Лошадиная сила

Лошадиная сила

Вам нужно во что бы то ни стало попасть от Нарвских ворот к стадиону имени С. М. Кирова: там футбольный матч. Расстояние не маленькое — километров пятнадцать. Как добраться? Да как хотите: вы ведь живете в громадном городе. Выходите на улицу — глаза разбегутся от возможностей. Здесь забирает публику троллейбус, подальше — трамвай. Остановка автобуса — вон у того сквера. Если вы опаздываете, — к вашим услугам метро: за 12 минут оно преодолеет половину пути, и вы выиграете немного времени. Наконец у Дома культуры — шесть новеньких «Побед» с шашками на кузове — стоянка такси. При желании и надобности можно прибегнуть и к их помощи. Так или иначе, — минут за сорок вы доедете до места.

А вот как от тех же Нарвских ворот стали бы вы путешествовать на Стрелку Крестовского острова пятьдесят лет назад? В 1907 году — ни трамваев, ни троллейбусов, ни автобусов… Вам предстояло бы одно из двух: либо, подобно пилигриму, отправиться туда пешечком, либо же «сесть на извозца» и трястись два часа с лишком. «На извозца?» А что это такое?

Давайте же поговорим здесь о них, о добрых, старых, давно забытых «ваньках», о питерских извозчиках.

Да, конечно, больше всего в Петербурге было именно извозчиков; по подсчетам знатоков, тут тарахтело по булыжной мостовой не менее ста тысяч различных упряжек. Извозчики были «легковые» и «ломовые». Разница между ними такая же, как между легковыми такси и грузотакси. Обычный легковой извозчик, или попросту говоря ванька, выезжал на промысел в ободранной пролетке, на литых резиновых, а то и на железных шинах. Тощая лошаденка в оглоблях еле трусила по булыжной мостовой. На козлах восседал, закутавшись в старый армяк, подпоясанный красным поясом, ее «автомедон» — водитель. Очень редко он был собственником своего выезда; гораздо чаще работал «от хозяина»: и лошадь и экипаж были чужими. В дождь и в пургу, в сорокаградусный мороз и в летнюю жару трясся ванька по улицам с рассвета и далеко за полночь, мерз и промокал до нитки, поджидая седока. Его гоняли от барских подъездов хриплоголосые городовые и сердитые дворники. Задорные мальчишки дразнили его, крича: «Эй, извозчик! Вокруг тумбы без поворота сколько возьмешь?» И в кои-то веки попадался седок, который прежде всего начинал с ним яростно торговаться.

— Извозчик, — кричал насквозь промокший наниматель где-нибудь на Литейном, — на Петроградскую сторону… угол Большого и Введенской!

— Четвертак положите? — осведомлялся ванька. Четвертак означало четверть рубля, двадцать пять копеек.

— С ума сошел, болван! — слышал он в ответ. — Пятиалтынный (то есть пятнадцать копеек) — красная цена!

— Помилуйте, барин… Где это видано, — пятиалтынный! За двугривенный пожалте-с!

Барин давал семнадцать копеек, извозчик спускал до девятнадцати. Наконец они приходили к согласию. Нелегка была извозчичья жизнь. Лучше всего, пожалуй, она описана у Чехова.

«Крупный мокрый снег лениво кружится около только что зажженных фонарей и тонким мягким пластом ложится на крыши, лошадиные спины, плечи, шапки. Извозчик Иона Потапов весь бел, как привидение. Он согнулся, насколько можно согнуться живому телу, сидит на козлах и не шевельнется… Его лошаденка тоже бела и неподвижна… Выехали они со двора еще до обеда, а почина все нет и нет… Но вот на город спускается вечерняя мгла…

— Извозчик, на Выборгскую! — слышит Иона. — Извозчик!»

У извозчика Ионы Потапова огромное горе: только что умер его сын, единственная надежда старика. Кому рассказать об этой беде? Он заговаривает с седоками… «Поезжай, поезжай, — говорит один, — эдак мы и до завтра не доедем». — «Все помрем, — вздыхает другой. — Ну, погоняй, погоняй…» И вот ночью, в конюшне рассказывает Иона о своем несчастье единственному другу — кляче, которая таскает за собой его санки.

«Пьет, как извозчик», «Груб, как извозчик» — любили говорить в те дни люди из другого мира. «Ты что, извозчиком хочешь стать?» — пугали родители ленивых детей.

Рядом с ваньками, с гортанным криком: «Па-ди, берегись!» — летели по центральным улицам «лихачи» на великолепных рысаках. Там, где ванька запрашивал четвертак и не получал его, лихач без всякого спора зарабатывал синенькую (пять рублей). У него была отличная коляска или легкие саночки с медвежьей полостью; на оглоблях горели электрические фары. У самых роскошных сзади, на поясе, для удобства пассажира были даже подвешены небольшие часы. Отличный конь под плетеной сеткой дышал паром сквозь резиновые кружки удил. Лихач картинно сидел на козлах, широко разведя локти, натянув синие или красные, тоже плетеные, возжи. У него была круглая шапка «под бобра», хороший синий тулуп, окладистая борода, самодовольное лицо. Это был кулак среди извозчиков. Ваньки завидовали ему и ненавидели его.

Досадовали они также и на «веек».

Когда наступала масляная неделя, в Петербург из окрестностей со всех сторон приезжали «вейки» — пригородные крестьяне-финны на лохматых маленьких лошаденках, запряженных в самые разнокалиберные сани, дровни, розвальни…

Слово «вейка» по-фински означает нечто вроде «земляк, товарищ». Вейка, молчаливый и спокойный, как все финны, важно сидел на козлах в меховом треухе, с трубкой в зубах и, куда вы его ни нанимали, называл всегда одну цену — «рицат копеек». Но зато дуга его лошаденки, ее грива, а порою и хвост были украшены цветными ленточками и бумажными розанами; под дугой и на оглоблях висели медные бубенчики и колокольцы… Вейка ехал по Васильевскому острову, а на Петербургской стороне уже был слышен веселый звон. И понятно, что на маслянице все ребята тех дней клянчили неотступно: «Мам, поедем на вейке! Па-ап! не бери извозчика! Хочу на вейке!»

Легковые извозчики возили «седоков», а груз транспортировали ломовые. Огромные дроги — «качки» — на полутораметровых колесах, окованных тяжелыми, с палец толщиной, железными шинами, тащили могучие мохноногие «ломовые» лошади-битюги. У них были пудовые расписные дуги, ременные сбруи, украшенные множеством медных блях и кожаных кистей. Извозчики подпоясывались длиннейшими разноцветными кушаками.

Бесконечными обозами, голова в голову, следовали они по всем окраинным улицам города. На Николаевском, на Литейном мосту «ломовые качки» шли непрерывным потоком. Грохот от колес стоял такой, что оглушал только что прибывшего в город человека. Пара хороших битюгов могла без труда увезти на качке столько же груза, что и нынешняя грузовая машина.

Вот что заменяло в дореволюционном Петербурге наши современные такси и грузотакси. А как обстояло дело с трамваями, автобусами, троллейбусами? Очень просто: их вовсе не было. Их место занимала конка.

Что такое конка? Это большой, метров восемь в длину, металлический вагон, выкрашенный в темно-синий цвет. Он катится по рельсам, как наш обыкновенный трамвай. Внутри вагона тоже, как в трамвае: две продольные скамьи. Кондуктор с рулончиком билетов на груди получает плату. Вечером тускло мерцают маленькие керосиновые фонарики; один из них прикреплен на лацкане кондукторской шинели, чтобы тот мог рассмотреть хоть что-нибудь. Похоже на трамвай, только темный, медленный, древний.

Но выйдите на площадку — ой нет, совсем не похоже! С задней площадки на крышу ведет винтовая лесенка. Там тоже две длинные скамьи спинками друг к другу. Заплатив вдвое дешевле, вы можете ехать здесь, на «империале» конки, посиживая на чистом воздухе и поглядывая на улицы сверху. Это довольно приятно в ясную летнюю погоду, а вот в дождь или мороз… И все же империалы всегда полны: билет-то стоит дешевле.

Трамвайный вагон нашего времени влечется мотором мощностью в десятки лошадиных сил. Конку тащили обычно две тощие «лошадиные силы» — гнедые, вороные или другой масти. Управлял ими вожатый — кучер — при помощи самых обыкновенных возжей и кнута. Но тут же на незастекленной, открытой площадке был укреплен перед ним и настоящий тормоз — изогнутая рукоятка, наверху которой висел еще сигнальный колокол.

Вращая рукоятку, можно было остановить вагон, не прибегая к обычному кучерскому «тпррр!» А нужен ли был такой тормоз? Подумайте сами…

Вы едете с Выборгской стороны на Литейный. Пока конка катится по ровному месту, все идет хорошо. Но приближается мост, а каждый мост подобен горке, пусть и не слишком высокой. Опытом установлено: четвероногие двигатели не могут вдвоем втащить на ее вершину тяжелый и высокий вагон. Как же быть? Все предусмотрено. Из особой загородочки, расположенной поодаль, специальный человек выводит к остановившейся конке дополнительную «лошадиную силу», особенно унылого вида, с особо резко выступающими на боках ребрами. На ней уже надет хомут с постромками, прикрепленными к специальному вальку с крюком. Эта дополнительная сила быстро впрягается в вагон «на пристяжку»; кучер взмахивает кнутом, и трамвай начала XX века, поскрипывая, ползет на пологую гору моста.

Верхняя точка достигнута. И тут — новая беда: громадная повозка начинает катиться вниз, грозя раздавить собственные «моторы». Вот и пригодился тормоз. Кучер звонит в колокол, крутит рукоятку… Вагон неторопливо спускается вниз — его колеса сильно прихвачены колодками. Внизу еще одна остановка. Пристяжную лошадь отводят за такую же загородку. На морду ей надевают торбу с овсом, в ожидании встречной конки, а переваливший через мост вагон, расцвеченный женскими платьями и пестрыми зонтиками на крыше, звеня и гремя, продолжает свой путь.

Неспешен и нетороплив был этот удивительный вид транспорта: но, представьте себе, газеты того времени были полны заметок об опасности уличного движения:

«НАШИ АВТОМЕДОНЫ ПРЕВРАЩАЮТСЯ В УГРОЗУ ДЛЯ ЖИЗНИ!»

«ЕЩЕ ОДНА СУПРУЖЕСКАЯ ПАРА ПОД КОЛЕСАМИ КОНКИ.

ПОРА УНЯТЬ ЛИХАЧЕСКИЕ ПОДВИГИ КОНОЧНЫХ КУЧЕРОВ!»

Современный ленинградец ума не приложил бы, как можно попасть под еле движущуюся по рельсам синюю черепаху. У каждого свои представления о быстроте движения.

Рельсовый путь конных железных дорог был в основном одноколейным. Местами устраивались разъезды со стрелками, и пассажиры терпеливо ждали, сидя внутри вагона или на империале, пока в конце улицы не покажется встречный «поезд».

Такими были обычные конки. Летом на пути выпускались и другие: открытые вагоны с развевающимися на ветру полосатыми занавесками. В таких конках скамейки стояли не вдоль, а поперек, а подножки устраивались вдоль всего вагона. Встав со своего места, вы могли тут же сойти на мостовую.

Вот какой была конка XX века, потешная предшественница теперешних трамваев, автобусов, троллейбусов.

Предшественница трамвая? Это не совсем точно. В Петербурге лет шестьдесят назад имелся один маршрут электрического трамвая, но вы знаете, где он был проложен? Один конечный пункт его лежал на набережной возле Адмиралтейства, другой — на Петербургской стороне за Невой. Вы не удивляетесь? Видимо, трамвай ходил по двум мостам — Дворцовому, через Большую Неву, и Биржевому, через Малую. Очень хорошо, но дело в том, что в те дни никакого Дворцового моста в этом месте города еще не было. Вот в этом-то все и дело.

Трамвай ходил прямо по самой Неве. Маршрут был сезонным: ежегодно, когда могучая река покрывалась толстым зимним льдом, а зимы в начале века были суровыми, по метровой ледяной коре настилались шпалы, прокладывались рельсы, и два маленьких вагончика начинали весело бегать по широкому гладкому полю между Крепостью, Дворцом и Биржей. Они не походили на наши большие трамваи: над крышами у них возвышались не дугообразные бугеля, а шесты, похожие на те, что теперь установлены на троллейбусах.

Пассажиры смотрели в окна на огромные проруби — майны, из которых хмурые бородачи выволакивали на мокрых дровнях голубовато-зеленые призмы невского льда: нынешних хладокомбинатов еще не было, замораживать продукты твердой углекислотой не умели, холодильники были совершенной редкостью, и бесчисленные ледники города заблаговременно снабжались только естественным льдом с самой Невы.

Раз уж мы начали говорить о разных видах транспорта старого Петербурга, придется упомянуть, что наряду с обыкновенной конкой работала тогда и другая конка — паровая. Странное это сочетание слов — «паровая конка», «паровая конная железная дорога»! А впрочем, говорим же мы — «зеленые чернила», и никого это не удивляет.

Паровую конку тащил по улицам, заняв место кляч, забавный, кубической формы, паровозичек. Он очень мало походил по виду на обычные железнодорожные паровозы: вагончик с котлом в середине, с топкой в задней части и с открытой площадочкой впереди, на которой, обдуваемый всеми ветрами, стоял вожатый-машинист. Наверху из крыши торчала коротенькая труба, валил густой угольный дым, все — честь честью. Но вот привычного гудка или свистка у этого локомотива не было, а если и был, то в ход его обычно не пускали. Под рукой у машиниста имелась точно такая же тормозная рукоять, как у кучера конки, и на ней хитроумно устроенный колокол, язычок которого бился вправо и влево, когда вожатый двигал вверх и вниз коротенькую медную муфточку — ручку.

В городе действовали две линии таких паровых конок; одна начиналась на Сампсониевском проспекте (теперь проспект Карла Маркса) и тянулась в Лесной до Круглого пруда, сейчас уже не существующего. Другая соединяла площадь у Николаевского (Московского) вокзала с далекой деревней Мурзинкой, за Обуховским заводом, на восточной окраине города.

Шипя, окутываясь клубами пара, роняя на мостовую горячий шлак из топок, тащили эти паровички по хмурым окраинным улицам между бесконечными корпусами заводов, пустырями и «огородными местами», трактирами и полицейскими участками поезда из трех или четырех обыкновенных коночных вагонов, зимой закрытых, летом открытых, но только выкрашенных не в синий, коночный, а в темно-зеленый цвет. В них ехала далеко не аристократическая публика; ехали рабочие на далекие заводы то в дневную, то в ночную смену; ехали мелкие чиновники, живущие в глухих переулках Выборгской или бог знает где, в селе Смоленском… И когда, навстречу поезду или догоняя его, по мостовой проносился на жарко дышащем жеребце-лихаче или в собственном выезде какой-нибудь гвардейский офицер, делец в шелковом цилиндре и тысячной шубе или юный лицеист в шинели и расшитой треуголке, — странно смотрели тогда друг на друга эти люди из двух разных миров: то ли с глубоко спрятанной ненавистью, то ли с презрением, то ли со страхом… Два города жили тогда в одном, два Петербурга рядом. И с каждым днем приближалось время, когда они должны были столкнуться в решительном смертельном бою.