[07] Середина десятилетия
[07] Середина десятилетия
Середина 70-х — крайне важный момент в истории западной поп-музыки, в середине 70-х произошло что-то такое, после чего ситуация кардинально изменилась. Возможно, дело в совпадении большого числа событий, в основном немузыкальной природы: скажем, энергетический кризис, изменение в функционировании банковского капитала, разочарование поколения 68-го года, появление нового поколения.
В середине 70-х началась новая эпоха, в которой мы живем до сих пор. А 60-е и начало 70-х ушли в прошлое, ушел в прошлое и тогдашний тип людей.
Музыка, в историю которой мы сегодня вписаны, возникла именно в момент прохождения сквозь невидимую стену середины 70-х. По ту сторону остались пресловутые золотые эпохи: золотая эпоха авангарда, золотая эпоха джаза, золотая эпоха ритм-н-блюза, соула и фанка, золотая эпоха рока. Все это почему-то исчезло, выдохлось, стало необязательным и беззубым. Можно считать символическим моментом конца внезапную остановку фанк-джаза Майлса Дэвиса в 1975-м, но сдулись все герои предыдущей эпохи: Джеймс Браун и Слай Стоун, Rolling Stones, Led Zeppelin, Deep Purple, Дэвид Боуи, Pink Floyd. He дожил до 1975-го и краут-рок. Собственно, рок первой половины 70-х — это постпсиходелика, психоделика, превратившаяся в мэйнстрим, театральный разгул эпигонов Джими Хендрикса и Led Zeppelin.
Можно посмотреть на эту ситуацию под несколько иным углом зрения: предыдущая эпоха была никакая не эпоха, а кратковременный взрыв второй половины 60-х. Это был взрыв свободы, доминировало представление, что возможна жизнь, независимая от узколобого мещанства и подавляющего контроля со стороны государства, что возможна совсем другая картина общества и человека. Это был прорыв, пролом, угар. В нем взвились и были перерасходованы все имевшиеся к тому моменту запасы независимой культуры: и авангардная поэзия, и концептуальное искусство, и фри-джаз, и рок, и космический рок, и независимое кино, и танец, и кулинария. Вопреки всеобщему ожиданию, взрыв не превратился в постоянно растущий снежный ком контркультурного парадиза, а почему-то сдулся. И все, что попало в его смерч, а попало практически все, сдулось вместе с ним.
Началась эпоха ретро, эпоха возвращения.
Парадокс новой ситуации можно проиллюстрировать на примере Rolling Stones: рок-группа послушно взялась за диско; панки ненавидели и диско, и Rolling Stones; панк-рок, тем не менее, возрождал старых Rolling Stones.
Начало нового времени отмечено возникновением трех массовых феноменов: диско, панка и хип-хопа.
J — музыка, специально спродюсированная для дискотек, она пошла мутным потоком в середине 70-х. Обсуждать ее музыкальные достоинства невозможно, она была радикальной примитивизацией фанка. Простой бухающий барабан, звенящие без пауз тарелки, бас, повторяющий одну фигуру, одна фраза радостным голосом распеваемого текста. Синкопы фанка и эффект сдвинутых относительно баса ударных можно обнаружить и в диско, диско — это фигура из трех пальцев, сделанная из фанка. Похожие на диско пассажи несложно найти на фанк-записях конца 60-х, но фанк-группы играли и много всего прочего, монотонная буги-вуги-долбежка вовсе не была их исключительной специализацией. Стереотипное механическое диско делали продюсеры без особенного вмешательства музыкантов, ритм-машина уже доросла до того, чтобы заменить живого барабанщика, а звукоиндустрия доросла до того, чтобы втюхивать народонаселению откровенный хлам.
Диско накрыло массовую культуру, фирмы грамзаписи перешли на производство диско-синглов, современная крупная звукоиндустрия со своими милыми методами работы как раз и возникла на волне диско-бума. Без большого преувеличения можно сказать, что диско — это первое явление современной корпоративной звукоиндустрии народу.
Диско фактически убило всю черную музыку, то есть соул и фанк. Американские радиостанции, передававшие ее, перешли на диско, вся остальная черная музыка оказалась, как стали выражаться, «слишком черной». Из радиоэфира были вытеснены все недиско-музыканты. Крупные фирмы грамзаписи отказывались брать нераспроданные диско-пластинки назад, от магазинов требовали указывать точный объем, который они способны реализовать. Пошла волна разорения магазинов; оставшиеся осмеливались торговать только тем, что звучало по радио. Разорились и многие лейблы. Разорялись и концертные залы, вместо них в массовом порядке открывались дискотеки. К концу 70-х крупная звукоиндустрия стала контролировать то, что звучало на радио, на дискотеке и продавалось в магазине. Но прежде всего звукоиндустрия заказывала музыку: с гениями, которые отказывались танцевать под чужую дудку, было покончено.
Самой же главной чертой эпохи диско была его востребованность массами, диско не только бесстыдным образом навязывалось, оно было желанно. Что же это были за люди, которые вдруг ломанулись в дискотеки и раскупили саундтрек «Saturday Night Fever»? Разошлось 30 миллионов экземпляров этой грампластинки. Невозможно отделаться от ощущения, что на волне диско-бума в поп-культуру было вовлечено практически все людское поголовье, то есть диско создало обширный рынок потребителей массовой культуры. Воздержавшихся практически не осталось.
Ненависть панков к посетителям дискотек была на самом деле ненавистью ко всему новому, радостному среднему классу, который вдруг повсеместно вылез на поверхность — на дискотеках, в боулингах, супермаркетах, на телевидении, в модных журналах. Диско дало возможность не просто глазеть издалека на звезд глэм-попа, но переселиться внутрь глэм-попа. Для панка диско было звуком смерти, и этот взгляд не так уж и далек от истины — в диско есть окончательность поставленной точки, после диско уже ничего быть не может, танцор диско живет в вечности.
Панк
Панк кажется ключевым феноменом не только истории поп-музыки, но также истории современного мироощущения в целом, панк был реакцией на состояние тупого мещанского протухания, на скуку и банальщину. Это лучше всех прочих документированное молодежное движение, «панк» звучит гордо и многозначительно, все остальные молодежные моды и умонастроения куда менее мифологизированы, эпохообразующими они совсем не являются. Единственное исключение — хиппи, но есть серьезное подозрение, что хиппи попали в фокус и были подняты до уровня большой темы скептическим взглядом панка.
Описать феномен панка непросто: выводы, которые западная культура сделала из панка, не очень ловко приклеиваются к опыту конкретных панков. Этот опыт очень сильно различался у английских и неанглийских панков, у городских, столичных, и у деревенских, провинциальных, у 14-летних и великовозрастных, у панков первой волны и у тех, кто поспел лишь ко второму и третьему всплеску.
Разговор о панке — это разговор о карикатурной фигуре, о знаке, который интереснее интерпретировать, чем перечислять, кто что выкинул или сказал. Панк-выходки и панк-реплики, тексты и картинки из панк-фэнзинов сегодня кажутся недостаточно отвязными. Тем более что панки первой волны к феномену массового панка, вообще к панк-стилю и даже к самому слову «панк» относились резко отрицательно. Эти самые «массовые панки» обругивались как «пого-хиппи».
Надо сразу сказать, что панк — это далеко не панк-рок. Панк — это вообще не рок, когда панк стал роком, это было вырождением и банализацией первоначального импульса.
Вопрос: «Какую музыку вы любите?»
Джонни Роттен: «Никакую, мне музыка безразлична, я хочу хаоса».
Собственно, этого достаточно для определения панка.
Панк — это прежде всего позиция, не столько точка зрения, сколько точка зрения, воплощенная в жизни реального человека. Панк своим видом, своим поведением, своим высокомерием, своей непреклонностью демонстрирует, кто он есть, и не идет на попятный, отказывается быть простым и милым парнем, таким, как все.
При этом свою несгибаемую позицию панк не в состоянии сформулировать или как-то обосновать. Панк вообще не обязан ничего говорить и что-то кому-то объяснять. Или что-то особенное делать. Он не вступает в диалог, ему не с кем вступать в диалог, он исходит из того, что окружающие его «нормальные люди» гонят пропагандистскую жвачку, и у него, разумеется, нет никакого желания заниматься этим самому. Он ничего особенного и не говорит, если он со стороны кажется придурком, паразитом, мерзким асоциальным психопатом, плюющим на нормы приличия, — не беда. Более того, панк именно такую реакцию и стремится вызвать.
Тут мы сталкиваемся с главным парадоксом панк-стратегии.
Панк не такой как все. Панк — аутсайдер, панком становился тот, кто не способен никаким боком приклеиться к «нормальной настоящей жизни», радоваться тем радостям, которым радуются все остальные, стремиться ко всем понятным и всеми разделяемым целям.
Панк чувствителен, он чрезвычайно уязвим, он уязвлен. Но вместо того, чтобы скрывать свою слабость, он выставляет ее напоказ, вызывает ярость и ненависть окружающих. Панк не просто выпячивает свою странность и маргинальность, панк театрализует их, доводит до абсурда. Парадокс выражается и в том, что панк считает идиотами и сволочами всех окружающих, но одевается и ведет себя так, что окружающие не сомневаются в том, что это именно он — сволочь и идиот. Панк отгораживается от окружающих стеной их ненависти и презрения к нему.
Может, панку уютно и комфортно в этой зоне спровоцированного отчуждения?
Никак нет. Панк издерган и взвинчен, его все раздражает, все вызывает злобу. Панк ненавидит вообще все, включая себя. Все существующее, принятое, нормальное, вызывает у него озлобление.
Панк — это выведенное большими буквами слово «НЕТ». Панк ни во что не верит (существуют списки того, во что все-таки верит панк, они длинны). Панк — сторонник разрушения и уничтожения, авторитетов он в упор не видит (панк-авторитеты, разумеется, почитаются). Панк маниакально негативен, никаких возвышенных и нежных чувств он не испытывает. Собственно, их никто не испытывает, но панк не испытывает их злобно и демонстративно, он не желает мириться с их изображением.
И тут очень важен накал его страсти, интенсивность проживания бытия панком.
Панк очень похож на денди, на сноба, панк — невероятный, прямо карикатурный модник, его внешний вид является предметом его немалых забот. В то же время — и это еще один парадокс — панк должен быть честным, прямым, настоящим. Он должен не изображать из себя кого-то иного, не вести себя в соответствии с каким-то поведенческим кодексом, но быть стопроцентно включенным в жизнь здесь и сейчас. Максимальная интенсивность присутствия.
Его внешний вид до неприличия гипертрофирован и театрален, но его ненависть, его ярость, его упертость, его нежелание компромиссов, его злоба — подлинные.
В реальной лондонской жизни середины 70-х взвинченность и агрессивность панков обеспечивались большими количествами алкоголя и амфетамина. Но амфетамин не делает из человека нигилиста, анархиста и спонтанно действующего провокатора.
Откуда же взялся абсолютный негативизм, ощущение бессмысленности и идиотизма жизни? Есть много разных объяснений, сводящихся к тому, что в Великобритании в середине 70-х разразился кризис, безработица значительно выросла, молодежь торчала на улице без дела, настроение было убийственным. Говорят, что без этого кризиса, без Маргарет Тэтчер никакого бы панка и не было.
Сами ранние лондонские панки постоянно говорили о том, что ни в музыке, ни в жизни ничего не происходит уже много лет. Слово boredom («скука», «тоска») было в большом ходу. Скуки ужасно боялись и скуку дико ненавидели. Все, что угодно, лишь бы не тупая, замершая на одном месте, неподвижная изолированность, когда ты одинок, когда ничего не происходит и тебе некуда пойти.
Очевидно, что такого рода переживание может иметь место где угодно и когда угодно, большинство населения не замечает ничего необычного, но кто-то при этом задыхается от своей изолированности и тупой безразличности окружающего мира, в котором ничего не происходит. Провинциальный аутсайдер именно так и должен чувствовать.
Любопытно, что в XIX веке такое мировосприятие называлось меланхолией. Это состояние может обернуться своей кажущейся противоположностью: одержимостью, взвинченностью, маниакальностью.
Так что панк можно рассматривать и как переход провинциальных маргинальных постиндустриальных меланхоликов, из которых в XIX веке получались поэты-романтики, в маниакальное состояние. Нью-йоркская поэтесса Патти Смит написала в журнале «Панк» о французском поэте XIX века Артюре Рембо, и очень многие увидели в нем родственную душу.
В любом случае, для панка крайне характерны состояния апатии, с одной стороны, и паники, даже психоза — с другой. Судя по воспоминаниям участников панк-бума, они все были детьми малыми и неразумными и находились в состоянии перманентного шока. Происходящее с ними им самим казалось нереальным.
Массу внимания панк уделяет своему внешнему виду. Панк — маниакальный модник. При этом настоящий панк — модник несуществующей моды, мода творится здесь и сейчас, исходя из доступных средств и материалов. Панк должен выглядеть чудовищно, стильно, агрессивно, ни на кого не похоже.
Быстро был разработан арсенал приемов, как довести свои шмотки до ума: как правило, порезать их бритвой и скрепить булавками. Рваные, прожженные майки, на которых что-то написано или нарисовано — тоже известный панк-ход. В Дюссельдорфе булавками пристегивали себе на грудь куски колбасы вместо значков. Недолго правда. Чаще всего в дело шли шмотки из секонд-хэнда. Чудовищность сочетаний различных вещей — путь к успеху. Булавки начали загонять под кожу, вообще насилие по отношению к себе, демонстративное причинение себе боли было в духе момента. Это стандартная панк-провокация: сделаю себе больно, чтобы другим было хуже.
Волосы полагалось постоянно укорачивать и перекрашивать. Побрить башку наголо — тоже неплохая идея. Все бородатое, усатое и длинноволосое вызывало омерзение, свитера и брюки клеш не шли ни в коем случае. Панк ненавидит хиппи, о декларативной ненависти к хиппи говорилось очень много, на самом же деле панки ненавидели просто всех, ведь пресловутая хиппи-мода была, по сути, мэйнстримом моды середины 70-х.
Панк-стратегия была сформулирована так: «Что сегодня популярно? Делай прямо наоборот». Все носят брюки-клеш? Носи прямые штаны. У всех длинные волосы? Стриги свои. Все принимают наркотики? Sex Pistols наркотиков не употребляют. Это была, конечно, ложь, но нас интересует ход мысли.
Девушка Сузи гуляла по Лондону в одних черных колготках в сеточку, часто с голой грудью, напоминая хозяйку садомазо-салона. Ранний панк-стиль использовал массу табуированных знаков и элементов одежды, вообще панк чувствовал себя обязанным демонстративно нарушать табу.
Нарушение сексуальных запретов было вполне в панк-духе, при этом панк довольно асексуален. Сексуальная революционность воспринималась как атрибут хиппи, соула и диско, то есть прошедшей эпохи.
Панк живет сию секунду, панк мчится вперед, скорость — это все; интересно, что ускоряющий и взвинчивающий наркотик амфетамин на сленге тоже называется speed. Панк на сто процентов современен, он ни в коем случае не ретро, никакой ностальгии по какой-то прошедшей моде он не испытывает. Тем не менее панки быстро переняли моду, введенную американской рок-группой Ramones — рваные джинсы, майка, кожаная куртка. Кожаная куртка воспринималась как принадлежность рокерского образа жизни, она заявляла об агрессивности того, кто ее носит.
Еще больше об этом заявляли надписи и картинки на куртках и майках. Острее всего окружающие, конечно же, реагировали на свастику. Ранний панк буквально злоупотреблял свастиками — они рисовались на майках, на повязках или прямо на лице. Цель была всегда одна и та же — смутить постороннего, напугать его чем-то непонятным и неоднозначным.
Это очень характерный момент панк-стратегии: создать угрозу непонятностью ситуации. На одном кармане рубахи — портрет Карла Маркса, на другом — свастика, сверху — надпись «анархия». Панк-лозунги тоже были двусмысленными и даже иррациональными, сбивающими с толку. Скажем, «Требуйте невозможного!» или «С какой стороны кровати ты будешь сегодня спать?».
Панк покрыт символами и знаками, кричащими фразами; то же самое и в текстах песен: одно не подходит к другому, это абсурдный коллаж, сбивающий с толку. Панк — агрессивный обесцениватель символов, панк-стратегия лишает символы смысла или намекает на то, что они имеют какой-то другой, более глубокий смысл.
Тут мы встречаемся с еще одним определением того, что такое панк и откуда он взялся. Панк — это ситуационизм, проросший в подростковой культуре.
Ситуационизм появился в 60-х годах, это было авангардистское движение на стыке искусства и социальной практики. В конце 60-х появился манифест «Общество спектакля», написанный Ги Дебо-ром, где речь шла о том, что современный человек порабощен тотальной фальшью и показухой, что мы живем внутри дурацкого шоу. Революционная тактика состоит в том, чтобы на короткий момент остановить шоу, столкнуть людей с парадоксальной ситуацией, когда становится очевидно, что жизнь, человек, общество — это не то, что принято считать. Ситуационист создает спонтанно возникающие ситуации, которые не вписаны в Систему. Ситуационист не использует всем известные символы и понятия, но сталкивает их друг с другом, способствуя хаосу и анархии, то есть освобождению человека.
Малколм Макларен, менеджер и идеолог Sex Pistols, был связан с ситуационистами, «Общество спектакля» был крайне популярным текстом в среде творчески настроенной молодежи. Многие выходки и визуальные решения панка можно истолковать в ситуационистском духе. Имена Энди Уорхола и Уильяма Берроуза были хорошо известны тем, кто хоть что-то читал. То, что юным лондонским панкам ситуационизм не был известен, дела, как кажется, не меняло: вели и чувствовали они себя как ситуационисты.
Характерно, что как ситуационисты, так и Энди Уорхол были фиксированы на средствах массовой информации, на символах, обращающихся в публичной сфере.
Для панка все это тоже крайне важно, панк и действует в средствах массовой информации, газетно-телевизионная истерика вокруг Sex Pistols прекрасным образом это демонстрирует. Там, где панк не может проникнуть в газеты, он создает свои собственные самодельные источники информации. Внешний вид — это тоже заявление в публичной сфере. Панк вовсе не для себя панк, не у себя дома, но в общественном пространстве. Панк громок и вызывающ, также громка и вызывающа его музыка. Просто концерт — когда все сползлись в одно место, одни олухи исполнили разученные песни, другие их послушали, после чего все разошлись по домам — это не панк, это рок-н-ролл, можно считать, что в этом случае вообще ничего не произошло.
Произойти должно что-то из ряда вон выходящее, что-то дикое. Должна создаться густая атмосфера зловещего непонятно чего, люди должны начать реагировать спонтанно.
DIY
Do It Yourself переводится как «сделай сам». Это один из лозунгов хиппи: сделай сам свою контркультуру, сам добейся своего просветления, сам раскрась свои штаны цветами, сам сочини свою песню или хотя бы подуди на флейте. Уйди из дома, возьми свою жизнь в собственные руки. Ирония судьбы состоит в том, что на самом деле это был рекламный лозунг 50-х, сопровождавший внедрение полуфабрикатов, бытовых пылесосов, стиральных машин и т. п. То, что ты якобы «делаешь сам», оказывается использованием заготовок, нашлепанных промышленным способом. «Сделать самому» значит принять участие в специфическом ритуале потребления.
Понятно, что в индустриальных городах в конце 70-х не могло иметь места ничего в духе «возьмемся за руки, друзья, чтобы создать свою контркультуру любви и галлюцинации».
Что же именно подразумевалось в панк-призыве «сделай сам»? Создай свою группу, радикально измени свою одежду и прическу, выпускай малотиражное печатное издание. Иными словами, следовало проявить активность в сфере, где царит спектакль, фактически — разыграть свой собственный спектакль, стать своим собственным театром и средством массовой информации.
Энди Уорхол: «Сегодня неведомый шедевр невозможен. Если тебя никто не знает, тебя просто нет. То, что хочет существовать, должно существовать публично».
Йозеф Бойс: «Художником может стать каждый».
То, что у панка что-то не получается, — это норма, у него и должно ничего не получаться, сбой как раз и интересен, а если все идет как пс рельсам — это обман, это Система, это тоталитаризм, контроль и принудиловка. Фашизм, одним словом. Так мы получаем еще одно определение: панк — это работник рекламного агентства, которое занято рекламированием его самого и при этом постоянно терпит провал.
Собственно, именно это и делала группа Sex Pistols: ей удалось устроить невероятный скандал, привлечь к себе максимум возможного внимания, несколько раз подлить масла в огонь, мэйнстрим-пресса подняла дикий вопль, музыкальные журналы устроили хайп. Буквально за год-полтора все выгорело.
От скандального бума вокруг Sex Pistols пошли очень сильные волны, внешний вид панка, его кодекс чести, его взгляд на вещи были донесены до самых до окраин, панк был моментально глобализован. Если бы не Sex Pistols, не гипнотическая, прямо-таки потусторонняя фигура Джонни Роттена, панк бы не стал событием историческогс значения. Взрыв Sex Pistols вывел на свет очень много интересного, очень многим перекосил мозги.
Если сегодня посмотреть на бывших панков, то они хотя и придерживаются мнения, что «надо просто взять и сделать», но для ни> лишенное перфекционизма делание — это, скорее, некий стильный флёр. Куда более характерна для этих людей ироничность, склонность к постоянному легкому подкалыванию, острая чувствительность к всевозможным мещанским, обывательским клише. У панка острый критический взгляд, он не то чтобы всем недоволен, но распознает дефект и обман. И не требует их исправлять, ценя наглость придурь, дефект и обман. И вот именно это и является неусвоенные уроком панка: панк не может радостно и сладострастно любить какую-то муть, упиваясь ее настоящестью и совершенством.
Панк-рок
Панк был настроен против рока, Джонни Роттен очень переживал, когда Sex Pistols превратились в рок-группу, на видеозаписях прекрасно видно, в какой момент у Роттена исчезла аура иррациональности и абсурда и он начал просто гримасничать и петь песни Панк-рок был тупо, но быстро сыгранным рок-н-роллом. Гитаре играет один и тот же рифф на одной, желательно как можно более сумасшедшей громкости, ручка искажения звука вывернута до предела, барабанщик колотит быстрое стаккато, мелодии в настоящей панк-роке нет, вокалист не столько поет, сколько говорит, бесцветно и истерично. Что он там бормочет и орет, понять сложно. Но понятно, что это хотя и мощная, но крайне однообразная, статичная и минималистическая музыка, которая элементарно превращается в электронный поп, если живого барабанщика заменить ритм-машиной. Панк-рок можно считать рисайклингом музыки конца 50-х; впрочем, она в неизменном варианте гаражного примитива просуществовала до середины 70-х. Ключевые фигуры тут — The Velvet Underground, Игги Поп с группой The Stooges, Ramones.
Вторая струя, определившая панк-стандарт, идет от The Velvet Underground к Can и Neu! потом к Дэвиду Боуи (которого продюсировал Брайан Ино, позаимствовавший для это саунд Neu!).
Самое неприятное тут слово — «стандарт». Панк-движение, где бы оно ни появлялось, очень быстро обрастало страстными поклонниками-идиотами, желающими стандарта. Появился стандарт одежды, стандарт музыки, стандарт написания и оформления текстов, стандарт поведения и стандарт лексики. Когда панк стал массовой молодежной культурой, индивидуалистов, парадоксально и творчески относящихся к своей жизни, осталось крайне мало.
Соответственно раздвоилась и музыка: панк-роком стали называть панк-стандарт, а музыку, в которой проявилась анархо-индивидуалистическая панк-позиция, называют постпанком.
Выражение нью-вэйв (new wave, «новая волна») приклеилось к поп-разновидности панка: Blondie, Stranglers, Police, Элвис Кос-телло.
Постпанк
Панк-взрыв вовсе не означал музыкальной революции, новую музыку создал постпанк. В чем эта революция состояла и что такое постпанк, в двух словах не опишешь, постпанк очень разнообразен. В некоторых случаях постпанк и в самом деле хронологически следовал за панком, за Sex Pistols последовали Public Image Ltd (PIL), эпоха постпанка 1978–1982 годов хронологически идет следом за панком. Но на самом деле панк пробудил и взвинтил огромное количество [пропуск текста].
Постпанк — обезжиренный, судорожный, лишенный пафоса, невиртуозный, иногда откровенно неумелый. Однако эта неумелость трудно уловима, постпанк невозможно сыграть «правильно», постпанк-группы и не собирались играть буги-вуги, они хотели изломанной музыки. Весьма распространенные слухи о повальной неумелости новой волны гитаристов сильно преувеличены, существовали просто виртуозы, такие как, скажем, Кит Ливен из PIL.
Гитары в постпанке не тяжелые и красивые, а легкие, клацающие, дерганые, значительно более близкие к регги- и фанк-гитарам. Постпанк полистилистичен, он интегрировал в себя регги, даб, фанк, электропоп Kraftwerk, космическую музыку Tangerine Dream, фрик-аут, джаз и даже диско. Постпанк не столько продолжил это все, сколько отразил. Даб PIL — это вовсе не естественное продолжение ямайского даба, а римейк, фанк Gang Of Four — не продолжение Джеймса Брауна. Некоторые группы были созданы из выпускников художественных и дизайнерских школ, их музыка была художественным жестом, это прежде всего относится к Talking Heads и Wire. Мэйнстрим-рок исходил из представления столетней давности о том, в чем состоит проблематика искусства, он обитал в сфере самодовольного романтического китча. Постпанк-группы отчасти исправили это положение.
Очевидное дополнение списка постпанк-групп: The Fall, Joy Division, The Pop Group, Tuxedomoon, Chrome. В Нью-Йорке разразилась шумная и судорожная NoWave-сцена, Лидия Ланч (Lydia Lunch) и DNA. Немецкий вклад в этот праздник: DAF и Eins rzende Neubauten.
The Residents
The Residents прибыв в Сан-Франциско в начале 70-х, опоздали — психоделический рок давно закончился. The Residents называют фриками, они якобы продолжили калифорнийскую фрик-традицию. Как правило, не ставится вопрос о том, кто такие эти самые пресловутые фрики, что ими движет и в чем состоит их фриководство.
The Residents скрывали свои имена, не давали интервью, а публике являлись в виде джентльменов, вместо голов у которых — огромные глазные яблоки. Собственно, все это — мультимедийная стратегия, генерирующая только PR и скрывающая все, что за ним стоит на самом деле. Так корпорации и выглядят со стороны, тут приходят на ум «Сержанты» The Beatles, Kraftwerk и Дэвид Боуи.
Музыка The Residents тоже маскировочная, она существует не в качестве себя самой, органически выросшей на добросовестно поливаемой грядке, но в качестве искажения чего-то иного, в качестве издевательства над чем-то другим.
The Residents в самом начале своей деятельности еле-еле владели инструментами, потому на дебютном альбоме «Meet The Residents» 1974) мишени их издевательской стратегии не очень опознаваемы. При этом музыка сделана крайне прозрачно, это минималистические треки: саунд-ячейка статично повторяется от начала до конца песни. Это очень похоже на «The Faust Tapes», с той только разницей, что саунд-ячейки The Residents куда меньше напоминают фрагменты обычной поп-музыки.
Suiside
До уровня дебютного альбома нью-йоркского дуэта Suicide (1977) не смог дотянуться больше никто — ни сама группа, ни ее многочисленные эпигоны.
Собственно, трудности эпигонов несложно понять: эта музыка настолько ободрана до последних костей, настолько минимализирована, что осмысленная гибридизация становится невозможной. Как только появляется больше разнообразия или нечто напоминающее аранжировку, так очарование сразу же пропадает.
Музыка альбома сделана всего на двух инструментах: на неисправном фарфиза-органе и ритм-машине; это монотонный, захлебывающийся в себе гул. Очень часто один и тот же аккорд долбится от начала песни до ее конца, впрочем, песни группы — это вовсе не песни, а, скорее, треки. Никакого изменения по ходу песни не происходит, напряжение не растет, но и не ослабевает: облегчения, смены гармонии или настроения не наступает. Suicide радикализовали и довели до абсурда минималистическую концепцию The Velvet Underground.
Ритмически Suicide больше всего похожи на рокабилли.
Алан Вега (Alan Vega) ноет, шепчет, бормочет, говорит, скрипит и, конечно, кричит. То он холоден и безучастен, то надрывно истеричен. В стиле Беги не сложно расслышать манеру Элвиса Пресли: Suicide и называли «Элвисом Пресли из ада». Голос Беги пропущен через ревербератор, снабженный чудовищным эхо-эффектом, он размазывается в пространстве, становится эфемерным.
Похоже, что секрет очарования ранних Suicide состоит в контрасте между как бы находящимися за кадром рок-н-ролльным драйвом и сентиментально-китчевым вокалом Элвиса Пресли, с одной стороны, и выходящим на передний план агрессивным психопатологическим минимализмом — с другой.
Suicide явно провоцировали аудиторию. В группе возмущало все. Во-первых, отсутствие гитаристов и барабанов. Во-вторых, дикий синтезаторный рев. Мягкий и мелодичный синтезаторный гул Kraftwerk воспринимался как нечто инопланетное, Suicide же звучали как чёрт знает что.
Внешний вид музыкантов тоже не давал никому пройти мимо. Волосы Алан Вега перевязывал широкой лентой, а иногда платком. На теле — ковбойская разноцветная рубаха и спущенная с плеч кожаная куртка с длинной кантри-бахромой. На попе — широченные шелковые штаны с блестками. Одутловатое лицо с выпуклыми, широко расставленными глазами. Взгляд котика-алкоголика. В руках цепь. Этой цепью Алан размахивал над головой, прохаживаясь во время концерта по клубу, колотил по стенам и, конечно, отбивался от публики.
Как реагировала публика? Публика была в ярости; по слухам, в истории человечества не было поп-коллектива, который бы вызывал большую ненависть. На сцену летели плевки, бутылки и ножи. После окончания выступления в Торонто о стоящий на сцене электроорган еще 15 минут разбивались пустые бутылки.
Один раз во время концерта в Берлине Вега, увидев в зале четырех одетых в костюмы и галстуки клерков, спрыгнул со сцены в зал и, воя от ненависти, рванулся к ним, крутя над головой цепью. Впрочем, драка не состоялась — музыканту успели крикнуть, что перед ним Kraftwerk.
Эмбиент
Брайан Ино, клавишник глэм-рок-группы Roxy Music, ориентировался на немецкие группы Cluster и Сап. Хольгер Шукай (бас-гитарист и звукотехник Сап) в 1968-м в студии Штокхаузена за одну ночь слепил альбом «Canaxis», наложив электронный гул на случайно обнаруженную на полке пленку с вьетнамскими традиционными песнями. Собственно, это и был эмбиент, причем уже в его гнусном этно-варианте. Уже в «Canaxis» заметен эффект, ставший бичом всех последующих попыток приладить этническую музыку к электронной: традиционная музыка звучит куда богаче, сложнее и музыкальнее, чем то, с чем ее пытаются срастить. Она не нуждается в декадентско-дилетантских добавках и упорно не поддается сращению. Сам Шукай неоднократно подчеркивал это обстоятельство.
Ино был приглашен в студию дуэта Cluster, он прослушал большое количество записанного дуэтом, но не опубликованного материала, посмотрел на приемы работы. Одна пленка ему очень понравилась. Ино интересовал эффект застрявшей на одном месте музыки. Он стал записывать на пленку свои робкие импровизации на синтезаторах, а потом склеивал пленки в кольцо. Одни и те же звуки постоянно повторялись, музыка никуда не двигалась, а как бы шевелилась на одном месте. Такого сорта звуками Ино заполнил альбом «Discreet Music» («Осторожная, сдержанная музыка», 1975). Через несколько лет он предложил термин Ambient Music. Название прижилось, прогрессивные британские музжурналисты объявили Ино пионером и первооткрывателем неслыханного саунда.
Ориентируясь на саунд, Ино выступал, конечно, не в роли композитора, а в роли продюсера, композитор из него не получился. Ино не знал, что ему делать с его открытием дальше: сочинять пустую, но небанально звучащую музыку он не умел. Его легендарная и качественно названная (но не очень сногсшибательная) пластинка «Ambient I. Music for airports» вышла в 1978-м. Ино выпустил несколько топчущихся на месте эмбиент-альбомов и взялся за продюсирование хит-парадного рока.
По поводу самого термина «эмбиент» можно заметить, что слово это произошло от английского ambience: имеется в виду своеобразная обстановка, атмосфера какого-нибудь места, скажем, маленького тесного кафе, отделанного темным деревом. Звуки, запахи и оформление интерьера неотделимы друг от друга. Это и есть ambience. Впрочем, о характерной атмосфере можно говорить и применительно к залитой солнцем веранде, и к казематам средневековой крепости, и к конюшне. Брайан Ино имел в виду огромные и пустынные холлы аэропортов.
Эмбиент — это один из курьезов эпохи постпанка, имевший, однако, значительные последствия, в первую очередь для индастриала 80-х. Предыстория эмбиента, взявшегося якобы из мотков войлока Йозефа Бойса и стука ткацких машин Конрада Шнитцлера, очень наглядна: понятно, как эмбиент связан с индустриальным шумом. Но на самом деле, много разной музыки начала 70-х доходило практически до эмбиента. Саксофонист Brother Ahh на первой стороне грампластинки «Sound Awareness» (1972) записал именно эмбиент — мало звуков, много эхо и повторений, инструменты неразличимы. Это один из примеров духовного джаза (spiritual jazz). Этот джаз продолжал линию Сан Ра и Джона Колтрейна, далеко не всегда он был голосом привидений, хотя и до такого доходил. Калифорнийский коллектив Gravity Adjusters Expansion Band сам изготавливал музыкальные инструменты, потом по ним звенели и пилили их смычками. Тихая импровизационная музыка состоит из многократно повторяющихся звуков. Коллектив был создан в 1967 году, альбом «One» вышел в 1973-м. Джазовый лейбл ЕСМ начал издавать все больше полумертвого джаза, продолжавшего линию пары заторможенных пьес Майлса Дэвиса.
Спектр был широк, очень часто тихая статичная музыка была связана с духовными поисками. У краутрокеров и Брайана Ино никаких поисков уже не было.
Опыты Ино и таких джазовых пианистов, как Билл Эванс и Кит Джаррет, а также дурной пример Tangerine Dream привели к возникновению невероятной гадости — стиля нью-эйдж, который стремится воздействовать на подсознание слушателя и тем самым оправдывает свою музыкальную беспомощность. Нью-эйдж сохранил космические и оккультные претензии и чаяния эпохи духовного джаза. Эти претензии и чаяния обрели сектантскую жесткость и безоговорочность.
Три истории об опасностях эпигонства
История первая. В старом фильме «Воспоминания о будущем» Эриха фон Деникена есть эпизод: диких жителей не то Полинезии, не то Океании настолько впечатлил визит европейского самолета, что они сделали летающую машину центром своего культа или, как сказал бы Мирча Элиаде, карго-культа. Приверженцы карго-культа, которые могут ждать возвращения самых разных вещей — мировой революции, железного самолета, металлорока или драм-н-бэйсса, — надеются, что, когда чудо-машина вернется, она заберет их в новую жизнь из того жалкого и дикого состояния, в котором они сейчас находятся. В фильме «Воспоминания о будущем» полуголые островитяне из вязанок тростника смастерили модель пропеллерного самолета в натуральную величину и по ночам плясали вокруг него при свете костра, упрашивая железяку вернуться.
Мораль первой истории. Даже если тебя сильно вдохновляет что-то придуманное и созданное далеко от тебя, это не значит, что твой собственный самолет полетит. Энтузиазма у островитян было куда больше, чем у вялого белого летчика, и внешне самолет был очень похож, но внутри — просто солома.
Но даже если бы этот самолет и полетел и дотянул до Европы-Америки, стало бы очевидно, насколько устарела его конструкция — современные самолеты выглядят совсем по-другому. И предметом апокалиптического культа они в любом случае не являются, а тихо занимают свою нишу. Соломенный самолет, если бы его вообще кто-то заметил, в лучшем случае был бы воспринят как курьез и издержки цивилизации и имел бы исключительно этнографическую ценность.
Ирония судьбы заключалась еще и в том, что показанный в фильме самолет построили вовсе не папуасы — они явно не смогли бы так точно воспроизвести все его детали, да скорее всего не стали бы и возиться. Соломенный самолет приволокли из цивилизованного мира.
История вторая. В начале 90-х группа московских художников посетила одну из галерей Дюссельдорфа. На стенах висела какая-то мазня. Ребята кинули взор на цены, изумились и предложили владельцу заведения: у вас эти картины стоят по пятнадцать тысяч, мы вам изготовим то же самое по пятьсот марок за штуку. Разумеется, их со скандалом выгнали.
Мораль очевидна. Продать свой соломенный самолет трудно, даже если тебе кажется, что все «цивилизованные» самолеты сделаны из такой же соломы.
Третья история. Какой-то советский музыкант, если не ошибаюсь, Андрей Макаревич, вспоминая дни своей юности, рассказывал, что представление о концертах западных рок-звезд им приходилось составлять по фотографиям. Видео, показывающего все это в движении, не было. Поэтому, выползая на сцену, герои советского рок-андеграунда надолго застывали в позах, позаимствованных со снимков. Стоп-кадр был размножен и превратился в живое, но статично выглядевшее шоу. Точно так же были изготовлены брейкбит и эмбиент.
Мораль третьей истории. Ориентация на саунд, то есть на моментальное акустическое состояние трека, ликвидирует внутреннюю логику развития музыки, фактически убивает ее, превращает в пучок нелетающей соломы. Это вечная проблема техно. Музыканты, вооруженные семплером, мощной копировальной машиной, обнаруживают, что чего-то они скопировать все-таки не в состоянии, и это «что-то» становится главной проблемой и идеалом современной танцевальной музыки. Это самое «некопируемое что-то» уважительно обозначается загадочным словом «грув», которое в данном случае следует переводить просто как «жизнь».
Throbbing Gristle
Лондонская группа Throbbing Gristle (TG) — образцово-показательное чудовище. Ее выступления — не столько концерты, сколько садистские шоу с чудовищным грохотом, гулом и лязгом в придачу.
TG выдвинули лозунг: «Индустриальная музыка для индустриального народа». Символ группы — молния, очень похожая на эсэсовскую. Эмблема ее фирмы грамзаписи Industrial Records — пейзаж с силуэтом крематория в Освенциме.
TG поставили хиппи-идеологию с ног на голову. Для TG будущее было неотделимо от победившего тоталитаризма, от концлагерей, от огромных индустриальных ландшафтов, от насилия над человеком. Машина — это вовсе не совершенный музыкальный инструмент светлого будущего, на что мило намекали Kraftwerk, а орудие убийства. Музыка индустриального века — лязг и грохот — тоже инструмент унижения, подавления и уничтожения. TG живо интересовались садизмом, пытками, жестокими культами, венерологией, войнами, черной магией, Алистером Кроули, концентрационными лагерями, необычными убийствами и необычной порнографией, педофилией, геноцидом, террором, манией, психопатией, социопатией — этот список бесконечен. Kraftwerk вяло отвергали обвинения в фашизме, TG уличали всю цивилизацию в ползучем фашизме, антигуманизме и индустриализме. Kraftwerk намеревались делать музыку будущего, TG заявляли, что вообще не являются музыкальным коллективом.
TG были во многих отношениях римейком психоделического рока, известна их привязанность к Tangerine Dream, музыку TG можно охарактеризовать как космический антирок.
Все в TG вращалось вокруг позиции, позы и саморепрезентации. TG наворотили горы контента, фотографий, фильмов, лозунгов, акций, текстов, они устроили мультимедийный потоп. Это фрик-аут в сфере продуцируемого контента.
Genesis P-Orridge: «Это был в буквальном смысле эксперимент… Давайте создадим группу. Давайте дадим ей действительно неприемлемое название (TG — на жаргоне „возбужденный член“). Давайте у нас не будет барабанщика, потому что в рок-группах есть барабанщики. Давайте не будем учиться играть музыку. Давайте вложим много контента — в смысле слов и идей. В норме группа — это музыка, умение, стиль и тому подобные вещи. А мы отказались от всех обычных свойств группы и сказали: „Давайте у нас будет контент, аутентичность и энергия. Давайте откажемся выглядеть как все или играть все, что приемлемо в качестве группы, и посмотрим, что произойдет“».
На инструментах TG играть не умели и не хотели уметь, гитары использовались для извлечения нойза. Применялись синтезаторы и шумы, записанные на пленку. Песни импровизировались прямо на сцене. Целью было, безусловно, шокирование публики, максимально сильное отшибание мозгов. Если слушать записи концертов TG (группа документировала абсолютно все свои акции) не на сумасшедшей громкости, то слышно, что это наивная, не очень плотно слепленная музыка, состоящая из случайным образом следующих лруг за другом звуков, карикатура на краут-рок.
Все составные элементы огромного явления TG были элементами художественной стратегии, TG реализовывали идею Энди Уорхола, что художник становится художником в сфере паблисити, он, грубо говоря, не картины творит, а свою известность. По духу это напоминает то, что сегодня называется рекламными и политтехнологиями. Genesis P-Orridge подробно и изящно в своих интервью описывал, что стоит за его стратегией, никакого секрета не было.
Участники TG были мягкими, мирными и тихими людьми. Во время их концерта в Штутгарте один из панков вылил на синтезатор бутылку пива. Англичан, гнавших перед этим тяжелый электронно-гитарный вой и демонстрировавших псевдодокументальные фильмы со сценами ампутации гениталий, очень переполошило проявление агрессии. Концерт был прерван, их оскорбила невероятная нечуткость зрителя. Напасть на обидчика или хотя бы обругать его им — несмотря на всю их военную униформу — в голову не пришло.
За TG потянулся длинный и крайне фанатичный след индастриала. Genesis P-Orridge относился к следующему поколению нойз-террористов (Whitehouse) крайне отрицательно. Оно и понятно, индастриал повелся на приманки, которые расставили TG, он воспринял их в качестве позитивной программы, от всей души возлюбив фашизм, маленьких девочек и серийных убийц. P-Orridge был денди, склонным к черному юмору, последующее поколение идентифицировалось с персонажами его анекдотов.
TG проявили новый архетип контркультуры, который на двадцать лет стал обязательным для радикально настроенной молодежи. Второй тип контркультуры 80-х связан с американской радикализацией панк-рока, с хардкор-панком.
Einst?rzende Neubauten
Первого апреля 1980 года в западноберлинской панк-дискотеке Moon состоялся первый концерт Einst?rzende Neubauten (EN), изумивший видавшую виды публику нечеловеческим грохотом и лязгом. Труднопроизносимое название переводится как «Обрушивающиеся новостройки», и, как скоро выяснилось, дано оно не зря.
Через месяц — в мае 1980-го — группа записала свой первый сингл «Tanz Fur Den Untergang» («Танец во славу гибели»). Примитивную студию ребята оборудовали в маленькой каморке технического назначения внутри автодорожного моста. Для изготовления музыки были применены жестяные коробки из-под кинопленки, стальные трубы и цепи, а также старая стиральная машина, доломанная в процессе агрессивной звукозаписи. Все помещение ходило ходуном от проносящихся по мосту автомобилей — это была, так сказать, бас-партия.
В том же мае 1980 года неожиданно обрушилась крыша западноберлинского зала конгрессов, а затем пришлось закрыть несколько правительственных и общественных зданий ввиду аварийного состояния перекрытий и несущих опор. Идеетолкатель и певец EN Бликса Баргельд выступил с развернутой программой уничтожения окаменевших музыкальных форм. А заодно и разнообразных архитектурных объектов. Ведь еще великий Гёте говорил: «Архитектура — это застывшая музыка». «Мечта всех архитекторов, — уверял Бликса, — создать идеальную тюрьму: здание, которое определяло бы жизнь человека с утра до вечера». А философ Вальтер Беньямин писал: «У разрушителя веселый и дружелюбный характер. Он знает только одну цель — создание свободного места». «Да-да, — соглашался с философом Бликса, — грохот, лязг и шум — это чистящее и освежающее средство вроде шампуня и одеколона».
А поэт Готфрид Бенн сказал: «Кто любит поэтические строфы, тот должен любить и катастрофы, кто любит статуи, должен любить и развалины».
В «Танце во славу гибели», как и во всех ранних, героических записях EN, бросается в глаза одна вещь. Группа вовсе не звучит так, как если бы веселые анархисты изо всей силы и безо всякой системы колотили по металлолому. Звуки ударных вполне напоминают обычные барабаны. Бас, гитара, синтезатор тоже вполне опознаваемы. Иными словами, фокус ранних EN состоял вовсе не в грохоте найденных или украденных железяк. А может, этот грохот не удалось записать? Может, позвякивание, изредка раздающееся на заднем плане и напоминающее звон ключей на цепочке, это и есть адский индустриальный грохот?