Э

Э

Эккермановы «Разговоры с Гете»

Приобщиться к славе великих – дело тонкое, и дается оно немногим Кого можно вспомнить из людей, прославившихся за счет известных мастеров слова за последнюю сотню-другую лет? Маковецкого, ходившего по Ясной Поляне, наступая на босые пятки Льва Николаевича Толстого, и писавшего свои «Яснополянские записки». Из недавних – Александра Гладкова, конспектировавшего мысли и слова Пастернака и издавшего их впоследствии отдельной брошюрой Был кто-то, секретарствовавший у Франса, – к сожалению, не помню имени, – и написавший книжку «Анатоль Франс без халата» Были Вера Муромцева и сын Лескова Андрей.

Но самым главным, самым помнимым, переиздаваемым и читаемым остается, несомненно, Иоганн Эккерман, вернее – его «Разговоры с Гете».

Эккерман был человеком настойчивым Очень долго он подбирался к классику, сам будучи по сути никем, всего лишь скромным почитателем и читателем Папаша Эккермана был коробейником, сам он был пастухом, солдатом, военным писарем и чуть-чуть поэтом Первый поход Эккермана в Веймар окончился неудачей. Гете как раз был в отъезде, а может, делал вид, что в отъезде, таким способом ограждая себя от назойливых толп паломников.

Тогда Эккерман предпринимает следующий тактический ход, а именно: подготавливает собственноручно сочиненную рукопись, называет ее «Мыслями о поэзии», наполняет ее исключительно ссылками на Гете и посылает в Веймар

И надо же такому случиться, что как раз в это время Гете позарез требовался помощник для подготовки и редактирования собственного собрания сочинений Словом, выбор пал на Иоганна Петера Эккермана. Вот так историческая случайность сделала человеку имя.

Надо сказать, несмотря на мои иронию и сарказм по отношению к личности сочинителя, эккермановские «Разговоры с Гете» – чтение действительно занимательное Наверное, энергетика всякого великого человека передается и на его окружение. И независимо от способа передачи – в виде ли дневника или мыслей, записываемых по ходу дела кем-либо из этого окружения, – книга о таком человеке сама есть аккумулятор энергии и благотворно действует на любого, кто способен ее вдумчиво прочитать

Эренбург И

В конце 1960-х – начале 1970-х годов самой популярной и дефицитной книгой в среде интеллигенции города Ленинграда были мемуары Ильи Эренбурга «Люди, годы, жизнь» Это понятно: страна в то время резко сменила курс с политики хрущевских разоблачений на брежневский откат к сталинизму, а «Люди, годы, жизнь» были памятником эпохи оттепели с ее резким антикультовским пафосом и массой разоблачительных материалов В книжном виде на ту пору мемуары были изданы всего дважды – отдельное совписовское издание в трех томах и несколько томов в худлитовском Собрании 1964 года, – и других изданий не предполагалось. У меня был (есть и сейчас) трехтомник уменьшенного формата, который я проработал с карандашом в руке Всё, что касалось сталинских репрессий, я помечал на полях чертой Забавная характеристика времени: когда мемуары с этими моими пометками взял у меня почитать знакомый (имени не упоминаю), то сразу же мне их и вернул – видимо, боялся, что кто-нибудь увидит пометки, сочтет их сделанными его рукой и настучит в органы.

Еще мне памятно предисловие Ильи Эренбурга к изданному в Кемерово в 1966 году «Избранному» Исаака Бабеля. Там впервые акты сожжения в Советском Союзе конца 30-х годов репрессированных книг были приравнены к аналогичным сценам на площадях фашистской Германии

Естественно, не всё, написанное Ильей Эренбургом, останется в вечности Многие из его романов читать сейчас, мягко говоря, скучновато. Хотя в свое время (двадцатые годы) сочинения его гремели по всей России – правда, и критика секла писателя почем зря, что, впрочем, не сильно отразилось на его успешной во всех смыслах карьере.

В предвоенные и военные годы Эренбург был главным официальным антифашистом. Он клеймил не только гитлеровскую военщину, но и пассивную западную буржуазию, отлынивающую от борьбы с оккупантами Помню, в одной из изданных перед войной книг Эренбург, упоминая, кажется, о Ренье, описывает в духе Петрония нравы тогдашней французской литературной знати Как в ресторанах, перед тем как подать на стол, закапывают в землю гуся, и гусь там, в земле, гниет Гуся при этом зарывают не целиком, голова птицы остается снаружи Степень готовности этого оригинального блюда определяется так: повар время от времени дергает за гусиную голову, и, когда она свободно отделяется от закопанной в землю тушки, блюдо считается готовым к употреблению Это описание – как бы метафора гнилости всего класса буржуазии.

Еще у моего приятеля Миши Сапего («Красный матрос») есть военная книжечка Эренбурга, с названием, коротким, как выстрел: «Убей!» Названия емче и убедительнее я ни до, ни после этого ни у кого из писателей не встречал.

«Это случилось у моря» К. Селихова

Почему-то особую жестокость в шпионской литературе вражеские агенты проявляют к детям. Возможно, подобной шоковой терапией они заставляют себя забыть, что когда-то тоже были детьми. Вот повесть писателя Кима Селихова «Это случилось у моря» (М.: Детская литература, 1978) Сюжет разворачивается в пионерском лагере на берегу Черного моря. Здесь вместе с советскими пионерами отдыхает мальчик Хуан, отец которого томится на острове Слез в застенках некой южноамериканской хунты Отца пытают «огнем и водой, электричеством и палкой», но стойкий революционер молчит

Он должен заговорить! – требует шеф. – От его признания зависит безопасность хунты!

И тогда молодая шпионка Хильда (она же агент Удав), проходящая на острове Слез шпионскую практику, предлагает коварный план: выкрасть из пионерского лагеря сына революционера

Это превосходно, Удав! – похвалил ее шеф. – Тащи сюда этого красного ублюдка Хунта не пожалеет денег на такую операцию. Мы будем пытать его на глазах у отца. Такого он не выдержит!

Вот собственно говоря и все. Приведенный пример – убедительное доказательство бесчеловечности фашистских режимов.

«Эфиоп» Б. Штерна

Моя б воля, я бы этот роман издавал массовым тиражом к каждому юбилею Пушкина. И раздавал бы его бесплатно на всех площадях и улицах, носящих и не носящих имя поэта Потому что этот роман достоин имени Пушкина. Сам Александр Сергеевич катался бы на диване от смеха с книжкой Штерна в руках Ведь Пушкин не был пушкиноведом И слава Богу, потому что пушкиноведы «Эфиопа» никогда не прочтут Они и Пушкина-то читают за деньги – работа у них такая: читать Пушкина А если прочтут – вполне вероятно, повторится та же история, что и с книгой Абрама Терца. Жаль только, что сам Боря Штерн никогда уже больше не посмеется над их «праведным всенародным гневом».

Между прочим, Штерн был не только прекрасным писателем, еще он был замечательным знатоком, историком и ценителем литературы. Правда, и тут он не мог обойтись без смеха – и в этом был абсолютно прав. Ибо история литературы слишком серьезна и поучительна, чтобы смотреть на нее слишком серьезно и поучительно.

Пушкин, Чехов, Уэллс, Гумилев… Тот, кто Штерна читал, может сделать длинный список имен, который сам по себе вызовет уважение к писателю

Штерн литературен насквозь, ибо литература много больше, интереснее и – увы! – опаснее жизни. Действительно, что мы в жизни? Ходим, ездим, глупо и плоско шутим, вечно залезаем в долги… А живем, то есть дышим, любим, отчаиваемся, ненавидим по-настоящему, именно в книге, в литературе И литература нисколько не слепок, никакое не отображение жизни. Наоборот Жизнь – слепок с нее. Помните, что сказано у евангелиста? В начале было Слово. И не просто слово, а с большой буквы Слово Потому что Слово есть Бог Так вот – литература подобна Богу, и тот, кто для нас ее делает, удостоен божественной благодати И Боря Штерн – среди первых, кому даровано это счастье. К сожалению, не на земле

Данный текст является ознакомительным фрагментом.