П

П

Павлова К

Лучший портрет поэтессы Каролины Карловны Павловой (урожденной Яниш) я нашел в книге воспоминаний Б Н Чичерина «Москва сороковых годов» (М.: Изд М. и С Сабашниковых, 1929) Он настолько жив, уважителен и вместе с тем саркастичен, что не удержусь, приведу его практически полностью:

Каролина Карловна была женщина не совсем обыкновенная. При значительной сухости сердца, она имела некоторые блестящие стороны Она была умна, замечательно образованна, владела многими языками и сама обладала недюжинным литературным талантом. Собственно поэтической струны у нее не было: для этого не доставало внутреннего огня; но она отлично владела стихом, переводила превосходно, а иногда ей удавалось метко и изящно выразить мысль в поэтической форме Но тщеславия она была непомерного, а такта у нее не было вовсе. Она любила кстати и некстати щеголять своим литературным талантом и рассказывать о впечатлении, которое она производила. Она постоянно читала вслух стихи, и свои и чужие, всегда нараспев и с каким-то диким завыванием, прославленным впоследствии Соболевским в забавной эпиграмме…

Эпиграмма С Соболевского называется так: «На чтение К К Павловой в Обществе любителей российской словесности в мае 1866 г.». Вот она:

Забыв о милой Каролине,

О прелести ее стихов,

Я уезжал вчера ins grune

Послушать майских соловьев,

А бывшие в собраньи лица

Единогласно говорят,

Что эдак воет лишь волчица,

Когда берут у ней волчат.

Возвращаюсь к воспоминаниям Бориса Чичерина:

Бестактные ее выходки сдерживались, впрочем, мужем, превосходство ума которого внушало ей уважение…

Муж Каролины Павловой, Николай Филиппович Павлов, известный беллетрист, автор прозаических книг «Три повести», «Новые повести» и других сочинений, пользовавшихся большим успехом, в 1852 году становится жертвой своей одухотворенной супруги По возбужденному ею против него делу о растрате имущества Н. Ф Павлова высылают в Пермь. Ядовитый С Соболевский и по этому поводу откликается эпиграммой:

Ах, куда ни взглянешь, –

Всё любви могила

Мужа m-me Яниш

В яму посадила.

Молит эта дама,

Молит все о муже:

Будь ему та яма

Уже, хуже, туже.

В ней его держите

Лет, если возможно,

Хоть бы до десятку,

А там с подорожной

Дальше отошлите:

Пусть его хоть в Вятку,

Коль нельзя в Камчатку

Вот такие драматические любови бывали в старой писательской среде

Сама же Каролина Карловна Яниш, благополучно посадив мужа, покинула Россию навеки и жила с того времени за границей, в Дрездене, навестив былую отчизну всего единожды, в 1866 году, отметив свой приезд тем самым душераздирающим завыванием в Обществе любителей российской словесности, о котором упоминалось выше.

Пародия

Пародировать можно все – походку Чаплина, манеры Лайзы Минелли, привычку папы гасить окурок о каблук ботинка ленинградской фабрики «Скороход»

Хорошее и плохое, круглое и квадратное – любой предмет, одушевленный или стремящийся таковым стать, любое действие и явление, любая мелкая летучая тварь, вьющаяся возле нашего тела и стремящаяся выпить остатки соков, питающих наш ослабленный организм, – заслуживают того, чтобы быть осмеянными, как трактует понятие пародирование словарь иностранных слов

Главное, чтобы сделано это было весело и со вкусом, иначе пародия в лучшем случае превращается в шарж, а в худшем – в грубое обезьянничанье, чреватое скандалом и мордобоем.

Паскаль Б

Однажды ночью, мучаясь зубной болью, Паскаль, чтобы как-нибудь от нее отвлечься, вспомнил математическую задачу, не решенную на ту пору никем В ту же ночь он находит ее решение и излечивается от зубной боли Паскаль не собирается публиковать свои выкладки и пути решения, но его покровитель, герцог де Роаннез, настаивает на этом, причем делает главный упор на то, что публикация работы будет сильным ударом по атеизму Паскаль упорствует, но в результате соглашается на следующий компромисс: они с герцогом объявляют конкурс, что если кто-нибудь за полтора года найдет решение этой задачи, то победителю вручат шестьдесят пистолей, немалые по тем временам деньги Решения не нашел никто, и тогда вся призовая сумма пошла на издание математического труда самого Паскаля

Подобных легендарных историй про знаменитого французского мистика и ученого-математика XVII века много. Паскаль вживую беседовал с Иисусом Христом и оставил после себя запись этой беседы. Чтобы умертвить плоть, Паскаль, подобно житийным отцам-пустынникам, надевал себе на голое тело железный пояс с шипами внутрь и, когда в голову приходила пустая или плотская мысль, ударял себя кулаком по поясу и тело уязвлялось шипами Ученый боготворил собственную болезненность и считал ее даром Божиим, поскольку она отвлекает от земной суеты Знаменитые Паскалевы «Мысли» были собраны из отдельных записей, которые вел ученый в промежутках между приступами жутчайшей головной боли.

По сути, фигура Блеза Паскаля обладает всеми чертами святости, необходимыми для причисления великого французского математика к лику святых. Я не знаю католических святцев – может быть, так и есть, и Паскаль действительно поминается в них как святой Неважно – человек он достойный памяти, и «Мысли» его до сих пор являются лучшей книгой, оставленной нам в наследство

Пелевин В.

Странная это дама – массовая культура. Ее любят все, но сама она отбирает строго. И ходить у нее в фаворитах получается не у многих. Почему же так подфартило Пелевину? Мода? Да. Но мода не главное. И Букер, который в свое время так и не достался его «Чапаеву», ни при чем. Массовому читателю что Букер, что Антибукер – одна мура; массовый читатель ни о первом, ни о втором не знает

Может быть – стиль, язык?

Язык у него несложный, во всяком случае – не всегда, так что голову ломать не приходится, а это уже немалый плюс. Но пишут же и хуже Пелевина, однако народными кумирами не становятся И темы его сочинений – ну странные, но кто же сейчас не пишет странно? Только ленивый.

Читаешь и удивляешься – ведь ничего нового Пелевин литературе не дал, все это было, было – у тех же Борхеса, Кастанеды, Дика, а до них – у старых китайцев. Перенес на русскую почву, дал русские имена, поменял антураж, детали… В чем же тогда секрет его популярности?

Может быть, в том, что Пелевин – первый из нового поколения писателей, принявший и применивший в жизни своей и творчестве один из главных постулатов буддизма: мир, который нас окружает, не более чем иллюзия, наваждение, создание чьей-то фантазии, уродливой ли, прекрасной, но чужой и подчас не созвучной с внутренним нашим «я»? И решивший, вдохновленный идеей, сам стать таким творцом, меняя миры и лица населяющих эти миры существ?

Но по сути, каждый писатель – в той или иной мере буддист, раз строит собственные миры И массовому читателю до буддийской теории с практикой такое же далекое дело, как до Букера с его антиподом Хотя в темных уголках подсознания буддизм еще где-нибудь да хоронится как наследие татаро-монгольских времен Следовательно, Пелевин не нов и в этом?

Вот тут не будем спешить

Что такое канувшая в небытие эпоха, которую мы называем советской? Во-первых, и пожалуй что в-главных, это идея, которую навязывали нам сверху Иллюзия, которую творили другие, в которую люди активно или пассивно верили, с которой большинству из них трудно и страшно было расстаться.

Тремя абзацами раньше мелькнуло слово «существ»; внешне оно вроде бы выбивается из контекста фразы: раз лица, так уж лица людей А «лица существ» – ни слуху непривычно, ни глазу. Но это не оговорка. Мир, который творили за нас, с точки зрения самих творцов населен был именно существами, а не людьми. Мы не существовали для них в реальности; мы снились своим творцам, как и мир, в котором мы жили

Однажды, перебирая старые свои записи, я нашел описание сна, который мне когда-то приснился. Звонок, я стою в прихожей нашей бывшей квартиры в хрущевской пятиэтажке. Открываю дверь, на пороге передо мной маршал Жуков и кто-то еще, такой же большой и важный Мы разговариваем о чем-то, я спрашиваю, мне отвечают, и в какой-то момент я начинаю четко осознавать, что и маршал, и этот кто-то – все это одновременно я сам, превратившийся по законам сна (а может, по его беззаконью) сразу в нескольких персонажей; и голоса, которыми они со мной говорят, тоже принадлежат одному человеку – мне

И замени я в моем сне Жукова на Чапаева или Фурманова, а хрущовку на берег Урал-реки, поменяются лишь имена и картинки Если я творец своих снов, то волен делать в них, что хочу

Так же и те, в чьей иллюзии мы пребывали, одевали нас в выдуманные одежды, переносили в нас свои страхи, свои зависть, ненависть и любовь, награждали, миловали, казнили, посылали на Луну и в Сибирь

Но сны не вечны, и мифы, бывшие для многих реальностью, однажды рухнули

Общий, единый сон раздробился на великое множество частных Мир потек Иллюзия стала наслаиваться на иллюзию, в глазах рябило, жизнь превратилась в калейдоскоп

Для людей, уверовавших, что былой, придуманный, мир – реальность, это был жестокий удар Раньше была гарантированная работа, гарантированная зарплата, жизнь расписана, как уроки в школе: 7-го числа – получка, в 20-х числах – аванс, водку продают до семи, летом отпуск – Крым, Кавказ, шашлыки

И вдруг – ориентиры потеряны, завтрашний полдень темен, даже вечер сегодняшний непонятно что принесет – или какой-нибудь урод-террорист ухнет бомбу в кабину лифта, или сожгут ларек, где ты пристроился торговать штанами.

Чтобы выжить и не сойти с ума, человеку нужно переродиться заново, вырастить новые нервы и другие глаза Это сложно Старикам это почти не под силу Новый человек – человек молодой И глаза его – это глаза Пелевина. Реальности не существует, есть игра в создание миров, есть красная глина воображения, из которой лепишь всё что угодно, заполняя пустоту мира.

Вот разгадка его загадки: Пелевин – знамя нового поколения Новое поколение нашло в нем свои глаза. Он – мессия, провозвестник новой религии – религии Пустоты. Он пишет из книги в книгу один священный для нового человека текст – Евангелие Пустоты. Он уже при жизни оброс легендами одна страннее другой, и многие сомневаются, есть ли в действительности такой человек – Пелевин Может быть, сам он такая же иллюзия, как и те, в которые нас погружали когда-то? Может быть. Все может быть в мире, который не существует реально.

Первая русская революция 1905-1907 гг

Повсюду, согнувшись, шныряют люди с мешками, свертками Какие-то мышино-юркие, в платках женщины, с одутлыми, картофельными лицами оборванцы. И все это озирается по сторонам, прячется за углы, ныряет, как ящерицы, в темные проходы…

У пакгаузов – нестройный, разорванный гул Нет-нет да и грохнет, рухнет что-то, поднимется туча пыли Откуда-то взялись топоры, ломы. Рубят столбы, летит крыша, а те, которые около, – даже не посторонятся: с гиком бросаются в склады, роются, выискивают, отнимают Кого-то убило крышей. Убило – ну что ж…

Так описывает события первых дней революции 1905 года Евгений Замятин в рассказе «Три дня»: как это делалось в Одессе.

Интеллигенция, особенно творческая, в том числе и процитированный Замятин, восприняли революцию с воодушевлением. Блок в Петербурге ходил по Невскому с красным флагом Вчерашние противники, социалисты и либералы, верующие и безбожники, Максим Горький и Мережковский, всю ночь перед расстрелом мирной рабочей демонстрации на Дворцовой площади провели вместе, чувствуя свою ответственность за предстоящие события Дальше ко многим пришло разочарование. Это хорошо видно по замятинскому отрывку. Восставший броненосец «Потемкин» в конце рассказа, по слухам, ушел в Румынию. Победила не революция, а та жадная обывательская толпа, грабившая пакгаузы одесского порта.

«Эта революция явилась генеральной репетицией, без которой победа Октябрьской революции 1917 г была бы невозможна» – так писалось в учебниках по истории прошлых лет. Действительно, это факт Как и факт то, что поэт Маяковский, пустил себе пулю в голову, разочарованный тем, чем Октябрьская революция завершилась. Любовная лодка разбилась о быт… Так и красный революционный конь выдохся, забитый кнутами, и был пущен на дешевое мясо для обывателей

Петр Великий

В истории России до Петра власть фактически была самоцелью, все и вся служили царю, наместнику Бога на земле, царь же лишь осенял народ своей благословляющей дланью.

Петр первый предъявил к себе самому, как царствующей особе, требования государственные

Обязанности царя, по его словам, сводятся к двум основным делам: первое – к распорядку, внутреннему благоустройству государства; и второе – к обороне, внешней безопасности государства. И самодержавие – лишь средство достижения этих двух целей

Об этом говорят многочисленные слова Петра, сказанные им по различным поводам.

Так, во время празднования победы по случаю взятия Нарвы в 1704 году Петр говорил царевичу Алексею: «Ты должен любить все, что служит ко благу и чести отечества, не щадить трудов для общего блага; а если советы мои разнесет ветер – я не признаю тебя своим сыном»

Однажды Петр, сажая в землю желуди вдоль петергофской дороги, чтобы когда-нибудь из них поднялись дубы, материал для корабельного строительства, заметил улыбку на устах какого-то знатного господина. Император сказал ему: «Глупый человек, ты думаешь, не дожить мне до матерых дубов? Да я ведь не для себя тружусь, а для будущей пользы государства»

Это – слова, но подтвержденные делами слова

«Царь-плотник», так презрительно называли его за глаза недоброжелатели. Петр не брезговал быть и плотником, и строителем, и военным. Вникая во все, он лучше видел государственные проблемы, умел различить выход из затруднительных ситуаций и надежнее приходил к победам.

Любые частные интересы он не воспринимал в отрыве от дел государственных Отсюда его строгая, граничащая с жестокостью позиция по отношению к проворовавшимся чиновникам. Петр вообще не понимал, как это человек может замыкаться в домашнем кругу и не уставать от безделья. «Что вы делаете дома? – спрашивал он иногда окружающих. – Я не знаю, как без дела дома быть»

Он и окружил себя поэтому созвездием людей дела, независимо от их звания и происхождения, а только исключительно в силу их деловых качеств. Так, генерал-полицмейстером новой столицы стал Девиер, начинавший юнгой на португальском корабле Генерал-прокурор Сената Ягужинский пас в Литве свиней Вице-канцлер Шафиров торговал в лавке Остерман был сыном вестфальского пастора. Меншиков, по легенде, мальчиком торговал в Москве пирогами. И так далее

И, заметьте, знаменитый афоризм Тютчева: «Россия до Петра это сплошная панихида, а после Петра сплошное уголовное дело» – исключает из себя фигуру самого императора

Это было «до», а то – «после».

И это не потому, что Петр вне насилия и жестокости Он над этим, как ангел на шпиле Петропавловского собора, благословляющий столицу империи на великие помыслы и дела

«Песнослов» Н Клюева

Клюев спешно одергивает у зеркала в распорядительской поддевку и поправляет пятна румян на щеках Глаза его густо, как у балерины, подведены. Морщинки вокруг умных, холодных глаз сами собой расплываются в деланную сладкую, глуповатую улыбочку.

– Николай Васильевич, скорей!.

– Идуу… – отвечает он нараспев и истово крестится. – Идуу… только что-то боязно, братишечка… – Ничуть ему не «боязно» – Клюев человек бывалый и знает себе цену. Это он просто входит в роль «мужичка-простачка».

Потом степенно выплывает, степенно раскланивается «честному народу» и начинает истово, на о:

Ах ты, птица, птица райская,

Дребезда золотоперая…

Так ехидный Георгий Иванов описывает один из открытых поэтических вечеров «народной школы» Сергея Городецкого.

Искажает, конечно, перевирает, но какой же мемуарист не без этого. Взять хотя бы отчество Клюева, которое не Васильевич, а Алексеевич Эту, впрочем, трансформацию a la Гоголь автор воспоминаний делает, кажется, для прикола.

Далее в своих мемуарах Г Иванов рассказывает о том, как Клюев, только что приехавший в Петербург, пригласил будущего мемуариста в «клетушку-комнатушку», которую тот снял на Морской

Клетушка оказалась номером «Отель де Франс», с цельным ковром и широкой турецкой тахтой Клюев сидел на тахте, при воротничке и галстуке, и читал Гейне в подлиннике.

– Маракую малость по-басурманскому, – заметил он мой удивленный взгляд. – Только не лежит душа Наши соловьи голосистей, ох, голосистей…

Такое ироничное описание поэта Клюева сопровождается довольно неожиданным замечанием: «Единственного настоящего поэта этого жанра Городецкий как раз проглядел. Прочел его рукописи и не обратил внимания Открыл Клюева „бездушный“ Брюсов».

На самом деле Клюева «открыл» Блок, но это не важно. Важно то, что Клюев действительно поэт настоящий и единственный в своем роде.

Чего стоят хотя бы эти две строчки:

Мы старее стали на пятнадцать

Ржавых осеней, вороньих зим…

Наполненность его стихов цветными образами, неожиданными метафорами, какими-то фантастическими сравнениями настолько плотна и полна, что дух захватывает от такого богатства

Вот отрывок из стихотворения о Пушкине:

Он в белой букве, в алой строчке,

В фазаньи-пестрой запятой

Моя душа, как мох на кочке,

Пригрета пушкинской весной

А это вам уже не золотоперая дребезда

Пикуль В.

Великий русский художественный мистификатор и музыкальный выдумщик Сергей Курехин в одном из прижизненных интервью на вопрос «Ваше любимое чтение» ответил так:

Некрасов По чувству юмора с ним может сравниться только Тарас Шевченко, но юмор у Некрасова более изящный. Также очень люблю Борхеса, Розанова, Шестова. Достоевского люблю за невменяемость и мощную многозначительность Пикуля не люблю, тяжел для понимания

Писательская тяжесть понятие относительное и условное Для Курехина Пикуль писатель тяжелый, а вот для массового российского читателя 1970-80-х Пикуль писатель стремительный в своей легкости и самый популярный в стране.

Популярности Пикулю добавляла его абсолютная неполиткорректность по отношению к иноверцам и иноземцам, которая даже для власть предержащих казалась чересчур нарочитой и оскорбительной. Уже один из первых его историко-политических романов «Из тупика» (1968) послужил поводом для замалчивания писателя, т. е вычеркивания имени Пикуля из критических статей и литературных обзоров Когда же в 1979 году «Наш современник» напечатал под названием «У последней черты» сокращенный вариант романа «Нечистая сила», Пикуль вообще угодил в опалу и был публично объявлен антисемитом и черносотенцем. Он даже был вынужден уехать на остров Були в Балтийском море, чтобы спокойно заниматься там литературной работой под защитой своих друзей моряков Это произошло после того, как угрозы по телефону реализовались в несколько уличных инцидентов, закончившихся рукоприкладством и мордобитием.

Сам Пикуль считал себя писателем-патриотом и пунктом первым в будущем переустройстве России называл повсеместное введение в ней сухого закона.

Еще он резко отрицательно относился к рок-культуре вообще, а не только к западной.

«Включите телевизор, – говорил писатель в одном из интервью, – и вы увидите лохматых, грязных, развязных молодых людей, дергающихся в роковом экстазе. И эта непристойность наш идеал?»

Вот откуда, кстати, идет нелюбовь к Пикулю Курехина. От разной музыкальной эстетики.

Пионер Павел Морозов

Из всех людей-символов вчерашней эпохи самым, наверное, печальным следует признать Павлика Морозова, пионера-героя. Действительно, Стаханов рубил себе уголек, Чкалов бороздил небо, Челюскин покорял полюс, один Павлик Морозов прославился не на трудовом фронте, а из-за предательства собственного отца. За что и стал, как царевич Дмитрий, убиенным от руки близкого родственника.

Открываю пионерский журнал 1931 года «Юные ударники» и читаю:

Нельзя построить социализм, пока в деревне орудуют кулаки, а миллионы крестьян бедняков и середняков в одиночку ведут свои хозяйства. И Ленин указал путь, как переделать хозяйство в деревне: надо устраивать колхозы. Но Ленин знал, что против колхозов пойдут кулаки. Ведь колхозы не дадут кулакам обирать бедноту И Ленин приказал бороться с кулаками: «Кулаки и мироеды не менее страшные враги, чем капиталисты и помещики И если кулак останется нетронутым, если мироедов не победим, то неминуемо будут опять царь и капиталист Кулак – бешеный враг советской власти: миру с ним не бывать».

Ну а дальше пошло-поехало Вот кусочек из рассказа А Гусева, напечатанного в том же журнале:

– На советском свете кулаку не бывать! – сказал Василий

Коля с удивлением посмотрел на товарища и сказал:

– Здорово, Вася, у тебя получилось! Сказал умно.

Накинув пальтишки, ребята вышли из дома. Коля тащил сверток обоев, а Василий размахивал молотком

Скоро на стене дома Гаевского сельсовета белел длинный плакат, пересыпанный черными буквами:

НЕ ПУСКАЙ КУЛАКА В СОВЕТ!

Их: Пристукина Ивана, Пристукину Марину, Сорокина Луку, Трескунова Федора… Введенскую Клавдию – как лишенцев в Совет не изберем

На следующий день вся деревня знала, кого нельзя выбирать и пускать на собрания перевыборов Совета.

Лицо врага было показано.

Читая это лубочное чтиво, сейчас-то мы понимаем, какая человеческая трагедия стояла за всей этой бесовщиной. Трагедия Иванов, Федоров, Марин, трагедия всей русской деревни Трагедия, переделанная в плакат, – самый главный литературный жанр эпохи победившего сволочизма.

Писарев Д

Наконец-то я добрался до Писарева Давно хотел, да все как-то не выпадало случая. Теперь выпал.

Больше всего у Писарева мне нравится его максималистский задор. Этим он перекликается с Маяковским, бросавшим Пушкина с ладьи современности в набежавшую волну революции. Правда, после Маяковский остыл, даже протянул руку покойному дворянину Пушкину (не поменявшему «д» на «т») и пригласил его писать агитки для окон РОСТа. Возможно, Писарев так же остыл бы, но вот только ранняя смерть (в двадцать восемь лет) не дала этого сделать.

Призывая себе на помощь дикого тунгуза и друга степей – калмыка, Пушкин поступает очень расчетливо и благоразумно, потому что легко может случиться, что более развитые племена российской империи, именно финн и гордый внук славян, в самом непродолжительном времени жестоко обманут честолюбивые и несбыточные надежды искусного версификатора, самовольно надевшего себе на голову венец бессмертия, на который он не имеет никакого законного права

Это из статьи Писарева про пушкинское стихотворение «Памятник» Согласитесь, ни на грамм конформизма! Между прочим, венец бессмертия Писарев заслужил именно за свои героические попытки сорвать аналогичный венец с Пушкина

В другом месте Писарев также называет поэта версификатором, на этот раз «легкомысленным, опутанным мелкими предрассудками, погруженным в созерцание мелких личных ощущений и совершенно неспособным анализировать и понимать великие общественные и философские вопросы нашего века»

Вот так – сперва под дых, а после – кулаком в рыло.

Недавно (весной этого, в котором пишу, 2006 года) на очередном писательском отчетно-перевыборном сборище в Доме журналистов (Невский пр., д. 70) один мой знакомый писатель увлеченно рассказывал о своем новом романе, который пишет Роман этот о Фаддее Булгарине, о его истинном месте на олимпе русской литературы, которое исключительно из-за козней Пушкина бедному Фаддею не дали

Так что, дорогие мои читатели, не перевелись еще Писаревы на этом свете И пока они живы, стоит и стоять будет великая массовая культура, которую мы все лелеем и холим.

«Письма русского путешественника» Н Карамзина

Об англичанах Карамзин пишет так:

Рост-биф, биф стекс есть их обыкновенная пища От того густеет в них кровь; от того делаются они флегматиками, меланхоликами, несносными для самих себя, и не редко самоубийцами… это физическая причина их сплина…

(Карамзин, «Письма русского путешественника», письмо из Лондона, лето 1790, не датировано)

Теперь вы понимаете, откуда в стихотворном романе Пушкина и ростбиф окровавленный, и пресловутый онегинский сплин? Да-да, из этих самых «Писем» Карамзина, которыми зачитывались несколько поколений русских, как нынешние дяди и тети засматриваются детективными сериалами.

Николай Михайлович Карамзин практически во всех направлениях своей многообразной творческой деятельности ступал на шаг впереди медлительных своих современников

Так, он первым стал использовать в изящной литературе неизящное слово «штаны», заменив им французское «панталоны».

Он впервые калькировал с французского и искусственно ввел в употребление оборот «в чистом поле», до него в русской словесности не встречавшийся Так что все эти псевдонародные «В чистом поле васильки, дальняя дорога…» и прочее в том же духе появились с легкой карамзинской руки в начале 90-х годов XIX века

Вообще он сделал для языка столько, сколько до него сделал разве что один Ломоносов Он вдохнул в язык новые здоровые силы, разбудив и Пушкина, и многих других, как когда-то Герцена разбудили декабристы.

Карамзин написал «Историю», которая на тогдашнюю публику подействовала примерно так же, как вышеупомянутые телевизионные сериалы действуют на публику нынешнюю. То есть улицы по выходе в свет восьмитомного исторического опуса пустовали, население сидело по домам и с удивлением узнавало себя самих в своих бородатых предках

Да и Пушкина Карамзин не только научил новому литературному языку Он был ангелом-заступником этого юного строптивого дарования, которое наводнило Россию возмутительными стихами Когда в апреле 1820 года царь пригрозил сослать Пушкина в Соловецкий монастырь, то, благодаря заступничеству Карамзина, вместо Соловков поэт отправился на юг, под крылышко генерала Инзова

То есть, подытоживая: что такое есть Николай Михайлович Карамзин. Это реформатор русского языка, эссеист, историк, поэт, романист, человек, определивший стиль и язык целой литературной эпохе и в первую очередь ясну солнышку отечественной словесности Александру Сергеевичу Пушкину.

«Повелитель блох» Э. Т. А Гофмана

Сергей Александрович Снегов, ныне покойный, в книге своих «Норильских рассказов» излагает примечательную историю своего спасения от рук уголовников в камере пересыльной тюрьмы в 1937 году. По сюжету снеговская история очень напоминает сказки Шахерезады или «Черную стрелу» Стивенсона, то место в романе, где Дик Шелтон рассказывает морякам, обвинившим его в пиратстве, историю про пещеру с сокровищами.

Дело было на пересылке, то есть в пересыльной тюрьме по дороге из Бутырок на Соловки. Снегова, тогда инженера, осужденного по статье 58 (за участие в молодежной антисоветской террористической организации), втолкнули в камеру, на две трети плотно заполненную людьми Остальное пространство камеры делили между собой четыре вора в законе Они-то, четверо социально близких, как тогда называли осужденных за уголовные преступления, и правили местный бал Блатные отбирали у «фраеров» вещи и запасы еды, которые заключенным давали родственники перед этапом Когда один из них подошел к новичку, только что попавшему в камеру, и потребовал «поделиться», Снегов, молодой и горячий, ответил ему: «Не дам». «Лады, – ответил блатной. – Даю тебе десять минут. Все притащишь без остатка. Просрочишь – после отбоя придем беседовать». И добавил, уже отходя: «Шанец у тебя есть – просись в другую камеру». То есть своим ответом Снегов фактически подписал себе приговор – потому что остальные сокамерники, политическая 58-я, ни за что не вступились бы за одинокого бунтаря, опасаясь, что им за это дополнительно навесят «создание враждебной организации» со всеми вытекающими из такой формулировки последствиями. Добиваться же перевода в другую камеру, как ехидно посоветовал уголовник, было и того бесполезней

Время текло к отбою, камера тревожно молчала, и, чтобы как-то себя отвлечь от давящей искусственной тишины, Снегов просит соседа рассказать какую-нибудь историю. Тот писателю отвечает, что книг в камерах не дают и рассказать ему поэтому нечего, и предлагает Сергею Снегову рассказать что-нибудь самому

Далее цитирую автора:

Не знаю, почему мне вспомнилась эта удивительная история, странная повесть о Повелителе блох и парне, чем-то похожем на меня самого. Меня окружили видения – очаровательная принцесса, бестолковый крылатый гений, толстый принц пиявок, блохи, тени, тайные советники. Я видел жестокую дуэль призраков Сваммердама и Левенгука – они ловили один другого в подзорные трубы, прыгали, обожженные беспощадными взглядами, накаленными волшебными стеклами, вскрикивали, снова хватались за убийственные трубы Я сидел лицом к соседу, но не видел его – крохотный Повелитель блох шептал мне о своих несчастьях, я до слез жалел его И, погруженный в иной, великолепный мир, я не понял ужаса, вдруг выросшего на лице соседа Потом я обернулся. Четверо уголовников молча стояли у моих нар…

– Здорово, – сказал один из блатных. – Туго рОман тискаешь!

– Давай еще, – потребовал другой

Так Повелитель блох сделал самое доброе дело, какое бывает в жизни, – спас человека от смерти

«Повесть непогашенной луны» Б. Пильняка

В 1926 году в майском номере «Нового мира» напечатана «Повесть непогашенной луны» Б. Пильняка Уже в следующем номере редакция публикует покаянное письмо, в котором рвет волосы на своей голове и саму себя обвиняет в политической близорукости

Повесть рассказывает о том, как героя Гражданской войны, знаменитого советского командарма отзывают в Москву, принудительно кладут на операционный стол и по приказу свыше отправляют в могилу

Действительно, по Москве в 1925 году поползли слухи о том, что командарм Фрунзе убит по приказу Сталина Подтверждение тому – известная поговорка тех лет «Фрунзе умер, а лошадь его живет» (переиначенное «Ленин умер, но дело его живет»)

Существует много доводов «за» и «против» подобной версии, но мотивы для политического убийства Фрунзе у Сталина действительно были. Дело в том, что в 1924 году по инициативе Фрунзе, в то время председателя РВС СССР, начальник штаба РККА и начальника Военной академии, была проведена полная реорганизация Красной Армии Одновременно Фрунзе добился упразднения института политических комиссаров в армии – они были заменены помощниками командиров по политической части без права вмешиваться в командные решения А в 1925 году Фрунзе произвел ряд перемещений и назначений в командном составе, в результате чего во главе военных округов, корпусов и дивизий оказались военные, подобранные по принципу военной квалификации, но не по принципу коммунистической преданности

В воспоминаниях Бажанова читаем: «Я спросил у Мехлиса, что думает Сталин об этих назначениях?» – «Что думает Сталин? – переспросил Мехлис. – Ничего хорошего Посмотри на список: все эти тухачевские, корки, уборевичи, авксентьевские – какие это коммунисты. Все это хорошо для 18 брюмера, а не для Красной Армии»

Кроме повести Пильняка, уже в 60-е годы мотивы смерти легендарного командарма находим в песне А. Галича (написана в соавторстве с Г Шпаликовым):

У лошади была грудная жаба,

Но лошадь, как известно, не овца!

И лошадь на парады выезжала,

И маршалу про жабу ни словца.

А маршал, бедный, мучился от рака,

Но тоже на парады выезжал,

Он мучился от рака, но однако

Он лошади об этом не сказал…

Правда, у Галича безымянный маршал скорее собирательный образ В песне он погиб не на операционном столе, а «сгноили» маршала в Соловках.

Не так эффектно, как в повести Пильняка, но зато более типично для предвоенной – и не только – эпохи

«Поворот реки» А. Дмитриева

Книга Андрея Дмитриева – особая книга Это книга о несбывшемся настоящем и о призрачном, обманчивом будущем, зовущем из-за поворота реки Истории, в нее собранные, по сути один ветвящийся в будущее рассказ: судьбы героев, которые нам раскрывает автор, пересекаются, разбегаются, сходятся; рассказ смещается от судьбы к судьбе – чтобы связать странные их изгибы в неразрывное, единое целое Единство произведений сборника подчеркивается даже географическими реалиями, переходящими из повести в повесть, отзвуками каких-то прошлых событий, повлиявших на события будущие Прием этот в литературе не нов – достаточно вспомнить Йокнапатофу Фолкнера. И цель, для которой прием используется, понятна Хнов и его окрестности – как бы малая частица России, в которой отражается Россия большая

Но все это технические приемы, у каждого писателя они разные, один пишет проще, другой сложнее – кому как нравится Дело не в этом. Дело в том – как слова, сказанные писателем, проникают в сердца людей. Вот тут-то это «кому как нравится» имеет большое значение

Любую мысль можно выразить очень коротко. Например, заповедь «не убий» – два слова, коротко и понятно Зачем, спрашивается, огород городить, окружать эту понятную мысль какими-то действиями и словами? Зачем Льву Толстому понадобилось написать два тома «Войны и мира», чтобы выразить эту простую истину? Или Федору Достоевскому с его «Преступлением и наказанием»? Значит, для чего-то это им было нужно? Голая мысль всего лишь голая мысль, кость, которая не обросла мясом. Кроме нее, должно присутствовать что-то еще Это как лекарство в облатке. Мысль рождается раньше формы. Мысль – пища для головы. Сердцу хочется другой пищи. Форма, может быть, для мысли не главное. Но для художника это основа основ. Потому что настоящий художник пишет исключительно для сердца читателя

Сразу же приходит на память конференция в Пушкинском доме из повести «Воскобоев и Елизавета», слова председательствующего Просвирина, сказанные после доклада Зоева, одного из главных героев повествования. «Понятия “талант”, “бездарность” и “любовь” пребывают вне науки и обсуждению не подлежат», – говорит председатель, ставя крест на взволнованном выступлении Зоева И все присутствующие его поддерживают. Маленькая трагедия личности, окруженная равнодушным безличием Зоев – один из многих трагических чудаков Дмитриева. А есть еще летчик Воскобоев, у которого отобрали небо. И знакомый его, майор, погибший на настоящей дуэли И женщина из повести «Поворот реки», которая слышит Голос И мальчик из той же повести, который идет по воде на зов потерянного отца Все они люди не состоявшиеся Замкнутый круг обыденности, из которого они хотят вырваться, трагедия вечного ожидания, кончающегося разочарованием или смертью, – вот тема произведений сборника.

В рассказе Дмитриева «Шаги» есть фраза, принадлежащая одному из героев «Потому что человек есть загадка», – говорит Сарычев, человек, ради ложного понятия справедливости предавший молодого героя рассказа и его старую мать. Человек есть загадка – наверное, именно это делает жизнь людей такой непредсказуемой и тревожной и, наверное, именно в этом причина вечной неудовлетворенности жизнью. И еще: такое определение человека включает в себя надежду на выход из трагического круга обыденности.

Полежаев А.

Для меня Александр Полежаев это прежде всего книжная закладка с рекламой Главкниготорга выпуска 1955 года На ней сверху на белом фоне портрет поэта в офицерском мундире, а снизу, уже на красном, каменная стена тюремного каземата с зарешеченной аркой и раскрытая книга с лежащим рядом с ней гусиным пером Здесь же цитата из Огарева: «Полежаев заканчивает в поэзии первую неудавшуюся битву с самодержавием». Откуда у меня эта закладка, не помню. Лежала, должно быть, заложенная в какой-то книге, купленной мною у букинистов. И не прочитал бы я его, Полежаева, никогда и про закладку эту, наверное, никогда б не вспомнил, если бы не Александр Галич со своей песней

По рисунку палешанина

Кто-то выткал на ковре

Александра Полежаева

В черной бурке на коне…

Тезка мой, и зависть тайная

Сердце болью горячит,

Зависть тайная – летальная,

Как сказали бы врачи…

Мы пели ее в компаниях под гитару, и имя Александра Полежаева в 70-80-е годы стало символическим именем всех поэтов, раздавленных тоталитарной системой.

Сейчас, перечитывая «Сашку», «Чир-Юрт», «Кремлевский сад», «Белую ночь», «Рассках Кузьмы», я вижу прежде всего поэта, пристально всматривающегося в мельчайшие подробности жизни, которая его окружает Стихи Полежаева настолько детальны, что ясно видишь уличные картинки Москвы, всех этих купчиков, поигрывающих тросточкой, вельмож, портных, блинников и пирожников, трущихся друг о друга, шалопаев-студентов, не выпускающих из рук стакана, зевающих от Каратыгина и славящих кабаки и бордели.

И еще – из Полежаева вырос Лермонтов. Лермонтовский «Сашка» вышел из студенческой шинели героя одноименной поэмы Полежаева, взяв от него не только название, но и тот вольный, независимый дух, без которого невозможна ни поэзия, ни сама жизнь

«Похвальное слово глупости» Э. Роттердамского

Начинается книга главного зубоскала эпохи Возрождения с апологии, то есть защиты, жанра, в котором он предает бумаге свои веселые мысли. Не удержусь, чтобы не воспроизвести отрывок:

Сколько веков тому назад Гомер воспел войну мышей и лягушек, Марон – комара и чесночную закуску, Овидий – орех!. Главк восхвалял неправосудие… Синесий – лысину, Лукиан – муху и блоху, Апулей – похождения осла, и уже не помню кто – завещание поросенка по имени Грунний Корокотта, о чем упоминает святой Иероним

Сейчас даже трудно себе представить, что бывали в Европе времена, когда веселое, шутливое слово надо было защищать, что за рассказанный не при тех ушах анекдот можно было запросто загреметь на костер инквизиции и вместо обычного сапога продевать ногу в сапог испанский. Хотя что это я – «трудно себе представить» Все мы, кому нынче «за тридцать», помнят случаи из жизни своих знакомых и знакомых своих знакомых, когда за рассказанный на людях анекдот – ну, конечно, не на костер инквизиции, но ленинградскую прописку можно было потерять точно

Эразм Роттердамский, как ни странно, был богословом, и уже это дает нам пищу для поучительных размышлений. То есть смех и Бог все-таки вещи совместимые, не правда ль? Кстати, гениальный пример такой идеальной совместимости имеем мы в Гильберте К Честертоне, авторе несравненно веселых и несравненно религиозных романов, причем и первое, и второе существует под одним переплетом. Основное, что отвращает людей от религиозной идеи, это тот избыток серьезности, который ей сопутствует почти повсеместно. Не знаю уж, как на Востоке, но на Западе и в России так. И будь я православным священником, я бы читал с амвона, кроме традиционной богословской догматики, книжки Зощенко, Аверченко и Юрия Коваля И думаю, люди чаще приходили бы к вере.

И чтобы завершить эту мысль, а заодно и свой коротенький «эразматический» очерк, процитирую Мартина Лютера, великого религиозного реформатора:

На смертном одре я закажу своим сыновьям читать Эразмовы книги

Поэзия

Не знаю, редко ли, часто ли читают сейчас стихи Наверное, кто читал их с юности, продолжает читать и ныне Глупо и неправильно утверждать, что поэзия делает человека лучше Мне знакомы десятки людей, не прочитавшие в своей жизни ни одной рифмованной строчки, ну, разве что только в школе, и от этого нисколько не почерствевшие Я встречался с тысячами людей, что едва заслышав по радио голос симфонического оркестра, скучнели и отключали звук. И при этом были добрыми и отзывчивыми. Только-то и всего, что у каждого, живущего на планете, разнится строй души.

Чтение стихов – это труд Точно так же как и слушание музыки. Трудятся при этом не руки, трудится при этом душа. Труд физический, по учению Дарвина, сделал из обезьяны человека. Труд душевный вряд ли способен сделать из человека ангела; человека тянет к земле, в небе ему жить одиноко. Но то, что польза от такого труда ничуть не меньше, чем от труда физического, – это для меня аксиома.

Какой должна быть поэзия? Глуповатой, как говорил Пушкин.[3] Глуповатой не значит – глупой. Не как у капитана Голядкина. Чего поэзия не должна? Поэзия не должна учить. Поэзия не должна быть скучной. Поэзия не должна быть угрюмой

Что же получается в результате? Поэзия должна быть

Поэзия В Соловьева

Панмонголизм! Хоть имя дико,

Но мне ласкает слух оно.

Две эти строчки из Владимира Соловьева поставил Блок эпиграфом к своим «Скифам» Не знаю уж, как может ласкать слух это действительно невероятное по своей дикости слово – лично мне его и произнести-то удается только с третьей попытки, – но о вкусах, как говорится, не спорят Владимир Соловьев был вообще человек со странностями. Отец его – великий русский историк, в предках Соловьева со стороны матери – великий украинский философ Григорий Сковорода, прочие родственники философа – тоже всё писатели и поэты Понятно, что при таком окружении ни в портные, ни в извозчики, ни в уличные торговцы квасом человек при всем желании попасть ну никак не может – родственники съедят с потрохами

Вот и выбрал Соловьев путь мыслителя и поэта. И не просто выбрал, а шел по нему сознательно и со знанием дела. Он был мистиком, ему были видения Девы Софии, три встречи с которой (в Лондоне, в Египте и, кажется, в Пустыньке под Петербургом, имении Соловьевых близ ж/д станции Саблино) им описаны в одноименной поэме (см. «Три встречи»); по ночам его преследовал «злой дух Питер, пророча ему скорую гибель»; в Италии он упал не откуда-нибудь, а с самого Везувия, хорошо еще, что не в кратер И больше всего на свете Соловьев любил путешествия, философию и пирожные

В христианстве по-соловьевски западные и восточные мистики вполне мирно уживаются со Христом и светлое будущее человечества представляется как Вселенская церковь, возглавляемая единым первосвященником, «папой» Сам философ за несколько лет до смерти тайно принял в Москве католичество, чем мистически примирил обе церкви – западную и восточную

Теперь о поэзии Соловьева

Мне очень нравятся такие соловьевские строки периода его работы над «Историей Теократии»:

От родных многоводных Халдейских равнин,

От нагорных лугов Арамейской земли,

От Харрана, где дожил до поздних седин,

И от Ура, где юные годы текли, –

Не на год лишь один,

Не на много годин,

А на вечные веки уйди.

Мне вообще очень много нравится в поэзии Владимира Соловьева, всегда мощной, всегда живой, правда, не всегда глуповатой, как завещал нам великий Пушкин

Поэмы Гомера

Как мечта любого актера – сыграть роль Гамлета, так и для переводчика вершина переводческой деятельности – поэмы Гомера. Но если Гамлета можно сыграть неважно – в конце концов даже у актеров талантливых случаются срывы, – то величайший литературный памятник, переведенный кустарным способом и ради прибыли растиражированный издателем, будет выглядеть, как мозоль на теле, и делать больно разборчивому читателю.

Только двум отечественным переводчикам повезло с переложением классика на родной язык – Гнедичу и Жуковскому. Другие до них как-то не дотянули, хотя потратили не год и не два на работу со знаменитым первоисточником. Другие – это Минский и Вересаев Переводы их вполне крепкие и вполне филологически правильные, но… Вот в этом-то таинственном «но» и заключается великая разница.

И Жуковский, подаривший нам «Одиссею», и Гнедич, перелопативший «Илиаду», – ни тот, ни другой не считали фотографическую точность главным достоинством переводчика То есть они вообще не считали дословное воспроизведение первоисточника делом нужным. Жуковский утверждал буквально следующее: «Переводчик в прозе есть раб; переводчик в стихах – соперник» Соперник, конечно, автору. И перевел-то он Гомера не с древнегреческого – с немецкого. И мелодии-то у него далеки от эллинских И все же Пушкин назвал не кого-нибудь а Жуковского «гением перевода».

Гнедич же поражает прежде всего своей мощью Он придумал архаический мир из слов, и мир этот задышал, зажил Трудно русскому читателю представить себе другую Древнюю Грецию, чем та, которую нафантазировал Гнедич. Да в общем-то и не хочется То есть представить можно Но все равно мы будем возвращаться туда, на дикие берега Илиона, где боги помогают живым, а судьба человеческая не более чем игрушка в божественных закулисных играх.

«Поэмы Оссиана» Дж. Макферсона

Кто не слыхал рассказов Оссиана, не пробовал старинного вина, тому советую настоятельно: во-первых, прочитать эту книжку, а во-вторых, немедленно выпить Причем именно в последовательности, мною указанной, – сначала прочитать, потом выпить.

А то получится, как у пушкинского Онегина, который наверняка не послушался моего совета из будущего и нарушил порядок действий В результате, когда Ленский «читал, забывшись, между тем отрывки северных поэм», Евгений, его товарищ по деревенским прогулкам, в поэмах этих почти ничего не понял (см А. С Пушкин. «Евгений Онегин», глава вторая, строфа XVI).

В действительности никакого Оссиана в природе не существовало. Этот древний северный автор плод фантазии автора более современного, хоть и тоже довольно старого, – англичанина Джеймса Макферсона (XVIII век). Поэмами сочинения Макферсона называются лишь условно Это «не что иное, как собрание более или менее ритмически выдержанной и лексически примитивной английской прозы» (В. Набоков)

Что касается содержания поэм и их воздействия на читательское сознание, то опять-таки невозможно не удержаться и не украсть у того же Набокова соответствующее моменту определение. Вот оно:

Короли Морвена, их синие щиты, скрытые горной дымкой в посещаемых духами зарослях вереска, гипнотизирующие повторы смутных, непонятных эпитетов, звучные, отраженные скалистым эхом имена героев, размытые очертания легендарных событий – все это заполняло романтическое сознание туманной магией, столь не похожей на плоские колоннады классического театрального задника в век «хорошего вкуса» и «здравого смысла».

Вообще же поэмы Макферсона оказали такое фантастическое влияние на русскую литературу и жизнь, что примеров, как благотворных, так и сомнительных, можно привести много.

Самый первый, приходящий на ум, это «Руслан и Людмила» Пушкина, куда перекочевали Оссиановы персонажи – Фингал, ставший в поэме Финном, Мойна, превратившаяся в Наину, Рейтамир, переделанный на Ратмира

И у Жуковского таких персонажей толпы И Мальвина в «Золотом ключике» тоже вышла из Макферсоновой поэмы

Это примеры литературные

Данный текст является ознакомительным фрагментом.