Глава девятая Сент-Джеймс, Гайд-парк и Кенсингтон

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава девятая

Сент-Джеймс, Гайд-парк и Кенсингтон

Я направляюсь к Сент-Джеймскому дворцу и вспоминаю тот день, когда он стал убежищем для прокаженных женщин. Прогуливаюсь по Сент-Джеймскому парку, Грин-парку и Гайд-парку и вспоминаю историю этих мест, которые в старину были охотничьими угодьями. Посещаю Кенсингтонский дворец и осматриваю комнату, которая была спальней молодой королевы Виктории.

1

Прогуливаясь однажды утром по Сент-Джеймс-стрит, я полюбовался на старые красные ворота Холбейн-Гейтвэй, ведущие к тому самому дворцу, который Хогарт поместил на четвертую картину «Карьеры мота». Внешне ворота с тех пор не изменились; вдоль распахнутых, как обычно, створок вышагивали двое часовых.

Я увидел небольшую группу посетителей, которые никак не могли набраться храбрости заглянуть внутрь. Спрятавшись за фургон торговца рыбой, который по случаю остановился здесь, они дождались, пока часовой отошел как можно дальше от ворот, и поспешно вбежали во двор, чтобы тут же убедиться: Сент-Джеймский дворец — самая доступная и приветливая королевская резиденция в Лондоне.

Если верно утверждение, что англичане по характеру сдержанны, то Сент-Джеймский дворец можно считать архитектурным воплощением этого утверждения. Кажется невероятным, что это скромное здание с пологой крышей, в окна которого может заглянуть любой прохожий, и есть Сент-Джеймский дворец, куда на протяжении многих веков императоры, короли, султаны и президенты направляли своих послов. Само слово «дворец» звучит странно по отношению к этому зданию. Подумать только, и здесь находится королевский двор Англии?

В том-то и заключается очарование Сент-Джеймского дворца. Он маленький, «домашний» и не имеет ограды. Но это весьма важная часть Лондона. Здесь король был ближе к своему королевству, чем когда он находился на Баркли-сквер. Пипс записал в своем дневнике 19 октября 1663 года: «По возвращении в Сент-Джеймс мне сказали, что королева прекрасно отдохнула, проспала сегодня 5 часов подряд, затем приняла ванну, прополоскала рот и снова легла спать».

Как это точно! Как прекрасно эти слова описывают уютную атмосферу небольшого дворца, будто воплотившегося в реальность из детского стишка. Вы чувствуете, что, приоткрыв одну из этих маленьких дверей, можете увидеть короля, собственноручно пересчитывающего деньги, или королеву, вкушающую в будуаре хлеб с медом. Сохранилась запись, что в правление Георга II один из посетителей дворца упал, скатился вниз по лестнице, пролетел через двери и остался без чувств лежать на пороге. А когда он пришел в себя, то увидел, что суровый человек невысокого роста, светлобровый и краснолицый, наклеивает ему на лоб пластырь. Посетитель чуть не влетел прямиком в кабинет короля. Какая очаровательная сцена, как будто со страниц «Алисы в Стране чудес»!

Даже в наши дни можно пройти через сторожку у ворот, на которой видна монограмма Генриха VIII, и побродить по внутреннему дворику, где на некоторых фонарях сохранились короны. Здесь можно встретить мальчика, доставляющего мясо во «Двор Йорков», или бакалейщика, заносящего товары в одну из многочисленных дверей или передающего их в окошко. Детали внутренней жизни дворца, обычно столь тщательно скрываемые от публики, здесь, при королевском дворе в Сент-Джеймсе, открыты для всего Лондона. Вы можете узнать, откуда во дворец привозят мясо, птицу, овощи и зелень, прочитав надписи на фургонах, въезжающих в Посольский двор.

Внутри дворец обычно можно увидеть только утром, когда проходит королевский прием, но присутствующие больше рассматривают друг друга, чем дворец. Однажды утром я прошел внутрь с чиновником из управления лорда-канцлера, он первым провел меня сквозь двери Знаменного двора. Я открыл одну из неизвестных красот Лондона. Двор прекрасен, как двор Темпла, и даже еще привлекательнее и демократичнее, ведь вместо чопорных и скучных адвокатов здесь присутствуют женщины. В центре окруженного административными зданиями двора возвышается почти полностью сгнивший деревянный столб с отверстием глубиной примерно в 5 дюймов. Это флагшток, на котором два века назад крепился флаг во время смены караула.

Больше всего Знаменный двор очаровал меня своей внутренней жизнью. Как часто я видел мясника, въезжающего на велосипеде в Посольский двор и таинственно там исчезающего! Теперь я знаю, что мясник скрывался в Знаменном дворе, где передавал товары женщинам, суетящимся на кухне. Вместо того чтобы позвонить в дверь, он передавал свертки через окно. Это очень старая традиция. Я полагаю, таким способом доставки пользовались еще при Карле II. Его величество обычно наблюдал за этой процедурой из окна сверху, особенно если замечал поблизости симпатичных молочниц.

Чиновник из управления лорда-канцлера достал из кармана ключ и открыл «наши Сент-Джеймские апартаменты». Мы оказались в небольшом зале с изящной лестницей, по которой король поднимался во время приемов. Лестница привела нас в парадные залы. Я с удивлением обнаружил, что мы во дворце одни. Парадные апартаменты отделены от жилых помещений, они открываются лишь для торжественных церемоний.

Как это заведено во дворцах, одна комната переходила в другую, со стен пристально смотрели Стюарты и Ганноверы. Первые Георги делали курбеты на белых лошадях, бессчетные забытые принцессы смотрели на нас свысока, с их плеч струились белые мантии. Стюарты благосклонно смотрели на Ганноверов, а те в ответ не менее благосклонно взирали на Стюартов. Время от времени мой попутчик дергал за шнурок на шторах, впуская немного света в этот пустой дворец, где представители великих династий жили среди чехлов для мебели и тишины.

Так мы переходили из одной комнаты в другую, и вдруг я подумал: а что бы сказал придворный тех времен, хорошо знакомый с Лувром, Версалем и Фонтенбло, об этом небольшом и скромном английском дворце? Сегодня он кажется нам достаточно пышным, но во времена, когда даже частные особняки строились с таким расчетом, чтобы впечатлить гостей достатком и социальным статусом владельцев, Сент-Джеймский дворец, поражал посетителей, и среди них Джона Филдинга в 1776 году, тем, что «не отражает величие Королевства и является насмешкой над иностранцами». Петр Великий заметил Вильгельму III, что, будь он королем Англии, он перенес бы дворец в здание Гринвичского госпиталя, а госпиталь перевел бы во дворец.

Да, заключил я, могущественные правители, которые проживали в самых известных дворцах мира, уже исчезли вместе со своими монархиями, а послы иностранных держав до сих пор приписаны к королевскому двору в Сент-Джеймсе.

Одна из самых интересных комнат, которую мы посетили, находилась в апартаментах, где на камине эпохи Тюдоров видны инициалы Генриха VIII и Анны Болейн, заключенные в сердечко. Какое неожиданное свидетельство умершей любви; какая неожиданная находка в самом сердце Лондона. Вероятно, Генрих собирался жить здесь со своей обворожительной молодой королевой; а увековечивать свою любовь на каминных досках вошло у него в привычку. Удивительно, что последующие супруги не убедили Генриха уничтожить память об Анне Болейн.

Мы зашли в тронный зал, сняли чехол с трона, и перед нами предстали роскошный красный бархат и королевский герб, усыпанный драгоценными камнями. Я заметил у подножия трона, под ковром — деталь, на которую обычно не обращают внимания, — довольно большой квадрат дощатого пола. Мне пояснили, что Георг V не любил подолгу стоять на мягком ковре (а во время приемов выстаивать приходилось до полутора часов), поэтому он приказал между ковром и полом положить деревянный настил, благодаря чему ноги уставали гораздо меньше. Рядом с Тронным залом есть окно, выходящее на Монастырский двор, где глашатаи сообщали о восшествии на престол нового монарха; около этого окна молодая Виктория залилась слезами, когда толпа приветствовала ее как королеву.

В многовековую историю Англии с ее почтенной компанией королевских дворцов Сент-Джеймский дворец ворвался последним. При Плантагенетах двор помещался в Вестминстерском дворце, при Тюдорах и при Стюартах — в Уайтхолле, и только при Георгах из династии Ганноверов Сент-Джеймский дворец стал королевской резиденцией. Кажется, настоящее предназначение этого дворца — быть родительским домом для королей. Количество принцев и принцесс, рожденных здесь, весьма велико, а почин положила Мария Генриетта, влюбленная в Сент-Джеймс и пожелавшая родить своих детей именно здесь. В этом дворце родились Карл II и Яков И, Мария II и Анна. Вдобавок дворец стал свидетелем удивительной истории: Яков Эдуард, отец Красавца принца Чарли, был неродным сыном королевы — его тайно доставили во дворец в металлической грелке для согревания постели.

У дворца имелась и другая роль — пристанища для королевских фавориток. В свое время здесь одновременно проживали две женщины с сомнительной репутацией. Одна из них, мадам де Боклер, была любовницей Якова II, а другая — потрясающе красивая Гортензия Манчини, герцогиня Мазарини — любовницей Карла II. Обеих дам их августейшие покровители скрывали в Сент-Джеймском дворце, где они стали близкими подругами, увлеклись спиритизмом и заключили договор: та, которой выпадет умереть первой, будет призраком являться оставшейся. Спустя несколько лет после смерти герцогиня явилась своей подруге во Сент-Джеймском дворце, и через несколько часов та скончалась. Эта история передавалась из поколения в поколение и подарила дворцу единственного, насколько мне известно, «штатного» призрака.

В какой комнате провел последние три ночи своей жизни Карл I, достоверно не установлено. Пожалуй, Французскую революцию можно было предсказать за век до того, как она произошла, обрати люди внимание на ту жестокость, которой окружен был король в последние часы своей жизни. Лорд Кларендон в одном из вырезанных цензурой фрагментов своего исторического труда описывал, как солдаты из охраны Кромвеля применили к королю силу и как они насмехались, курили и пили в его присутствии, будто находились среди своих товарищей в караульной.

2

Задолго до того, как появился, хотя бы в воображении, Вест-Энд, на месте, где ныне находятся Сент-Джеймский дворец и Чаринг-Кросс, не было ничего, кроме редких домов и коровников, — и в этой глуши изолировали четырнадцать «прокаженных девушек», помещенных в лепрозорий Святого Иакова. Это богоугодное заведение содержалось на деньги богатых купцов из отдаленного Лондона, шпили которого страдалицы могли видеть из своих окон, выходящих на восток. Стоу говорит, что эти бедные создания жили «целомудренно и честно, служа Господу».

Чтобы поддержать это заведение, Эдуард I в 1290 году пожаловал лепрозорию доходы с ярмарки, проводившейся раз в году и длившейся несколько дней. Начиналась она в канун дня святого Иакова, 24 июля. Это событие, известное под названием ярмарки святого Иакова, постепенно стало одним из наиболее известных карнавалов средневекового Лондона. Каждое лето шуты и жонглеры, коробейники, музыканты, поводыри медведей, крепкие мужчины и толстые женщины — вечные и неизменные участники ярмарок со всего мира раскидывали свои палатки, балаганы и прилавки вокруг лепрозория, давая убогим и несчастным возможность ощутить вкус жизни.

Всякому, кто бродил по рыночным улицам Лондона и посещал такие почтенные места, как ярмарка в Барнете, отлично известно: нет ничего более привычного и более ревностно оберегаемого, чем сохранившееся с незапамятных времен право покупать, продавать и напиваться в определенном месте и в определенное время года. Можно снести дворцы, можно даже с помощью бульдозера сравнять с землей горы, но без разрешения парламента и привлечения полиции нельзя изменить традицию или упразднить старый рынок. Таким образом, на протяжении столетий ярмарка Святого Иакова превращала луга Вестминстера в арену карнавала. Именно она привлекла внимание Генриха VIII к местности вокруг лепрозория. Король решил построить себе охотничий домик, договорился с Итонским колледжем, которому принадлежала эта территория, — точнее, выменял ее у колледжа на другую недвижимость. Вместе с территорией Генрих получил и прокаженных. Лепрозорий снесли, прокаженных взяли на королевское содержание, а Генрих обрел свой домик. Так, собственно, и возник «наш двор в Сент-Джеймсе».

История ярмарки также весьма интересна. Генрих VIII не предпринимал попыток разогнать толпу, которая каждое лето собиралась за воротами его охотничьего домика, но когда этот домик стал королевским дворцом, ярмарка превратилась в помеху. Во время чумы Карл II решил перенести ярмарку за рынок Сент-Джеймс, чуть в сторону от Хэймаркет. Потом и эта территория начала застраиваться, поэтому ярмарке пришлось переехать еще дальше на запад, на Брукфилдские пустоши севернее Пиккадилли, через которые протекал ручей Тайберн. В 1688 году Яков II скрепил государственной печатью Англии указ о проведении в этом месте ежегодной майской ярмарки.

Так появился Мэйфэр.

3

Англичане всегда нежно любили природу. Уменьшили ли эту любовь испытания войны, когда землевладельцам приходилось выполнять обязанности, которые прежде лежали на слугах, жить в подвалах загородных домов, в садовых домиках и даже во времянках, — время покажет. Горожане, однако, продолжают сентиментально наслаждаться живописными сельскими ландшафтами и прелестями деревенской жизни, как когда-то их предки, и не упускают ни единой возможности съездить за город.

Удивительно ли, что проявления подобных черт национального характера нашли свое отражение в облике Лондона? Что такое лондонская площадь, как не кусочек сельской местности, захваченный и окруженный городом? Что такое оконный ящик с цветами, как не площадь в миниатюре, небольшой кусочек сельского ландшафта на подоконнике, попытка оживить и освежить тусклые улицы напоминанием о сельских красотах?

Конечно, больше всего проявлений сельской жизни в парках. Лондонские парки отличаются от тщательно распланированных континентальных парков так, как Баркли-сквер отличается от римской Площади Испании. Наши парки — это сельская Англия, сохранившаяся в Лондоне. Это напоминание о любви Лондона к сельским пейзажам. Отнюдь не многолетние усилия садовых архитекторов придали нашим паркам нынешнюю совершенную, естественную красоту, — они всегда были такими. И любые попытки придать им некую определенную форму будут с негодованием отвергнуты.

Наиболее известными и популярными являются королевские парки, их три: Грин-парк, Сент-Джеймский парк, а также Гайд-парк и Кенсингтонские сады; они занимают площадь около девяти сотен акров. Любознательному иностранцу, изучающему Лондон и его жителей, может показаться странным, что парки, называемые «королевскими», доступнее для широкой публики всех прочих лондонских парков. Так повелось со времен Реставрации. До того монархи считали королевские парки своей частной собственностью, однако, начиная с Карла II, они не смели уже на это и надеяться. Хорошо известен ответ сэра Роберта Уолпола королеве Каролине, поинтересовавшейся, сколько будет стоить присоединение части парка к королевскому саду: «Всего три короны, мадам», — разумея не монету, а монаршие венцы.

Королевские парки — все, что осталось от охотничьих угодий предыдущих правителей. Генрих VIII мог охотиться на оленя, гнать зайца или выпускать своих соколов на пространстве от Вестминстера до Хэмпстед-Хит. Любопытно, что его величество, попуская охотиться на этих хорошо охраняемых территориях, закрепляло тем самым за грядущими поколениями лондонцев право устраивать пикники под сенью дубов, играть в крикет на зеленых лужайках, плавать или кататься на лодках по озеру Серпентайн. Правительство Кромвеля продало королевские парки частным лицам, но после возвращения Карла II на престол эти лица лишились права собственности, а парки вернулись в королевское достояние. Именно при Карле II парки приобрели свое современное назначение — служить территорией для отдыха и развлечений. В ту пору карет и наемных экипажей было достаточно; по свидетельству Сэмюэля Пипса, ни для обычных горожан, ни для придворных из Вест-Энда не составляло большого труда добраться до Сент-Джеймского парка или Гайд-парка — чтобы поглазеть на гуляющих или просто посидеть на зеленой траве (эта привычка была свойственна лондонцам всегда).

Для любого, кто жил в Лондоне, разница между этими парками очевидна. Гайд-парк — уменьшенная модель английской провинции, что-то наподобие вида из окна поместья. Сент-Джеймский парк — это сад; а Грин-парк, меньший из трех, — это фактически полоска дерна вдоль Пиккадилли. Последний — наименее искусственный из трех парков и во многом схож с парком Букингемского дворца. Прогулка по Грин-парку — самый простой способ спрятаться от шума и суеты Вест-Энда. Миллионам людей, которые каждый день проезжают мимо на автобусе, радует глаз зелень листвы и травы; девять из десяти лондонцев предпочтут сесть на той стороне автобуса, что окажется окнами на Грин-парк, а не на Пиккадилли.

Многие, наверное, удивляются, почему этот парк назвали Грин-парком. Ведь он не зеленее[35] Гайд-парка или Кенсингтонских садов. Дело в том, что в давние времена в верхней части парка находился олений заповедник, почти полностью лишенный деревьев. Олени выщипывали траву почти под корень, и в правление Стюартов и пришедших им на смену Георгов местность выглядела как огромная зеленая лужайка. Если с вершины Конститьюшн-Хилл бросить взгляд в сторону Мэлл, парк предстанет перед вами таким, каким он был много лет назад. Думаю, в Грин-парке до сих пор лучший в Лондоне газон.

Маленький Грин-парк имеет собственную ауру. На севере он граничит с самой известной и людной улицей в мире. Какой гость Лондона не увозил с собой воспоминания о том, как летним утром он сидел в Грин-парке и смотрел сквозь деревья на поток машин, летящих по Пиккадилли? Я помню, как однажды разговорился в Грин-парке с неким иностранцем, и он сказал мне, что этот парк — самое необычное место в Лондоне.

— Почему? — спросил я.

— Да вы взгляните! — воскликнул он. — Вокруг пасутся овцы — в самом центре Пиккадилли! В голове не укладывается! Разве овцы в городе — это для вас обычно?

И я с ним согласился.

Обычное явление для Грин-парка — люди, спящие на траве. Впрочем, сейчас их меньше, чем прежде. В период между войнами Грин-парк стал настоящей спальней на открытом воздухе для безработных и нуждающихся. Многие были бродягами, некоторые забредали сюда случайно, но преобладали, естественно, завсегдатаи, хорошо известные парковым сторожам.

«Я знаю всех их, — сказал мне один сторож, — уже многие годы. И сейчас, и раньше среди них попадались те, кому действительно не повезло, но большинство и дня в своей жизни не проработало. Нынче вроде как ни к чему на улице спать, но они лучше умрут, чем пойдут ночевать в приют или ночлежку. Верно, их пугает одна только мысль о мытье. Они слоняются ночами по аллеям, иногда засыпают на скамейках, а утром, как только парк открывается, идут на Овечий луг, который мы, сторожа, зовем «ночлежкой». Иногда кто-нибудь исчезает, бывает, что надолго. Даже начинаешь беспокоиться, уж не умер ли, бедолага? А потом вдруг замечаешь — да вот же он, полеживает себе на травке с газетой на лице. Окликнешь его: «Привет! Вернулся?», а он ничего тебе не ответит, в лучшем случае, проворчит что-нибудь себе под нос».

Летними вечерами жизнь в Грин-парке в основном сосредоточена вокруг эстрады для оркестра и на гравийной дорожке, которая ведет от Пиккадилли к Мэлл. Называется эта дорожка, да будет вам известно, Аллеей королевы — в честь королевы Каролины, жены Георга II, обожавшей лондонские парки и придумавшей озеро Серпентайн.

Непохожая на истории двух других парков, история Грин-парка довольно банальна, за исключением связанных с ним серии ограблений и нескольких дуэлей; тем не менее в восемнадцатом столетии мода неожиданно презрела Гайд-парк и Сент-Джеймский парк и благосклонно обратилась к Грин-парку. Тогда вдруг стало модным прогуливаться в парке вечерами, с четырех до пяти, а летом — пока не зайдет солнце. В то время здесь можно было встретить весь высший свет Лондона — аристократов, богачей и красавиц в вечерних туалетах; эти люди прогуливались по аллеям парка и вели между собой непринужденные беседы. В те дни общество было небольшой, замкнутой кастой, все знали друг друга, а широкая публика слеталась на аристократов и их прекрасных спутниц, как современная толпа — на звезд кино на премьере. Полагаю, королевская ложа в Эскоте[36] — последний реликт былого парада роскоши и стиля; что касается подобных парадов в Грин-парке, они длились около полувека. Сколько драгоценных часов жизни тратилось на тщательные приготовления: натягивание перчаток, завязывание галстуков, надевание париков, примерку нарядов, отглаживание и отпаривание, нанесение пудры и прочей косметики… А ведь еще требовалось покрутиться перед зеркалом! И все для того, чтобы в течение часа прогуливаться по парку! Перед мысленным взором непроизвольно возникают картины: жилище франта с разбросанными по нему галстуками, неприбранная дамская спальня, служанка, в слезах собирающая чулки, нижние юбки и пеньюары, которые мадам, сладко улыбающаяся по-над веером в парке, бессовестно разбросала. Как не улыбнуться грандиозности усилий, которые расходовались на то, чтобы подобрать соответствующий жилет, подыскать новую шляпку или, тем более, платье. Однако в те времена этот парад мод воспринимался чрезвычайно серьезно — и пользовался такой популярностью, что дома с балконами по Арлингтон-стрит, откуда открывался прекрасный вид на аллеи парка, сдавались в наем за баснословные деньги — четыре тысячи фунтов в год.

Но неожиданно река атласа и парчи прекратила свой бег. Жеманный смех, хорошо продуманные эпиграммы и комплименты больше не звучали здесь, веера не трепетали кокетливо, черные трости больше не постукивали по гравию. Ужинать стало модно в 8–9 вечера, и эта перемена погубила парад. Появляться в парке означало ныне объявить себя вне общества, которое на континенте именуется «высшим светом».

Снятся ли тем, кто спит на траве, проходящие мимо туфли с красными каблуками? Представляли они себя когда-нибудь в центре толпы, разряженной в атлас и парчу, толпы, насмешливо взирающей на них сквозь очки, тычущей в них тростями из слоновой кости и величаво шествующей далее? Толпа хохочет, пожимает плечами — мол, откуда взялись в Грин-парке эти грязные, немытые оборванцы?

«Чтоб мне провалиться! — воскликнул бы пробудившийся бродяга. — Верно, кино приснилось!»

4

В молодые годы я написал роман о лондонских влюбленных, о бедняках и романтиках, что работали в Сити. Влюбленные все время пытались остаться наедине, но им это не удавалось. Помню, в одной из глав они даже забрались на Монумент[37], чтобы наконец поцеловаться. Конечно, в те дни я не знал о любви и Лондоне столько, сколько знаю сейчас, и никто не просветил меня, что влюбленные чувствуют себя уединенно даже на футбольном матче.

Эти смешные юношеские глупости вспомнились мне, когда однажды утром я прогуливался в Сент-Джеймском парке. В эти часы он полон молодых людей, читающих газеты в ожидании открытия офисов. Понаблюдав за ними некоторое время, я сообразил, что многие приходят сюда так рано, чтобы повидаться с девушками, обменяться с ними приветствиями — столь мимолетными, что они одновременно оказываются и прощаниями. Влюбленные, такие наивные и юные, что становится как-то не по себе, держатся за руки или, напротив, пытаются не держаться за руки, присаживаются на минутку под деревьями — и расходятся: он спешит на королевскую службу, а она — к своему «ундервуду» или в отдел женского платья.

На моих глазах юноша прощался с девушкой с таким надрывом, будто ей предстояло в одиночку пешком пересечь Конго, а не пойти на Пиккадилли. Это было душераздирающее прощание. Даже я, человек абсолютно посторонний, не остался равнодушным. В конце концов они смогли расстаться. По пути она несколько раз оборачивалась и махала рукой, а он понес свое уязвленное сердце в Уайтхолл. В любовной хвори непременно наступает момент, когда больному кажется, что если где-нибудь в Лондоне рухнет дымовая труба, она непременно свалится на голову твоего возлюбленного. Молодой человек явно находился именно на этой стадии. Вполне вероятно, эта пара встретится за ленчем из сэндвичей, но ведь до ленча еще нужно дожить! Принято считать, что в Уайтхолле работают люди, в чьих жилах кровь давно переродилась в чернила, но прогулка ранним утром по Сент-Джеймскому парку доказывает: среди обитателей Уайтхолла немало романтических Пеллеасов и прекраснодушных Мелисанд[38].

Ровно в девять утра парк меняется. В нем остаются няни с детскими колясками и те, у кого сегодня выходной; последние расставляют складные стульчики поближе к озеру. В тишине летнего утра мерное щелканье компостера, которым контролер пробивает билеты, разносится от здания Королевской конной гвардии до Букингемского дворца.

Сент-Джеймс — наиболее культурный из всех парков. Грин-парк не имеет ни одной клумбы, а Сент-Джеймский парк ими изобилует. Это парк-сад. О приходе весны возвещают тюльпаны, осенью цветут георгины. Другая особенность парка, придающая ему дополнительное очарование, — озеро. Представьте себе, в самом центре Лондона есть окруженное садом озеро, над которым летают дикие птицы; верховодит ими пеликан, чей далекий предок попал сюда при Карле II.

Этот парк — своего рода памятник Карлу II. Король не мог оставить после себя наследства лучшего, чем парк, полный цветов, и озеро с птицами! Сразу по возвращении на престол Карл II решил переделать Сент-Джеймский парк. В изгнании король видел на континенте лучшие садовые ландшафты того времени, восхищался садами, которые окружали короля Франции. Должно быть, вернувшись в Уайтхолл и найдя Сент-Джеймский парк неухоженным и запущенным, Карл испытал шок. Он распорядился посадить цветы, проложить дорожки, выкопать озеро и построить птичник в той части парка, которая до сих пор зовется Аллеей птичьих клеток.

Жаль, что сегодня Карла помнят исключительно из-за его многочисленных любовных похождений. Этот монарх внес огромный вклад в восстановление Лондона после Большого пожара и в развитие Вест-Энда! Вдобавок он был настоящим специалистом в кораблестроении и морском деле! В его характере легкомыслие и ветреность уживались с любовью к прогулкам и привязанностью к братьям нашим меньшим.

Говорят, в год своего возвращения на престол король послал во Францию за ле Нотром, архитектором парка Тюильри, который, осмотрев Сент-Джеймский парк, отказался работать с этим очаровательным лондонским пейзажем. Если это правда, значит, Карлу пришлось действовать самостоятельно, и он с этим справился. Первое, что он сделал, — объединил все водоемы в единый протяженный Голландский канал, предшественник современного озера. Этот канал тянулся от заднего фасада здания Королевской конной гвардии до Букингемского дворца. С одной стороны от него отходили каналы поменьше, проложенные для того, чтобы в них могли гнездиться утки.

Простой народ больше всего восхищался Карлом за его привычку гулять в Сент-Джеймском парке с собаками, часами играть с птицами на Аллее птичьих клеток или кормить уток в канале. Король ничуть не стеснялся показываться своим подданным за этими, казалось бы, не подобающими монарху занятиями. Иногда Карл даже купался и мылся в канале.

Пеликаны Сент-Джеймского парка — одна из главных достопримечательностей Лондона, но мало кто знает, что эти птицы — напоминание о Карле, Нелл Гвин, Пипсе и Рене. Первый пеликан был подарен Карлу русским послом; Ивлин, увидевший птицу в феврале 1664 года, записал в дневнике:

«Зайдя в Сент-Джеймский парк, увидел я различных животных и заглянул в клюв Onocrotylus, или пеликана, птицы средней между журавлем и лебедем, крупной и меланхоличной, привезенной русским послом из Астрахани. Занятно было наблюдать, как этот пеликан переворачивает плоскую рыбину, камбалу или палтуса, дабы отправить прямо в глотку, а мешок под клювом сильно растягивается, дабы рыба поместилась целиком».

Карл часто терял в парке своих любимцев — как все избалованные собаки, они часто заигрывались и не обращали внимания на королевские окрики, — и в газетах того времени нередко печатались объявления о пропаже. В «London Gazette» от ноября 1671 года значилось:

«Четыре или пять дней назад в Сент-Джеймском парке потерялась собака Его Величества, в голубых пятнышках, с белой полосой на лбу, в холке не выше голубя-вертуна».

Считается, что следующее горькое объявление написано Карлом собственноручно:

«Мы вновь обращаемся к вам с просьбой найти Нашу собаку. Порода — между борзой и спаниелем. Шерсть — короткая, черная, ни единого белого пятнышка. Это личная собака Его Величества; она несомненно была украдена, ибо эта собака родилась и воспитывалась не в Англии и ни за что не покинула бы своего хозяина. Кто найдет эту собаку, должен сообщить о находке в Уайтхолл, где эту собаку знают все и каждый. Неужто народ никогда не перестанет грабить Его Величество? Или Нам впредь не заводить собак? Место этой собаки (не такое уж и плохое) — единственное, которого никто не сможет занять».

История умалчивает о том, удалось ли Карлу вернуть собаку. В каждой фразе этого объявления сквозит горькая ирония, обычно не свойственная человеку, носившему прозвище Веселый монарх.

Сент-Джеймский парк постепенно преображался, в нем появился новый пэлл-мэлл — прообраз современного Мэлла. В большинстве европейских городов имелись просторные, затененные деревьями площадки для игры в крокет; итальянцы называют эту игру palamaglio, а французы — paille-maille. Для нее требовались деревянные молотки длиной в четыре фута и шары из самшита. Эта игра старше, чем принято считать. Королева Мария Шотландская играла в крокет и в гольф в 1568 году в Ситоне, как гласит «Шотландский календарь», «прямо на свежем воздухе». Мода на крокет пришла в Шотландию из Франции на полвека раньше, чем в Англию. В 1598 году Доллингтон в своих «Путевых записках» упоминал, что видел во Франции чудесную игру, и удивлялся, почему в нее не играют в Англии. Возможно, на юг крокет пришел из Шотландии с Яковом I.

Когда Вест-Энд начал расти, здания стали наползать на площадку, поэтому пришлось проложить новую аллею, неподалеку от современной Мэлл. Деревья, которые сегодня стоят вдоль Мэлл, были высажены отнюдь не на подъезде к Букингемскому дворцу: дело в том, что крокетные площадки всегда обсаживались деревьями и кустарником.

Пипсу довелось беседовать с человеком, в чьи обязанности входило следить за порядком на новой площадке:

«Я гулял в парке и разговарился со смотрителем пэлл-мэлл, который подметал площадку. Он сказал, что почва тут неровная, так что приходится посыпать ее измельченными ракушками, чтобы шары катились быстрее, однако в сухую погоду поднимается пыль, которая замедляет движение шаров».

Служитель, отвечавший за состояние площадки, носил звание «рассыпателя королевских ракушек».

У Карла II в Сент-Джеймском парке имелись и другие развлечения, о которых мы узнаем, например, от Ивлина, гулявшего по парку в марте 1671 года: «Я слышал и видел весьма личный разговор между королем и мистрис Нелли, как принято называть эту бесстыжую комедиантку. Она выглядывала с террасы на верху стены, а король стоял внизу. Мне было чрезвычайно неловко за то, что я невольно подглядел эту сцену».

Любителям покататься на коньках будет интересно узнать, что в декабре 1662 года в Лондоне состоялось первое катание на коньках со стальным лезвием по замерзшей поверхности канала в Сент-Джеймском парке. «Кавалеры», вернувшиеся из Голландии, привезли с собой коньки, к удивлению и восхищению лондонцев. Пипс и Ивлин не скрывают своего восторга по этому поводу. «Повидать мне довелось и диковинное искусство катания по льду на новом канале Сент-Джеймского парка, устроенное пред очами Их Величеств джентльменами и прочими на голландский манер, и сколь быстро они катились, и как внезапно и резко останавливались, — писал Ивлин. — Я отправился домой по воде, но без трудностей не обошлось, ибо Темза начинала замерзать и льдины грозили окружить нашу лодку».

Ради подобных сцен, любовно сохраненных для нас авторами дневников, стоило бы, пожалуй, перенестись на денек-другой в тот далекий, восхитительный и надменный Лондон эпохи Реставрации. Было бы интересно увидеть, например, Карла, гребущего в одиночестве по Темзе, что вошло у него в привычку по причине тех самых любовных похождений, о которых упоминалось выше. В майский вечер 1668 года король отказался от экипажа и охраны, чтобы нанести визит герцогине Ричмонд в Сомерсет-хаус.

«Без всякого предупреждения, — писал Пипс, — он взял пару весел, сел в лодку и поплыл в Сомерсет-хаус. Садовая калитка оказалась закрыта, и он самолично перебрался через стену и прошел к герцогине, не помышляя о позоре».

Эта сцена выглядела «позорной» в глазах Пипса, но нам она кажется вполне романтической: парик обрамляет смуглое лицо короля, кружевные манжеты сбились на запястьях, мелькают атласные бриджи и вышитый жилет, когда его величество взбирается на стену! Интересно, что сказала герцогиня, увидев этого ночного разбойника?

5

Как-то после обеда я шел по Гайд-парку, выбирая дорогу среди людей, лежавших на земле, словно мертвые. Если не ошибаюсь, такое поведение свойственно только Лондону. Ни в Париже, ни в Риме, ни в каком-либо другом европейском городе я не видел стольких горожан, «павших в объятия Морфея». Отсыпаются ли они после вечеринки или, как Наполеон, считают, что здоровый человек может уснуть в любом месте и в любое время?

Захоти я поспать в Гайд-парке, я бы постарался отыскать самое укромное место, и не только потому, что ненавижу, когда меня застают в беспомощном состоянии, но и потому, что заснуть на открытом месте не позволила бы осторожность; по той же причине я стараюсь не садиться спиной к открытой двери. Возможно, те, кто предпочитает спать на газонах Гайд-парка, — сомнамбулические эксгибиционисты.

Много раз я видел, как отзывчивые люди в замешательстве останавливались рядом со спящими, неподвижность которых мнилась порой сродни неподвижности мертвецов, и пытались определить, живы те еще или нет. А те, кто спит в Гайд-парке, принимают во сне какие-то совершенно собачьи позы — и, подобно собакам, неожиданно просыпаются, встряхиваются, оглядываются по сторонам и уходят.

На кого еще обычно обращают внимание в Гайд-парке, так это на лежащих в обнимку влюбленных. Приезжие с «распущенного континента» при виде таких парочек бледнеют и отводят взгляд, а потом удивляются, откуда взялись слухи о том, что Англия — земля сдержанных и скромных людей? Кстати сказать, откуда вообще взялась подобная репутация? Впрочем, даже если она когда-то и была обоснованной, сегодня от нее ничего не осталось; чтобы убедиться в этом, достаточно заговорить с лондонцем о воздушных налетах!

Продолжая прогулку, я размышлял о том, что для людей, интересующихся традициями разных народов, Гайд-парк — лучшее место в Лондоне. Полагаю, иностранец оценит, как это по-английски: тысячи людей, лежащих в тени деревьев, семейные пикники, дети, собаки, крикет, и отовсюду, пронзая воздух, как жужжание насекомых пронзает неторопливый летний полдень, доносится шум Лондона.

Я подошел к эстраде, где военный оркестр играл вариации «а темы из оперетт Гилберта и Салливана. Парусиновые кресла стояли полукругом; как только музыка замирала, раздавались аплодисменты. В нескольких ярдах от сцены танцевала маленькая девочка, не старше пяти лет. Все вокруг смотрели только на нее, и она это знала, но время от времени останавливалась, чтобы убедиться во всеобщем внимании. Пухленькие миниатюрные ножки в детских розовых туфельках притоптывали по земле. Зрители улыбались девочке.

«Не правда ли, она прелесть?»

Лица родителей девочки выражали восторг и упоение. Мальчики одного с ней возраста казались гусеницами в сравнении с этой бабочкой!

Я увидел слепого мужчину с профилем Цезаря; сидевшая рядом удивительно некрасивая женщина читала ему газету. Когда у нее сбивалось дыхание или она переворачивала страницу, мужчина с признательностью улыбался. Слепые живут в мире звуков и прикосновений, поэтому его рука порой поглаживала женщину по плечу, как если бы пальцы были глазами. Подумать только, некрасивая женщина, уверенная в мужской любви! Сердечное тепло исходило от этой пары, лицо женщины преображалось, когда мужчина касался ее кожи; впрочем, на его улыбку она не ответила — знала, что он все равно не увидит, а потому просто продолжила чтение.

Ноги привели меня к Серпентайну, на берегах которого загорали розовые, как креветки, купальщики. Вдоль озера я дошел до площади Чайного домика, где мне посчастливилось отыскать свободный столик. У моих ног суетились в поисках крошек воробьи, напоминавшие повадками ручных мышей.

Этот домик — самое удобное, я бы даже сказал, самое подходящее место для того, чтобы поведать долгую и наполненную событиями историю Гайд-парка. Когда Вильгельм Завоеватель делил завоеванные территории между своими приближенными, поместье Гайд отошло рыцарю по имени Джеффри де Мандевилль, или Маневилль, предку семейства Мандевиллей и графов Эссекс. В ту пору это была просторная равнина, кое-где прерываемая невысокими холмами — нынешними Хэймаркет и Пиккадилли. Над безлюдными просторами пели жаворонки, олени щипали траву, дикие кабаны копошились в густых зарослях, а зимой, когда далекий Лондон заносило снегом по самые крыши, в Гайд-парке выли волки, чьи охотничьи угодья простирались от Хэмпстеда до деревни Чаринг.

С вершины самого высокого холма в своем поместье Джеффри де Мандевилль мог увидеть пастбища на берегах Темзы, норманнское аббатство на болотистом островке Торни и монастырскую церковь Минстер-ин-зе-Вест, построенную Эдуардом Исповедником. Когда Этла, жена Джеффри, умерла, заупокойную службу отслужили монахи — бенедиктинцы из Вестминстера; перед собственной кончиной Джеффри завещал поместье Гайд аббатству.

Во владении Вестминстерского аббатства Гайд-парк оставался почти четыре с половиной столетия. Аббатство процветало, монахи рыбачили на берегах многочисленных речек, вроде Вестборна, что брал начало в Хэмпстеде, пересекал Гайд-парк и впадал в Темзу. Когда Генрих VIII решил обзавестись своими знаменитыми охотничьими угодьями, он убедил монахов обменять поместье Гайд на пустующую обитель Хэрли в Беркшире — точно так же, как убедил Итонский колледж уступить ему лепрозорий, позднее превратившийся в Сент-Джеймский дворец. Немногие из тех, кто бывал в беркширском монастыре (в его сторожке сегодня размещается гостиница «Bell lnn»), знают, что этот монастырь — цена присоединения Гайд-парка к королевским владениям.

Завладев Гайд-парком, Генрих тут же обнес его оградой, чтобы дичь не разбежалась, а в 1536 году издал указ, запрещавший под страхом тюремного заключения охотиться «на территориях от Вестминстерского дворца до церкви Сент-Джайлс-ин-зе-филдс и оттуда до Излингтона, церкви Пречистой Девы под дубом, Хайгейта, Хорнси-парка и Хэмпстед-Хита».

Какая картина встает перед мысленным взором, когда читаешь это описание тюдоровского Лондона: город на возвышенности, окруженный живописными окрестностями, звуки охотничьих горнов доносятся из оврагов и зарослей на всем протяжении от Гайд-парка до Хэмпстеда.

Больше века, сменяя друг друга, Генрих VIII, Елизавета, Эдуард VI и Яков I охотились на этих землях. Всякий раз, когда в страну прибывал заезжий принц или новый посол, в честь этого события организовывалась охота в Гайд-парке.

Карл I больше известен как коллекционер картин, нежели как охотник. Он открыл Гайд-парк для простолюдинов, благодаря чему началась новая глава в истории общественной жизни Лондона. Сити расширял границы, первые дома поднялись на полях вокруг Сент-Джеймского парка и Пиккадилли. Знатные семьи взяли за привычку покидать родовые поместья и проводить несколько месяцев вблизи королевского двора.

Главным развлечением той поры был ипподром Гайд-парка, носивший название «Кольцо» (откуда, собственно, и полное название Чайного домика — Кольцевой чайный дом). Ипподром представлял собой всего-навсего огороженной скаковой круг и напоминал современную ярмарочную площадь. В 1632 году Джеймс Ширли написал пьесу «Гайд-парк», в которой букмекеры вели себя точь-в-точь так, как это происходит сегодня. Многие герои пьесы делали рискованные ставки, некоторые дамы выставляли «пару алых чулок» против «пары надушенных перчаток». Много лет спустя Пипс видел постановку этой пьесы в театре, причем в спектакле были заняты живые лошади.

Помимо скачек здесь устраивали гонки в экипажах и соревнования бегунов. Последние, которых иногда именовали на старинный манер странным словечком «свистуны», должны были обогнать конный экипаж, а зрители-аристократы подгоняли их тростями с серебряными набалдашниками.

Состязания вызывали бурю страстей; иногда участники, еще более азартные, нежели зрители, стремясь победить во что бы то ни стало, сбрасывали одежду и бежали обнаженными.

С Гайд-парком и «Кольцом» связано и начало моды на Вест-Энд. Минули времена, допустим, того же правления Елизаветы, когда кавалеры искали развлечений либо в азартных играх, либо в медвежьей яме в Саутуорке. Между Сити и Вест-Эндом наметился раскол, окончательно оформившийся уже в георгианскую эпоху. Гайд-парк стал первым шагом к тому блестящему, «модному» аристократическому обществу, которое образовалось при королевском дворе. Этот «первенец» Вест-Энда стал столь популярен, и так много семей покинули свои поместья ради лондонских увеселений, что Звездной палате[39] пришлось просить дворян покинуть столицу и вернуться в свои имения. В дни, когда местные лорды, рыцари и сквайры были не более чем администраторами без жалованья, им не позволялось транжирить время в Гайд-парке или Уайтхолле. Поэтому новой звезде Вест-Энда, после ложного восхода, пришлось ждать правления Карла II, чтобы наконец взойти на небосклон. Тем временем началась гражданская война, и Гайд-парк из места увеселений превратился в лагерь кавалерии Кромвеля. Король был казнен, Англия на одиннадцать лет стала республикой. Гайд-парк продали с аукциона. В архивах палаты общин имеется короткая, но содержательная заметка, датированная 27 ноября 1652 года: «Решено, что Гайд-парк будет продан за наличные деньги». Парк выставили на торги в трех лотах и продали за 17 068 фунтов 2 шиллинга и 8 пенсов. Все лондонские торговцы недвижимостью буквально позеленели от зависти.

Тремя счастливчиками, прикупившими себе по толике Гайд-парка, были Ричард Уилкокс из Кентербери, купец Джон Трэйси и корабельных дел мастер Энтони Дин из прихода церкви Святого Мартина-в-полях. О первых двух ничего не известно, а Дин был другом Пипса и вместе с ним оказался в Тауэре по обвинению в шпионаже в пользу Франции.

Дин настроил против себя народ тем, что сделал вход в парк платным. «Я отправился подышать свежим воздухом в парк, который у государства приобрели корыстные люди, и теперь за въезд экипажа нужно платить шиллинг, а за лошадь — шесть пенсов», — писал Ивлин в апреле 1653 года. Вскоре Дин передал свою долю парка в аренду некоему фермеру, а тот, в свою очередь, еще больше увеличил плату за вход. Таким образом, прогулку по Гайд-парку во времена Республики едва ли можно назвать демократичным развлечением.

Кромвель часто проезжал по парку в своем экипаже, и толпа, которая раньше собиралась, чтобы хоть мельком увидеть Карла I, теперь ожидала лорда-протектора. Пуритане пытались усмирить веселый нрав Гайд-парка, но на его лужайках все равно царило веселье, особенно в Майский праздник, когда в парк приходили, чтобы продемонстрировать новые наряды. В 1654 году одна из пуританских газет написала, что «этим летом отмечать наступление весны пришло больше людей, чем в предыдущие годы; и они вели себя грешно, пили и сквернословили. Гайд-парк наводнили сотни экипажей с разодетыми молодцами и дамами. Наиболее постыдно выглядели мужчины в напудренных париках и нарумяненные и накрашенные женщины. Некоторые играли в серебряный шар, другие находили себе иные развлечения».

Кромвель чуть не погиб в Гайд-парке при несчастном случаи. Он получил в подарок от герцога Голштинского экипаж с шестью лошадьми. В один из дней он катался на этом экипаже по парку и стал слишком сильно подгонять лошадей. Те, непривычные к подобному обращению, понесли, кучер не смог ничего поделать. Кромвеля выбросило из экипажа на постромки, на которых он и повис, а потом все же свалился наземь. Экипаж пронесся мимо, но нога Кромвеля зацепилась за упряжь, его потащило по земле — и в это время пистолет в его кармане разрядился сам собою.

Когда Карл II взошел на престол, одним из первых решений парламента продажа королевских земель была объявлена незаконной. Сразу после обретения утраченных было владений Карл объявил вход в Гайд-парк свободным, что народ воспринял с большим энтузиазмом. Так начался самый блестящий период в истории парка. Вест-Энд развивался. Дворянские семьи приобретали дома в Лондоне. Люди всех сословий стекались в Лондон, чтобы увидеть короля, и Гайд-парк стал центром всех праздничных мероприятий столицы.

Пипс сохранил для нас прекрасное описание Гайд-парка тех дней. Будто наблюдая все воочию, мы слышим смех и любуемся беззаботной и веселой толпой придворных Карла II. Каким, должно быть, радостным был Майский день 1669 года, когда Пипс и его терпеливая жена впервые катили по парку в собственном экипаже! Женщина надела мешковатое платье двухлетней давности, зато Сэмюэль облачился в шикарный новый костюм. В гривы лошадей заплели красные ленты, поводья украсили зелеными.