миг так остро ощутил бег времени, так обнаженно оценил свои потери, так чутко понял суть безвозвратно упущенных лет.
Может быть, в эти короткие часы перед художником промелькнула вся его жизнь?
… Многое не свершилось.
Не сбылась заветная мечта художника оставить родине картины, в которых была бы видна вся ее жизнь, самое сокровенное — судьба народа, великая история России…
О, как он мечтал заткнуть глотку светской черни, болтавшей в своих золоченых бонбоньерках-салонах об угасании его таланта!
О, как он мечтал уйти от мелочной и тем не менее тяжкой опеки царя, от неотступного взора монарших глаз!
Снова наступит завтра.
Наступят будни.
И снова все быстрее и быстрее закрутится неумолимое колесо столичной жизни, пестрая череда успехов, неискренних похвал и соболезнований.
Два часа в жизни художника.
Как это ничтожно мало и как это много, если вдуматься в суть бытия!
Когда вдруг с ослепительной ясностью ощущаешь, что рок несет твою утлую ладью по воле недобрых волн и злого ветра и что у тебя самого нет сил остановить этот бег.
… Привычно ходит кисть, и за считанные минуты на картине возникают черты больного, бесконечно усталого человека.
Бьют часы.
В роскошной мастерской тихо.
Шум Петербурга не проникает в этот приют муз.
Но это только кажущийся покой.
Брюллов предельно одинок в этом огромном городе.
Он одинок и неустроен, этот великий художник, покоривший Рим и заслуживший триумф на родине.
Он несчастлив, этот человек, которым восхищались тысячи людей, перед которым преклонял колени сам Пушкин!
Он одинок.
Горько, напряженно глядят на нас с «Автопортрета» глаза великого художника.
Но мы знаем, что Брюллов не одинок…
Об этом говорят сотни его великих творений — его детей.
Об этом говорят сотни тысяч почитателей его таланта, заполняющих залы наших музеев, любующихся его шедеврами.