Владимир Владимирович Маяковский (1893–1930)

Владимир Владимирович Маяковский

(1893–1930)

Еще недавно в каждой книге о Маяковском писали примерно такие слова: «Его поэзия — художественная летопись нашей страны в эпоху Великой Октябрьской революции и построения социализма. Маяковский — истинный певец Октября, он как бы живое олицетворение нового типа поэта — активного борца за светлое будущее народа». И так далее в этом духе.

Сегодня, когда «светлое будущее народа» уже почти не просматривается, а, скорее, видится «темное будущее», Маяковского сбрасывают «с корабля современности», как когда-то в молодости он сам со товарищами сбрасывал Пушкина. Подписывался он под такими словами в манифесте футуристов «Пощечина общественному вкусу»: «Прошлое тесно. Академия и Пушкин непонятнее иероглифов. Бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч. и проч. с Парохода Современности». Последние два слова именно с большой буквы писались. Как же — современностью всегда прикрывали отсутствие подлинной глубины в искусстве. Но, с другой стороны, без современного слова действительно не может жить литература. Другое дело, что современность не в желтой кофте футуристов и не в отражении решений очередного съезда партии.

Так вот, сейчас сбрасывают Маяковского, что тоже ошибочно. Потому что талант Маяковского огромен, он не ровня Д. Бурлюку, А. Крученых, с которыми вместе подписывал манифест в 1912 году. Маяковский прошел большой творческий путь и смог, даже «наступив на горло собственной песне», выразить свой неповторимый поэтический взгляд на мир. Он очень повлиял своим новаторским творчеством не только на русскую, но и на мировую поэзию. Потом Маяковский очень далеко ушел от своих ранних эпатажных лозунгов.

Современный исследователь русской литературы С. Федякин пишет по поводу всех манифестов: «Мы читаем учебники русской литературы XX века, литературные манифесты, призывы, признания… Символисты с их „мистическим содержанием“ и „расширением художественной впечатлительности“, реалисты (и Бунин особенно), оттолкнувшие символистские излишества, акмеисты, захотевшие вернуть в поэзию „вещный мир“, футуристы, разогнавшие свою страсть к слово-новшествам до зауми… И за каждым движением, за каждым шагом, каждым словесным изгибом — все то же: нельзя писать так, как писали раньше, нельзя писать так, как пишут сейчас… литература „неоклассической эпохи“ не могла не ощутить „перемену воздуха“. Обветшалость привычных жанров, привычного языка, привычных интонаций… Отсюда всплеск разноголосицы, пестрота и „мучительное разнообразие“ литературы начала века. Хотя то, что открывали „новаторы“, быстро становилось общим местом». И заканчивает свои заметки этот литературовед такой мыслью: «Нужно всего-то-навсего прийти к читателю со своим насущным словом — не из литературы».

Маяковский начинал из литературы. Все эти манифесты были чисто литературными забавами, хотя и казались их авторам делом и переделом всей вселенной. Но потом, когда жизнь стала резко меняться, когда революция неузнаваемо преобразила жизнь, поэт вошел в эту жизнь демонстративно и навсегда. Другое дело, что, творя из новой жизни, поэт не рассматривал эту жизнь во всей ее неоднозначности — он смотрел далеко вперед и трудился, «чтобы выволочь республику из грязи» туда, в светлое будущее. Русская поэзия все-таки не очень любит всякую отвлеченность, идеализм, в том числе и революционный, идеализм. Ее доминанта — глубина взгляда на жизнь, сердечность, а не утопия и политика. Поэтому со временем интерес любителей поэзии к поэту упал. Думаю, что он упал бы, даже если бы и не поменялась в наши дни жизнь в России.

Но в литературе останется навсегда имя Владимира Маяковского как великого художника. Его талант все увидели уже в ранних стихах.

А вы могли бы?

Я сразу смазал карту будня,

плеснувши краску из стакана;

я показал на блюде студня

косые скулы океана.

На чешуе жестяной рыбы

прочел я зовы новых губ.

А вы

ноктюрн сыграть

могли бы

на флейте водосточных труб?

Маяковский родился 7 (19) июля 1893 года в Грузии, в селе Багдади, в семье лесничего. Отец его был дворянином, хотя и служил лесничим. Поэт учился в Училище живописи, ваяния и зодчества в Москве. В пятнадцать лет вступил в партию большевиков, выполнял пропагандистские задания. Трижды подвергался арестам. В 1909 году 11 месяцев провел в Бутырской тюрьме. Там и начал писать стихи.

Первые книги Маяковского: «Я» — книга из четырех стихотворений (1913), «Облако в штанах» (1915), «Простое как мычание» (1916), «Флейта-позвоночник» (1916), «Человек» (1918), потом будут выходить многотомники, собрания сочинений, в советское время Маяковского издавали больше всех других поэтов.

14 апреля 1930 года Маяковский покончил жизнь самоубийством.

Одно из последних его стихотворений, неоконченное:

Я знаю силу слов, я знаю слов набат.

Они не те, которым рукоплещут ложи.

От слов таких срываются гроба

шагать четверкою своих дубовых ножек.

Бывает, выбросят, не напечатав, не издав,

но слово мчится, подтянув подпруги,

звенит века, и подползают поезда

лизать поэзии мозолистые руки.

Я знаю силу слов. Глядится пустяком,

опавшим лепестком под каблуками танца,

но человек душой губами костяком…

[1928–1930]

Путь Маяковского в революцию был предрешен: уже в предреволюционных своих произведениях, например, в поэме «Облако в штанах» или в трагедии «Владимир Маяковский», он показывал трагичность жизни человека при капитализме и призывал революцию: «В терновом венке революций грядет шестнадцатый год». Его лирико-эпические поэмы «Владимир Ильич Ленин» (1924) и «Хорошо!» (1927) вполне закономерны («Я хочу, чтоб к штыку приравняли перо»). Он искренне бился за новую жизнь в России. Другое дело, что политики поставили его поэзию на службу себе, использовали ее для оправдания своих злодеяний.

При всем том не надо забывать, что Маяковский был очень популярен в народе. Впервые в истории человечества на историческую арену вышли «массы». Само время требовало оратора, поэта-трибуна, способного с ними говорить. Маяковский стал таким трибуном. Внутренне он им уже был, история только вызвала его.

Маяковский очень много дал поэтической форме. Здесь он новатор. Силлабо-тоническую систему стихосложения он преобразил до неузнаваемости. Поэт опирался не на музыку ритма, а на смысловое ударение, на интонацию. На первый план он выдвинул разговорный характер стиха, воспринимаемый прежде всего на слух широкой аудиторией. Его новаторство в рифмах, в ритмах, в «лесенке» восприняли зарубежные поэты Луи Арагон, Назым Хикмет, Пабло Неруда, Иоганнес Бехер и другие.

В заключение приведем два стихотворения Владимира Маяковского, тем более теперь его редко печатают.

Письмо товарищу Кострову из Парижа о сущности любви

Простите

   меня,

      товарищ Костров,

с присущей

   душевной ширью,

что часть

   на Париж отпущенных строф

на лирику

   я

      растранжирю.

Представьте:

   входит

      красавица в зал,

в меха

   и бусы оправленная.

Я

   эту красавицу взял

      и сказал:

— правильно сказал

   или неправильно? —

Я, товарищ, —

   из России,

знаменит в своей стране я,

я видал

   девиц красивей,

я видал

   девиц стройнее.

Девушкам

   поэты любы.

Я ж умен

   и голосист,

заговариваю зубы —

   только

      слушать согласись.

Не поймать

   меня

      на дряни,

на прохожей

   паре чувств.

Я ж

   навек

      любовью ранен —

еле-еле волочусь.

Мне

   любовь

      не свадьбой мерить:

разлюбила —

   уплыла.

Мне, товарищ,

   в высшей мере

наплевать

   на купола.

Что ж в подробности вдаваться,

шутки бросьте-ка,

мне ж, красавица,

   не двадцать, —

тридцать…

   с хвостиком.

Любовь

   не в том,

      чтоб кипеть крутей,

не в том,

   что жгут угольями,

а в том,

   что встает за горами грудей

над

   волосами-джунглями.

Любить —

   это значит:

      в глубь двора

вбежать

   и до ночи грачьей,

блестя топором,

      рубить дрова,

силой

   своей

      играючи.

Любить —

   это с простынь,

      бессонницей

         рваных,

срываться,

   ревнуя к Копернику,

его,

   а не мужа Марьи Иванны,

считая

   своим

      соперником.

Нам

   любовь

      не рай да кущи,

нам

   любовь

      гудит про то,

что опять

   в работу пущен

сердца

   выстывший мотор.

Вы

   к Москве

      порвали нить.

Годы —

   расстояние.

Как бы

   вам бы

      объяснить

это состояние?

На земле

   огней — до неба…

В синем небе

   звезд —

      до черта.

Если б я

   поэтом не был,

я бы

   стал бы

      звездочетом.

Подымает площадь шум,

экипажи движутся,

я хожу,

   стишки пишу

в записную книжицу.

Мчат

   авто

      по улице,

а не свалят наземь.

Понимают

   умницы:

человек —

   в экстазе.

Сонм видений

   и идей

полон

   до крышки.

Тут бы

   и у медведей

выросли бы крылышки.

И вот

   с какой-то

      грошовой столовой,

когда

   докипело это,

из зева

   до звезд

      взвивается слово

золоторожденной кометой.

Распластан

   хвост

      небесам на треть,

блестит

   и горит оперенье его,

чтоб двум влюбленным

   на звезды смотреть

из ихней

   беседки сиреневой.

Чтоб подымать,

   и вести,

      и влечь,

которые глазом ослабли.

Чтоб вражьи

   головы

      спиливать с плеч

хвостатой

   сияющей саблей.

Себя

до последнего стука в груди,

как на свиданье,

   простаивая.

прислушиваюсь:

   любовь загудит —

человеческая,

   простая.

Ураган,

   огонь,

      вода

подступают в ропоте.

Кто

сумеет совладать?

Можете?

   Попробуйте…

[1928]

Стихи о советском паспорте

Я волком бы

   выгрыз

      бюрократизм.

К мандатам

   почтения нету.

К любым

   чертям с матерями

         катись

любая бумажка.

   Но эту…

По длинному фронту

   купе

      и кают

чиновник

   учтивый движется.

Сдают паспорта,

   и я

      сдаю

мою

пурпурную книжицу.

К одним паспортам —

      улыбка у рта.

К другим —

   отношение плевое.

С почтеньем

   берут, например,

      паспорта

с двухспальным

   английским левою.

Глазами

   доброго дядю выев,

не переставая

   кланяться,

берут,

   как будто берут чаевые,

паспорт

   американца.

На польский —

   глядят,

      как в афишу коза.

На польский —

   выпяливают глаза

в тугой

   полицейской слоновости —

откуда, мол,

   и что это за

географические новости?

И не повернув

   головы кочан

и чувств

   никаких

      не изведав,

берут,

   не моргнув,

      паспорта датчан

и разных

   прочих

      шведов.

И вдруг,

   как будто

      ожогом,

         рот

скривило

   господину.

Это

   господин чиновник

      берет

мою

   краснокожую паспортину.

Берет —

   как бомбу,

      берет —

         как ежа,

как бритву

   обоюдоострую,

берет,

   как гремучую

      в 20 жал

змею

   двухметроворостую.

Моргнул

   многозначаще

      глаз носильщика,

хоть вещи

   снесет задаром вам.

Жандарм

   вопросительно

      смотрит на сыщика,

сыщик

   на жандарма.

С каким наслажденьем

   жандармской кастой

я был бы

   исхлестан и распят

за то,

   что в руках у меня

      молоткастый,

серпастый

   советский паспорт.

Я волком бы

   выгрыз

      бюрократизм.

К мандатам

   почтения нету.

К любым

   чертям с матерями

      катись

любая бумажка.

   Но эту…

Я

   достаю

      из широких штанин

дубликатом

   бесценного груза.

Читайте,

   завидуйте,

      я —

         гражданин

Советского Союза.

[1929]

Геннадий Иванов

Данный текст является ознакомительным фрагментом.