И предали тело волнам

И предали тело волнам

1

Судовой механик сидел на веранде «Мирамара» и задумчиво потягивал виски с содовой. На полу у его ног громоздилась огромная охапка испанских цветов. Крупные белые и голубые венчики смахивали на обычные колокольчики, но выглядели так, словно их припорошило пылью далеких дорог.

— Привет! У кого-то свадьба? — с улыбкой спросил подошедший приятель.

— Это для Кочегара Дэвиса, — откликнулся механик. — Он умер.

— Н-да… не повезло. А что ты пьешь?

— Скотч.

С веранды отеля открывается великолепный вид на бухту Польенса: она похожа на изумрудную чашу, притаившуюся среди вулканических холмов. Маленькие белые домики с плоскими крышами толпятся вдоль берега с беззаботной грацией диких животных. Вода в бухте такая прозрачная, что можно разглядеть водоросли на дне: они стоят, неестественно прямые и статичные, словно застывшая картинка в хрустальном шаре. По белому песчаному дну разбросаны блестящие коричневые раковины, напоминающие скорлупу гигантских двустворчатых моллюсков. Солнечные лучи беспрепятственно проникают сквозь воду и придают ей удивительный цвет. Издалека кажется, будто Польенса искрится и переливается всеми оттенками зеленого. Иллюзия настолько убедительна, что начинаешь всерьез верить в исключительные свойства здешней воды. Но попробуйте зачерпнуть ее в ладони, и вы убедитесь: все это не более чем оптический обман — вода, как ей и полагается, абсолютно бесцветна.

Присутствие британского флота вносит некую тревожную ноту в идиллические декорации. Поневоле закрадывается мысль о вражеском вторжении. Тяжелые военные корабли выглядят стопроцентными англичанами, им явно не место среди зеленых живописных холмов.

В ослепительных лучах средиземноморского солнца линкоры меняют свой цвет: из свинцово-серых они становятся почти белыми. Корабли выстроились длинной цепочкой, конец которой уходит далеко в открытое море.

Местные жители — смуглые, темноглазые островитяне — с любопытством наблюдают, как дозорные катера бороздят изумрудные воды бухты, оставляя позади себя пенный след.

— Ну, будем здоровы! — говорит механик, опорожняя свой стакан, и поднимается с места. — Я, пожалуй, пойду. Не хочу пропустить пятичасовую шлюпку.

Он подбирает цветы и сокрушенно вздыхает:

— Жалкий, конечно, получился букет. Но что поделаешь, лучшего здесь не достать.

Механик решительным шагом направляется к маленькой каменной пристани, возле которой покачивается на волнах лодка с английского линкора. Глухо стучит мотор на холостом ходу, два военных моряка уже стоят наготове с багром. Они дожидаются своего товарища, который отправился на берег за цветами. Моряки слышали о предстоящих похоронах, но никак не могут вспомнить, кто такой этот самый Кочегар Дэвис. Может, тот парень, что но воскресеньям всегда играл в регби? Или это матрос с глубоким шрамом через все лицо?

Кочегар Дэвис был уроженцем Кардиффа. Вы наверняка таких встречали: типичный смуглый валлиец с печальными иберийскими глазами. На груди у него было наколото имя какой-то неведомой Энни — синие буковки едва просматривались сквозь густую поросль темных вьющихся волос. На правом предплечье тоже красовалась татуировка: красно-синий якорь в чрезмерно щедром орнаменте из якорных цепей (должно быть, художник чересчур увлекся творческим процессом и не сумел вовремя остановиться). Ну, и последняя наколка — традиционная русалка с зеркалом — на левой руке.

Однако вовсе не татуировки привлекли мое внимание при первом знакомстве с Кочегаром Дэвисом. Больше всего мне запомнилась его глаза. В тот день я случайно оказался в корабельном лазарете. Мне хотелось напечатать отснятые фотографии, и судовой хирург любезно разрешил воспользоваться для этой цели своей лабораторией. Пока проявлялись пленки, я решил выйти в соседнюю каюту и побеседовать с больными моряками.

Помнится, я бесцельно расхаживал по лазарету и внезапно почувствовал на себе чей-то взгляд. Я обратил внимание на человека, который лежал в углу и внимательно следил за всеми моими передвижениями. Уж не знаю, почему, но он напомнил мне усталого загнанного зверя, который смотрит из норы на своего преследователя. Мне стало не по себе. Что-то подсказывало: человек этот умирает. Узкий опрятный гамак вдруг показался похожим на саван, и сердце мое сжалось от острой жалости к бедняге. Но одновременно во мне проснулся и нездоровый жгучий интерес. Наверное, нас всех завораживает тайна смерти. Нам хочется узнать, что чувствует человек, уже вступивший на эту последнюю, роковую стезю. Кочегар Дэвис был еще жив — мог следить за мной взглядом, о чем-то говорить. А пройдет всего несколько дней, и он будет лежать, завернутый в свой гамак, на белом песчаном дне чужеземного моря. Я словно воочию увидел эту картину: спеленатое тело слегка колышется на подводных течениях, а разноцветные рыбки поминутно приближаются к нему и, едва прикоснувшись вывороченными губами, тут же отплывают с микроскопическим кусочком плоти. Плоти Кочегара Дэвиса.

Я присел возле него на больничный табурет, и мы разговорились. Вспомнили Кардифф и Барри, а также длинную дорогу, которая ведет к Понтиприду. Дэвис пожаловался, что врач никак не может выяснить причину его болезни. Дважды делал рентген, но так ничего и не обнаружил. Говорит, похоже на внутреннее кровотечение.

Наверное, он что-то надорвал себе внутри… Я поинтересовался, могу ли чем-нибудь помочь. Впрочем, я и сам осознавал бесполезность своего вопроса, поскольку видел: человек этот уже отрешился от нашего мира, ему ни до чего нет дела. К моему удивлению, Кочегар Дэвис попросил принести что-нибудь почитать. Это не укладывалось у меня в голове: человек на пороге смерти интересуется детективами! Или он не понимает, что умирает?

Как бы то ни было, а я отправился в кладовую и выбрал для него несколько развлекательных романов в ярких обложках. Я сознательно взял не одну, а три книги. Наверное, таким образом я выражал свое несогласие с самим фактом близкой смерти. Мне хотелось доказать себе, Дэвису и всем окружающим: он проживет еще достаточно долго, чтобы прочесть эти книжки. Вернувшись в лазарет, я увидел, что он лежит, устремив взгляд в иллюминатор. Его сильные загрубелые пальцы бессознательно сжимали край одеяла, а темные глаза были прикованы к далеким зеленым холмам в обрамлении оконной рамы.

Кто-то поставил рядом с ним чашку сладкого заварного крема, но лакомство стояло нетронутым.

Мне кажется, в глубине души Кочегар Дэвис понимал, что более не принадлежит к военно-морскому флоту, а потому неосознанно тянулся ко мне как к единственному гражданскому лицу на корабле. Все остальные — даже корабельный священник — стали для него чужими и неприятными людьми. К тому же, со мной он мог поговорить о родном Кардиффе.

Когда я вошел в каюту, он перевел на меня потухший взгляд своих темных глаз и сказал: если бы только они ненадолго остановили деррик-кран… он, наверное, смог бы чуток поспать.

— Слышите? — спросил он слабым голосом.

Я прислушался и действительно уловил, как на верхней палубе то включался, то выключался подъемный ворот.

— Господи, но почему вы раньше не сказали, что он вам мешает?

Дэвис ничего не ответил. Наверное, ему даже в голову не приходило, что кто-то может ради него отключить деррик-кран.

— Сейчас поговорю с хирургом, — пообещал я.

В знак благодарности он лишь вяло пошевелил рукой.

Корабельного врача я отыскал в лаборатории, он стоял, пристально разглядывая один из своих пузырьков.

Я передал ему просьбу насчет деррик-крана.

— Я сейчас же распоряжусь, чтобы его остановили, — сказал он. — Но почему он сам меня не попросил?

— Наверное, не хотел беспокоить. Вы, конечно же, знаете, что Кочегар Дэвис умирает?

— Почему вы так считаете? — удивился хирург.

— Просто чувствую. Знаете, у таких людей лица какие-то серые, словно присыпанные пеплом…

Встревоженный врач сразу же отправился в лазарет.

Я видел, как он, нахмурившись, изучает температурный лист Дэвиса. Затем он склонился к больному и принялся о чем-то расспрашивать.

По возвращении хирург вынужден был признать:

— Вы правы, Дэвис не слишком хорошо выглядит.

А ведь пару дней назад казалось, что он выкарабкается.

И вот поди ж ты… Ясно, что в таком состоянии его нельзя выпускать в море. Сегодня же вечером отправлю больного в плавучий госпиталь. Может, там ему помогут. Хотя, честно говоря, сомневаюсь… По-моему, он совсем плох.

После обеда я решил сойти на берег и прогуляться до ближайших холмов. Путь мой пролегал среди обширных виноградников, и в одном месте до меня донеслось пение.

Два голоса — мужской и женский — исполняли одну из тех незамысловатых любовных песенок, которые так любят распевать в южных деревнях. Ну, вы знаете: мужчина расхваливает лицо, грудь, бедра своей возлюбленной. Затем он умолкает, дожидаясь ответа девушки.

Песня текла своим чередом под аккомпанемент стука мотыг, которыми трудолюбивая парочка дробила сухую средиземноморскую землю. Я же никак не мог отрешиться от мыслей о Кочегаре Дэвисе. Да простят меня герои Ютландского сражения, но мне кажется, что неожиданная смерть в бою не так ужасна, как это медленное умирание в идиллических декорациях чужеземного рая.

Обидно, наверное, вот так уходить из жизни: солнечным днем, в далеких краях, за тысячи миль от родного Южного Уэльса. Ах, если бы только с ним рядом оказалась любимая женщина, думалось мне. Возможно, присутствие той самой неизвестной Энни могло бы скрасить последние минуты умирающего. Странно, однако, что смерть одного-единственного человека на борту военного корабля — изначально предназначенного для убийства людей — произвела на меня столь тягостное впечатление.

Странно и нелогично!

Я попытался отвлечься от этих мрачных мыслей. Принялся размышлять о невидимых балеарских певцах, чьи голоса все еще доносились из-за поворота. Какие они?

Молодые или уже зрелые, красивые или не очень… Как они живут? Что их связывает? Постепенно мне удалось восстановить душевное равновесие. Только тогда я смог в полной мере насладиться мягким средиземноморским пейзажем, который сочетал в себе округлые зеленые холмы, ласковое море и голубое безоблачное небо. Я набрел на очаровательную маленькую бухточку. Вода в ней была настолько прозрачной, что позволяла рассмотреть дно во всех деталях (включая даже камни, лежавшие в десятках ярдов от берега). Я растянулся на ослепительно-белом песочке и блаженно закрыл глаза. Солнце припекало, в воздухе витал густой аромат розмарина. Я стал мечтать о глотке доброго испанского вина — того самого, что хранилось в таинственных недрах отеля «Мирамар».

Затем мои мысли перескочили на горничную по имени Франческа, чьими усилиями живописные запыленные бутылки ежедневно появлялись на нашем обеденном столе. Я вспомнил ее шерстяные чулки и нелепые войлочные шлепанцы — эти детали старушечьего одеяния, которые резко контрастировали с изысканным, словно вырезанным из слоновой кости, овалом лица и роскошными черными волосами. Эта женщина напоминала мне черную пантеру, которая лишь притворяется безобидной домашней кошкой. Забавно было наблюдать, как Франческа управляется с подвыпившими английскими матросами: все их незатейливые шуточки разбивались об ее угрюмое, бесстрастное молчание. Видит Бог, эта непредсказуемая темнолицая женщина умела поставить на место любого мужчину!

Солнце клонилось к закату, когда я наконец спустился с холмов. У причала уже покачивалась корабельная шлюпка. Я поспешно присоединился к компании морских офицеров, возвращавшихся на корабль. Загрузившись в шлюпку, мы двинулись вглубь залива — туда, где выстроилась английская эскадра. Звуки вечернего горна застали нас на полпути, и мы увидели, как поползли вниз корабельные гюйсы. В соответствии с военно-морским уставом мы заглушили мотор и на несколько секунд вытянулись по стойке «смирно». После этого плавание продолжилось, и очень скоро мы уже были на борту родного линкора.

После обеда ко мне подошел судовой хирург и, помявшись, сообщил:

— Знаете, тот парень… Мне очень жаль, но он скончался.

— Кочегар Дэвис?

— Да. Он умер еще днем, не дождавшись отправки в плавучий госпиталь.

В тот же вечер наш сигнальщик отправил соответствующий сигнал на флагманский корабль:

— Просим разрешения на погребение Кочегара Дэвиса.

После короткого ожидания мы увидели ответное подмигивание. Ответ флагмана оказался предельно лаконичным:

— Дозволено.

Я прошел на шканцы и долго стоял, глядя на далекие и равнодушные звезды. Если бы меня спросили, о чем я думаю, то я, наверное, затруднился бы с ответом. Сегодня мой жизненный опыт пополнился новым переживанием: теперь я знал, каково это — находиться на одном корабле с мертвецом. Наверное, об этом я и думал. А также о том, кто такая эта мифическая Энни… И волнует ли ее судьба покойного Кочегара Дэвиса.

2

Моряки всегда с суеверным страхом относились к мертвецу на борту корабля. Их можно понять: не так-то приятно находиться рядом с телом бывшего товарища, с которым ты еще вчера вместе нес службу. К тому же, имущество покойного — гамак и рундук, нож, вилка и пара грубых башмаков — служит лишним напоминанием о той незавидной судьбе, которая неизбежно рано или поздно настигнет любого человека. Неудивительно, что в прежние времена гибель любого члена команды становилась неприятным событием для всего корабля. Сегодня на флоте многое изменилось. Начать с того, что экипаж современного судна составляет тысячу с лишним человек, и многие из них даже не знают друг друга в лицо.

Казалось бы, в подобных условиях смерть отдельного человека должна пройти незамеченной.

Увы, смерть была и остается печальным событием.

Поговорите с моряками, и они вам скажут, что мертвое тело — самый худший из всех грузов, какие приходится перевозить кораблям. Любая смерть тяжким бременем ложится на сердца сопричастных людей, и избавиться от этой тяжести не так-то просто. При жизни несчастный Кочегар Дэвис был ничем не примечательным членом команды, однако после смерти о нем узнали все. И хотя событие это не обсуждалось на корабле, но все постоянно возвращались мыслями к Кочегару Дэвису.

У входа в корабельную часовню выставлен почетный караул: два морских пехотинца стоят, скорбно склонив головы над перевернутым оружием. Всякий раз, когда кому-то из моряков требуется перейти с одной палубы на другую или же спуститься по трапу на шкафут, он натыкается взором на двух безмолвных часовых, застывших в горестных позах. И люди невольно замедляют шаги и стараются не греметь подкованными башмаками на металлических ступеньках трапа. Тело Дэвиса покоилось внутри часовни. Он лежал плотно спеленатый, словно мумия фиванского царя. Я впервые видел, как хоронят на флоте, и меня неприятно поразил вид покойника, упакованного в гамак. На мгновение у меня мелькнула безумная мысль, что Кочегар Дэвис вовсе не умер, и все это — не более чем эстрадный номер. Вот сейчас он, подобно фокуснику, освободится от своих пут и выпрыгнет из мешка. Разве всего несколько часов назад он не смотрел на меня темными печальными глазами и не просил хоть на время остановить деррик-кран? Мы еще долго говорили об его родном Уэльсе, вспоминали долину Ронты… Но тут взгляд мой упал на грубые неровные стежки, и я понял, что никакого фокуса нет. Кочегар Дэвис умер на самом деле. Друзья положили ему в ноги пустую оболочку от артиллерийского снаряда и зашили импровизированный саван при помощи шила и мотка шпагата.

Последним, что я увидел, возвращаясь в каюту, были пехотинцы, несущие свою скорбную вахту: локти приподняты под прямым углом, подбородки опущены на приклад оружия. И когда я на рассвете поднимался на палубу, картина не изменилась, часовые по-прежнему стояли у дверей часовни. Мне подумалось: на всем корабле вооруженная охрана выставлена лишь в двух местах — у каюты капитана и возле тела Дэвиса. Подобным образом команда отдает дань уважения своему умершему товарищу. Бедняга Дэвис! При жизни он ничем не выделялся (многие даже не догадывались о его существовании), зато теперь сравнялся по значимости с первым лицом на судне. Он умер, но смерть еще не вступила полностью в свои права. Кочегар Дэвис по-прежнему занимал определенное место на корабле и принадлежал нашему коллективу. Он все еще был частью нас, а мы — каким-то ужасным и непостижимым образом — являлись частью Дэвиса. Я с нетерпением ждал похорон, мне хотелось поскорее освободиться от нестерпимого бремени смерти на своих плечах. Но одновременно я и страшился этой церемонии — как если бы мне самому предстояло отправиться за борт в погребальном мешке и отчаянно бороться за глоток воздуха, когда морские волны сомкнутся над моей головой.

— Ненавижу похороны, — мрачно заметил один из офицеров в кают-компании.

— А я был бы рад, если б меня похоронили таким способом, — возразил другой. — Я всю жизнь провел на море, привык уже. И потом, море, в отличие от земли, чистое…

Перед самым закатом наш корабль снимается с якоря и покидает бухту. Мы медленно проходим мимо остальных судов и устремляемся туда, где лежит голубая, непотревоженная гладь Средиземного моря. Она простирается в даль до самого горизонта, за которым скрывается невидимая Африка. Сумерки постепенно сгущаются, на небе уже зажглись первые звезды.

В кают-компании уже собрались все офицеры. Они облачены в синие сюртуки, на плечах блестящие эполеты, на поясах палаши. Привычный шум двигателей меняет свой тон, корабль замедляет движение.

Мы поднимаемся на палубу. Остановившись возле орудийной башни, я оглядываюсь и отмечаю, что берег почти скрылся из виду. На шканцах собралась едва ли не вся команда. Люди одеты, как для воскресной службы.

Справа у перил размещается погрузочная платформа, однако откидного забортного трапа сегодня не видно.

Перфорированная поверхность платформы обрывается в пустоту, а далеко внизу плещутся морские волны. Звучит команда:

— Экипаж… Смирно!

Все вытягиваются по швам, и из недр корабля появляется траурная процессия: кочегары несут носилки, задрапированные государственным флагом Великобритании. Однако «Юнион Джек» не может полностью скрыть тело несчастного Дэвиса. Разобравшийся на закате свежий ветерок треплет и задирает края знамени, и тогда взору открывается грубая ткань гамака с неровными стежками. За носилками следует корабельный священник в стихаре, в руках он держит открытую Библию и громко произносит слова молитвы. И замыкает процессию группа кочегаров, сослуживцев покойного Дэвиса.

Они несут грубый деревянный крест, наспех сколоченный судовыми плотниками. Крест украшен букетом привядших цветов, на которых по-прежнему лежит пыль испанских дорог. Матросы медленно, с неуклюжей заботой опускают носилки на площадку трапа и застывают в молчании. На шканцах воцаряется глубокая тишина, нарушаемая лишь голосом священника. Крепчающий ветер относит слова молитвы в морскую даль.

Кочегары, потупившись, стоят возле траурной платформы. Никто не смеет лишним словом или движением нарушить торжественность момента, лишь гулко полощутся на ветру матросские воротники. Я смотрю на этих крупных, сильных мужчин с обветренными шеями и думаю, как они похожи на своего товарища, Кочегара Дэвиса. Они кажутся непоколебимыми и прочными, как морские утесы. Однако в следующее мгновение я делаю наблюдение, которое приводит меня в ужас: эти угрюмые великаны плачут! Матросы молча стоят, не отрывая глаз от «Юнион Джека», но время от времени чей-нибудь пудовый кулак поднимается, чтобы смахнуть слезинку со щеки. Ничего удивительного, думаю я, ведь эти люди — единственные на всем корабле — были близко знакомы с Дэвисом.

Я вновь перевожу взгляд на очертания мертвого тела под флагом, пытаясь разобраться в своих чувствах. Мне хочется, чтобы эта тягостная церемония поскорее окончилась, но вместе с тем я испытываю какой-то необъяснимый страх. Во всей сцене присутствует нечто неправильное, иррациональное. Огромный боевой корабль со своими мощными орудиями… Люди, специально обученные нести другим людям смерть… И на каждом лице — печать неподдельного горя.

Наконец служба подошла к концу. По знаку священника матросы быстро наклоняются и, взявшись за края платформы, слегка ее приподнимают. Угол наклона увеличивается, но некоторое время ничего не происходит.

Затем тело Дэвиса выскальзывает из-под привязанного флага и медленно ползет к концу платформы. На самом краю оно на мгновение зависает, словно не желая расставаться с родным кораблем. Сердце мое сжимается. Мне кажется, будто несчастный мертвец отчаянно цепляется за последнюю опору, а мы безжалостно отталкиваем его.

Внезапно (должно быть, крен платформы достиг критической точки) замотанное в парусину тело срывается и летит вниз. Мы наблюдаем, как оно падает по широкой, плавной параболе. Тяжелый груз разворачивает тело ногами вниз. При этом плечи мертвого кочегара выгибаются — как если бы он был жив и пытался выбраться из своего савана. Проходит несколько томительных мгновений, и тело Дэвиса достигает морской поверхности.

Взметнув вверх мощный фонтан брызг, оно уходит под воду.

Вслед за этим раздается новый всплеск, уже не такой громкий, как первый. Это за борт отправился деревянный крест Кочегара Дэвиса. Сверху мне видно, как он покачивается на волнах. Пару секунд крест остается на месте — примерно там же, где упало тело, — а затем течение сносит его в сторону кормы. Подобно печальному обломку кораблекрушения, проплывает он мимо стального борта линкора. Эта картина — удаляющийся деревянный крест — как бы подводит черту в нашем прощании с Кочегаром Дэвисом. Он окончательно ушел из нашей жизни, даже креста на его могиле не осталось.

Морские пехотинцы производят залп из винтовок, корабельный горн выводит пронзительную мелодию «Последней заставы». Еще несколько минут огромный корабль дрейфует на месте. Машина не включается, дабы мощные винты не помешали Кочегару Дэвису благополучно опуститься на дно. Это последнее, что мы можем сделать для своего товарища.

Обратно мы возвращались уже при свете звезд. Я стоял у перил и безутешно вглядывался в темную воду. Меня не покидало жуткое, щемящее ощущение, будто мертвый Дэвис взывает к нам из морских глубин. Я представлял себе, как он лежит одинокий, всеми покинутый на дне чужого безразличного моря. Темные подводные потоки играют его волосами, приливы и отливы перекатывают его тело по камням… И никому нет дела до женского имени, начертанного на его груди.

А деревянный крест с намокшими цветами выбросит течением на каменистый берег бухты Польенса. Смуглые ребятишки обнаружат его, придя поутру на пляж, и порадуются новой диковинной игрушке.