ВАСИЛИЙ ПЕРОВ
ВАСИЛИЙ ПЕРОВ
Выдающийся русский живописец XIX века Василий Перов…
Великолепная юбилейная выставка его творений была открыта в Государственной Третьяковской галерее. Она посвящалась 150-летию со дня рождения художника. Одиннадцать залов. Более 250 картин, эскизов, этюдов, акварелей, рисунков. Целый мир…
Эпиграфом к выставке могли бы служить слова Гете:
"... Давность, приблизившись, приобретает явность.
Ушедшее прошлое вдруг возникло выпукло, щемяще-остро.
Искусство Василия Дерова недаром вызвало тогда у зрителей, видавших Брюллова, Венецианова, Тропинина, Федотова, такой бурный резонанс.
Взлет его славы казался на первых порах феноменальным. Ведь за какие-то пять-шесть лет Перов стал признанным лидером отечественной живописи, предвосхитив во многом успех таких великанов, как Суриков и Репин. А ведь его картины не поражали взор ни форматами, ни ракурсами, ни необыкновенными сюжетами. Но поставленные в них этические вопросы, гуманность задач, общечеловеческие проблемы делают лучшие полотна Перова шедеврами планетарного звучания.
Хотелось бы привести слова, сказанные через целый век с лишним после создания «Тройки», увенчавшей Перова лаврами академика.
«Не пропустил он момент, когда народу захотелось сокровенного, — писал Шолохов о Шукшине. — И он рассказал о простом, не героическом, близком, так же просто, негромким голосом, очень доверительно. Отсюда взлет и тот широкий отклик нашло творчество… в сердцах многих тысяч людей».
Могут удивиться: что общего между актером, писателем Шукшиным и живописцем Перовым?
Жившими в столь разные эпохи.
Искусство правды…
Как безгранично оно и тем более победно.
От могучих гармонических ваяний Баха и Бетховена, бездонных по глубине философского мировидения, до бесхитростной неаполитанской песенки «0, мое солнце», исполняемой итальянским мальчиком Робертино Лоретти…
От титанических фресок Микеланджело Буонарроти, в которых будто звучит сам голос рода человеческого, до славного «Оленя» Пиросмани, глядящего на вас открыто и весело.
Ведь сочетаются строки Гомера, Данте, Гете с лирическими стихами Блока и Есенина.
Вильям Шекспир и уморительный «Петрушка» — театр.
«Война и мир» Льва Толстого ничуть не отрицает «Бравого солдата Швейка» Гашека.
Искусство — это мир.
Необъятный и непостижимый.
Какая дидактика, риторика, даже самая талантливая публицистика может заменить живые образы, достигающие души человека, — разительно выпукло, объемно.
Поистине права народная мудрость: «Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать..
Взгляните на картины Перова.
Вмиг станет ясно, в какую невозвратную пропасть кануло прошлое. Голос совести, гражданское чувство художника сделали, казалось, невозможное. Пластически совершенно, остро раскрыты будни трудового люда.
Судьбы детей, не знавших детства.
Одна стена выставки во втором зале. Пятнадцать шагов. Несколько полотен. Не ждите в них страстей, эффектов.
Все обыденно.
Скупо.
Правдиво.
И эта истина куда ужаснее любой лжи. Почти во всех холстах царит тишина. Разве вой собаки да голос вьюги нарушают безмолвие. Оно куда пронзительнее шума и грохота, крика.
«Тройка»
Широко известные, хрестоматийные, памятные с детства: «Тройка»,Проводы покойника», «Спящие дети»…Шедевры. Вижу, как некто, наморщив нос, молвит вяло: «Литературность в живописи XX века — моветон. Эти иллюстрации рассчитаны на сентиментального зрителя.
Не вступая в споры, можно посоветовать прочитать высказывание известного пейзажиста А. А. Киселева, процитированное Репиным в «Далеком близком»:
«Пусть новейшая художественная критика упрекает наших художников в идеях… называя эти идеи тенденциями. Мы не имеем причины стыдиться этих тенденций, завещанных нам такими писателями, которым как гениальным художникам поклоняется современная Европа (Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Достоевский, Тургенев, Толстой). Тенденции эти не идут вразрез с идеалами нашего искусства. Напротив, они одухотворяют и возвышают его. Чистые от всяких корыстных и эгоистических побуждений, они-то и есть идеалы этого искусства, без которых оно не могло бы и существовать».
Мужественно.
Четко звучат слова мастера-реалиста.
И они полностью относятся к Перову-художнику, запечатлевшему забытое прошлое.
Перов не находил себе места.
Бродил, бродил по старым кварталам Москвы. Посещал закопченные шумные мастерские.
Взбирался на чердаки, заваленные рухлядью. Пугал обитателей своим пристальным взором.
Спускался по стертым от времени, осклизлым ступеням в мрачные подвалы. Эти трущобы были заселены трудовым людом.
Везде кишели дети. Оборванные, неухоженные.
Художник искал в этих забытых богом местах героя будущего полотна. Мелькали дни. Картина ждала…
Однажды он зашел в бойкую портняжную, где за гроши латала дыры беднота.
Живописец внезапно услыхал сиплый бас:
«Барин, чего забыли в наших краях, а?» Перов вздрогнул.
Перед ним стоял вальяжный хозяин. Розовая косоворотка. Фуражка с лаковым козырьком, надетая набекрень. Жилетка с золотой цепочкой часов. Хромовые сапоги. Это был поистине «князь» сих мест.
Проводы покойника.
Василий Григорьевич смешался: что он мог сказать? Разве поймет этот ражий детина, как ему нужен «коренник» для «Тройки»? Символ угнетенности юной души.
Наконец судьба будто смилостивилась. Тверская застава… Густая толпа. Гам, крик. Шумиха. Торгуют всяческой снедью. Горячий сбитень. Ливер. Семечки. Пестрая карамель.
Перова чуть не сбил с ног парнишка-рассыльный. Бедняга тащил, как гном, огромный тюк.
Мастер вгляделся в его перекошенную потную мордашку.
Опять не он. Задержали на миг зеваки. Полупьяный мужик танцевал «барыню» с медведем. Художник собрался восвояси.
Как вдруг перед ним возникла немолодая крестьянка.
Рядом понуро плелся белобрысый мальчонка…
Это был точно «коренник»!
Долго-долго пытался объяснить перепуганной женщине (а она видела в нем лишь богатого господина в шубе), что ему надо обязательно сделать набросок с ее сынишки.
Не более.
Наконец сговорились.
Студия.
Вскоре малыш оцепенело застыл в позе. Перов спешил, спешил окончить этюд. Мать сидела в креслах поодаль. Все кругом казалось ей странным и дивным. Особо пугала большая белая женщина из гипса. А со стен не спускали глаз десятки разных бородатых и безусых лиц.
Набросок был окончен.
Потом художник стал вписывать прямо в холст, стоящий на мольберте, образ юнца. Тогда уж материнское сердце не выдержало. Ее кровинушка возник на полотне как живой. Только зачем заставили тащить втроем эти санки с огромной бочкой?.. Ну, барину видней. И женщина вынула скомканный платок. Вытерла глаза.
Прошло несколько лет.
«Тройка» давно-давно была завершена.
Картина ошеломила всех… Перов получил звание академика. Жизнь, работа продолжались… Но художник не забывал того деревенского мальца, который помог ему окончить холст.
«Какова его судьба? — думал Перов. — Что с ним?» — не раз томила мысль. И в одно из таких мгновений… раздался робкий, еле слышный стук. Почти шорох. Василий Григорьевич распахнул дверь. Перед живописцем возникла бедно одетая крестьянка.
«Тройка». Фрагмент.
Черный платок. Темная душегрейка. Узелок в натруженных руках. Глаза. Глаза светлые, широко открытые. Полные слез. «Что с вами?» — воскликнул Перов. Он не узнал в постаревшем, осунувшемся лице знакомые черты матери «коренника». Но это была она.
Сбивчиво, кратко, трагично прозвучал рассказ. Страшная, неприкрытая правда предстала перед Перовым. Мальчик умер.
— Барин, — прошептала женщина. — Вот деньги. Продала все, что могла. Молю одно: отдай мне лик моего сынка родного. Век буду благодарна.
Перов утешил горемычную мать.
Девизом благородной творческой деятельности Василия Перова могли бы служить сокровенные слова великого Мусоргского:
«Прошло время писаний на досуге: всего себя подай людям — вот что теперь надо в искусстве».
И художник созидал…
Ошеломляет его поразительная, вулканическая работоспособность.
Вернемся на выставку в Третьяковку.
Задумайтесь: ведь все это создано за одну жизнь. За тридцать лет работы… Еще одно чувство неотступно преследует тебя, когда видишь метания, разыскания, бесконечные эскизы. В них осязаемы непрестанные горестные раздумья. Слышишь тревожное биение горячего сердца живописца-гражданина.
«Истинным поэтом скорби» назвал своего любимого учителя Михаил Нестеров…
И еще пророческие строки неотвязно слышатся в залах экспозиции Перова:
«Чтобы хорошо писать, страдать надо, страдать, страдать...»
Это сказал Достоевский.
Река жизни неумолима.
Ее поток беспощадно стирает и дробит даже твердые камни.
И тогда они ложатся на дно русла как галька, а порою даже песок.
Спящие дети.
Но дар особо целиковых, сильных горных пород — устоять, не поддаться нивелирующему, сглаживающему движению воды.
Тогда мы видим вдруг посреди бурного потока гордую скалу, утес с ломаными, резкими отрогами, оставшимися почти в первозданной красоте…
Так и в искусстве.
Надо обладать очень крупным характером, а если хотите — личностью, чтобы не раствориться, не растерять данных природой свойств.
Нужно, любя и ценя свое время, свой народ, находить свой голос, свою тему.
Так поступали классики мирового и отечественного искусства.
Потому они и остались в памяти человечества…
Но подвиг их жизни, как правило, суров.
Легенды о счастливчиках, пропевших свою песнь, как птичка божья, без заботы и труда, — миф! Кровь и пот, страданье — за счастье творить.
Вот плата за честь называться талантом. За радость, завоеванную в работе, невзгодах, спорах, наконец, борьбе.
Вот правда судьбы любого из великих.
Исключений здесь нет…
Но не все выдерживают напор обстоятельств, стечения роковых эпизодов. Наконец, сам быт предъявляет многие привлекательные и расслабляющие творческий импульс обстоятельства. Непреложна аксиома — искусство требует всего художника.
Полной отдачи.
Тогда оно достигает миллионов сердец.
Но главное, что никогда не надо забывать: творец принадлежит своей эпохе. Любой эгоцентризм дорого обойдется такому лукавцу. Его просто забудут.
«Тот, кто чувствует собственное человеческое достоинство, — поймет свои обязанности к другим людям и обществу… Тот, кто не живет для других, не живет для самого себя… Каждому своя обязанность — таково наше главное призвание, и для него мы живем в этом мире».
Эти слова старого философа Монтеня прекрасны.
Хочется напомнить проникновенное высказывание Стасова о Перове: «Посмотришь единую секунду его картину, и русская история теснится тебе в душу».
Портрет писателя Ф. М. Достоевского.
Как верны эти слова сегодня!
«Чтобы быть высоким художником… — пишет Перов в очерке «Наши учителя», — нужно изучать жизнь, нужно воспитать ум и сердце… чтобы ни один предмет не пронесся мимо вас, не отразившись в вас, как в чистом и правильном зеркале. Художник должен быть поэт, мечтатель, а самое главное — неусыпный труженик». Эти слова сказаны Перовым уже в пору работы в Московском училище живописи, ваяния и зодчества. Реакционные преподаватели — а их было немало — предполагали в Перове губителя искусства и опасного революционера. Ученики боготворили руководителя, воспитывавшего в них чувство любви к природе, к народу, к передовым веяниям времени…
«Мы вопрошаем и допрашиваем прошедшее, чтобы оно объяснило нам наше настоящее и намекнуло о нашем будущем», — восклицает В. Г. Белинский…
Поэтому так бесценны не только фундаментальные тома романов или огромные картины.
Часто две строки, вроде нечаянно оброненные, вносят совершенно новый, неожиданный штрих в давно знакомое и, казалось, исчерпанное.
«Перов губитель искусства, опасный революционер…»
Когда читаешь сегодня эти слова консерваторов и рутинеров, начинаешь понимать, как сложна была жизнь Василия Григорьевича.
В 1872 году создает он свой величайший шедевр «Портрет писателя Федора Михайловича Достоевского».
Каждое утро перед сеансом начиналось весьма обыкновенно.
Зима была снежная.
Перов скидывал шубу. Вытирал платком мокрое лицо.
Его встречала приветливая Анна Григорьевна. Всегда сдержанная. С яркими карими глазами. Выходил Достоевский.
Перебрасывались двумя-тремя шутливыми фразами. Потом Федор Михайлович долго-долго усаживался.
Мерцающий петербургский свет окутывал фигуру писателя. Устанавливалась тишина.
И вот тут-то буквально начиналось чудо.
Портрет писателя Ф. М. Достоевского. Фрагмент.
Перов писал уже далеко не первый заказной портрет большого человека…
Но… Может, сегодня кто-то назовет это «аурой», «биополем». Происходило нечто поразительное. Известнейший мастер, автор ряда прославленных жанровых полотен и портретов, Перов переживал некое таинственное превращение…
Художнику порой мерещилось, что он будто находится рядом с загадочным великаном. Бродит, бродит по огромному, как земной шар, лбу, изрытому страданием и счастьем.
Иногда Василию Перову казалось, будто он, невидимо малый, проникает через узкие прорези воспаленных от забот и труда век в темную пропасть зрачков.
Замирает над пропастью.
В этой никому неведомой тишине он ощущал непрестанное горькое, скрытое бурление души непокоренной…
Тогда, вдруг словно очнувшись, он вновь ясно видел: выпуклое чело, гладко причесанные редкие русые волосы, впалые виски. Строгий прищур печальных глаз. Незрячих…
Ушедших в себя, в свои думы. Вмиг становилось понятно, откуда эти овраги морщин. Промоины резких складок под глазами. Колко обозначенные желваки скул. Твердая линия рта, скрытая усами. Прочерки, бегущие вниз от трепетных, четко прочерченных ноздрей, туда, к главной смертной складке, тонущей в зарослях бороды.
Живописец нутром ведал: эта морщина появилась там, на Семеновском плацу, в страшные минуты приготовления к казни…
Во время долгого произнесения рескрипта о помиловании.
Все, все можно было прочитать на бледном, казалось, неподвижном, почти застывшем лице.
Перов не искал краски на палитре. Ему иногда представлялось, что он вовсе не писал портрет Достоевского… Привычная кисть сама проделывала свой давно затверженный путь от палитры до холста и обратно.
Но, как бывает в забытьи, все выученное исчезло. Мастеру виделось, что он как бы лишь стенографирует свои смятенные чувства: медленно, трудно.
Василий Григорьевич отчетливо слышал прерывистый, неуемный стук чужого и такого близкого сердца.
И этот неумолимый метроном словно толкал его руку. И он работал, работал, работал.
Последний кабак у заставы.
Так, изо дня в день, все чеканнее, скульптурнее, живее обозначались черты человека, прожившего две жизни.
Ранним утром, перед нынешним сеансом, он словно увидел картину целиком. Заметил, что две жизни Достоевского мало отражены.
В холсте не звучала трагедия судьбы.
И тогда он начал усердно и настойчиво пытаться связать выразительность двух пластических центров полотна — лица и рук.
Их непреклонность и волю.
Жестко, до боли сцеплены тонкие пальцы. Вздуты вены.
Именно они, эти длани, носили кандалы.
Пожимали нежные руки жен декабристов на пересыльном дворе в Тобольске.
И снова после каторги взялись за перо.
Создали непреходящий сонм характеров — неповторимых по своей небывалой жизненности. По тому неуловимому нерву, который составляет секрет души людской.
Перов за эти короткие дни понял все.
Он знал уровень своего дара. Его сердце носило в себе идеалы, которые он не уступил бы никому.
Но художник ощущал безумную разницу в масштабах миропонимания. Да, мастер ведал, что его картины пользовались успехом. Вызывали слезы восторга и умиления. Вспоминал шумные вернисажи, темпераментные лобзания друзей. Славных, верных людей.
Но…
Тут заказ столкнул его с явлением совсем другого порядка. В Достоевском не было ничего внешнего.
Иногда живописцу казалось, что он стоит перед бездной. До того был неохватен этот тихий, молчащий, странный человек.
Но когда художник входил в эту скромную квартиру, вовсе не похожую на богатые апартаменты некоторых его знакомых, становился у мольберта, в сумеречном свете зимнего петербургского утра еще и еще вглядывался в черты лица писателя, — он убеждался с каждым днем все более и более: перед ним был человечище необыкновенный.
Хилый и могущественный.
Сдержанный и донельзя вспыльчивый.
Сотканный, как и весь наш мир, из самых полярных противоречий.
Портрет писателя А. Н. Островского.
Одно казалось Перову невероятным: как все-таки объем постижения мира, который он ощущал в Достоевском, вовсе не отложил на его поведении ничего показного.
Какой-нибудь позы.
И ведь это не была хитрая мина смирения, прикрывавшая этот огнедышащий вулкан чувств. Ведь Везувий страстей иногда, очень редко мерцал в узких щелях глаз. Нет, артистической позы «уничижение паче гордости» не было.
Была суть.
Выстраданная годами, нежная и гордая.
Ранимая и неприступная.
Любящая и ненавидящая душа писателя давала ему это почти олимпийское спокойствие.
Порою Перов догадывался, что модель уставала. Что наступали мгновения, когда тишина, мнилось, должна, должна была взорваться…
Но этого не случалось.
Так же скованно, сжав руки, сидел Достоевский. Так же мирно читала книгу или вязала присутствующая на каждом сеансе Анна Григорьевна. Но Перов знал, что он как бы находится по воле случая в одной клетке с тигром. Нет, не потому, что он боялся романиста. Просто он не знал, что будет через секунду.
А главное, он ощущал неотвратимую ответственность.
Как достойнее, без аффектации оставить людям уникальный документ.
Художник знал, что есть фотографии, дагерротипы.
Но ведь это была лишь кожа Достоевского.
Его костяк — не более.
Писатель все время находился в еле заметном, но постоянном движении. Оно было почти необозначимо. Но чувствовалось: в этом пока плотно закрытом кратере кипит расплавленная магма. Готовая каждый миг прорваться и затопить все. Вот, вот почему его не отпускала постоянная напряженность…
Но ничего не происходило.
За окном глухо пришептывал заснеженный Петербург. Иногда где-то далеко прозванивали куранты. Время шло.
Живописец больше всего боялся не охватить, не исполнить заказ Павла Михайловича Третьякова. Не потому, что нуждался в деньгах.
Хотя и это было.
Нет.
Портрет писателя В. И. Даля.
Другая, более высокая этическая задача с каждым днем все осязаемей и крупней вставала перед Василием Перовым.
Надо оставить, передать навечно всем людям этот образ. И он, сотрясаемый сомнениями, забыв о всем ранее содеянном, писал.
Не внешность.
Может, впервые в жизни Перов писал обнаженную душу человека.
«Портрет Достоевского» работы Перова не просто шедевр. Хотя и это немало. Это полотно — один из лучших и глубочайших портретов Человека во всем мировом искусстве. Таких холстов наберется с десяток за всю историю живописи.
Кстати, о публике…
Пришел я на днях в Третьяковку поглядеть еще раз на экспозицию.
Проверить себя. Воскресенье. Осенний дождичек. Не ливень, но пронизывающий, с ветерком. Около галереи очередь.
На фоне монотонного осеннего пейзажа, да еще подернутого дымкой дождя, особенно ярко смотрелись синтетические куртки, джинсы, зонтики, цветные ботики, кроссовки молодежи. Людей была тьма.
После встретил этих юных зрителей в залах.
Надо было видеть их милые и обычно смешливые лица в соседстве с картинами мастера, рисовавшими жизнь подростков старой России.
Не поленитесь, понаблюдайте за глазами зрителей.
Они молчат.
Даже перестают разговаривать. Руки сжаты. Смотрят, смотрят на давно ушедшую, ставшую уже историей жизнь.
Их лица становятся серьезнее.
И если какой-либо отчаянный шутник скажет: «Вот чудаки, запряглись!» — то девушка, пришедшая с ним, так зыркнет на него своими светлыми, чистыми глазами, что он прикусит язык.
Да, искусство приходит в сердца тысяч, тысяч людей.
Большая живопись, как и музыка, литература, кино, театр, формирует духовную жизнь народа.
Это почетная обязанность…
1864 год. Перов полон сил и надежд. Он начинает свое победное восхождение к славе. В этом же году он дважды рисует «Похороны Гоголя героями его произведений». Мог ли он предполагать, что через восемнадцать лет повторит последний скорбный путь обожаемого писателя? По той же Серпуховке. Мимо Павловской больницы. В Данилов монастырь, где было кладбище…
Несли прах знаменитого художника на руках. Провожала его масса людей. Впереди шли ученики с венками. От натурного класса двое — Михаил Нестеров и Андрей Рябушкин… У могилы произнес прощальную речь Архип Куинджи от имени старых друзей покойного — передвижников… Выступали другие.
«Перова больше нет среди нас, — пишет Нестеров. — Осталось его искусство, а в нем его большое сердце. Вечная память учителю».
Через шестьдесят лет, в феврале 1941 года, уже убеленный сединами патриарх отечественной живописи Михаил Васильевич Нестеров пишет свое завещание «К молодежи»: «Обращаюсь к вам, советская молодежь, к тем из вас, кто учится искусству, кто хочет стать художником-живописцем, кто желает быть полезным Родине. Обращаюсь не как учитель: им я не был, а как старый, немало поработавший старший собрат ваш. Крепко желаю вам, чтобы вы полюбили природу и ее украшение — человека… Искусство не терпит фраз, неосмысленных слов, оно естественно, просто… Минуты «вдохновения» редки, фиксируйте их тотчас, в зародыше, в набросках, эскизах, чтобы не забыть главное, драгоценное… Всякую тему, как бы она ни была хороша, губит бездушное, холодное исполнение. Такое искусство недолговечно. От него со школьной скамьи до последних дней нашей жизни бережно охраняйте себя».
Нестеров остался верен своему любимому учителю Перову, который был особо велик в полотнах, где давал волю своему сердцу, неустанно и до конца искавшему правду жизни.
Сегодня творческий путь Василия Григорьевича Перова — лучший ответ на вопрос, каким должен быть художник-гражданин своей Отчизны. Его картины — поистине вехи в истории живописи. Они живут среди нас. Лучшие холсты Перова потрясают своей цельностью, доступностью.
У его произведений не может быть равнодушных зрителей.