УРАЛ ТАНСЫКБАЕВ

УРАЛ ТАНСЫКБАЕВ

Ташкент. Неширокая улица. Одноэтажный дом…

В маленьком дворике нас приветливо встречает Урал Тан-сыкбаев — народный художник Советского Союза.

Он похож скорее не на академика живописи, а на декханина, всю жизнь работающего под открытым небом. Его крепкие, грубоватые руки, опаленное зноем лицо будто впитали все солнце Азии.

Румяный, веселый, он словно излучает это доброе солнечное тепло.

— С каждым годом у меня все больше любви к красоте природы родного Узбекистана, — говорит Тансыкбаев. — Всю жизнь я пытаюсь претворить эту свою любовь в пейзажах, стремлюсь воспроизвести в картинах изумительные, яркие краски Средней Азии…

В городе делаюсь больным, а как выеду на природу, руки сами тянутся к этюднику. Теперь на пленэр езжу на машине, а был помоложе, брал рюкзак и натирал на горбу мозоли. Тысячи километров исходил по любимым краям.

Колесил по степи. Лазал по горам.

Боже мой, сколько пыли! — улыбается живописец, протирая платком холст. — Все землетрясение натрясло. Вчера было шесть баллов.

Художник ставит на мольберт только что оконченный холст.

На фоне синих, лежащих в далекой дымке гор — огни большой стройки, леса, трубы.

Солнце село, и весь пейзаж погружен в золотисто-розовое марево.

«В новом есть своя удивительная красота. Десятки лет брожу по Узбекистану и не устаю удивляться постоянным переменам».

За окном мастерской в саду запела птица.

Художник замолчал, прислушался, улыбнулся:

«Люблю эту птицу. Она майной зовется. Как весна — запела майна. Народ привечает ее: вестник весны».

Мы вышли в сад. Поодаль от крыльца черные пеньки деревьев.

Здесь были вишни. Пять деревьев, — грустно говорит художник и вздыхает. — Я их давно посадил. Но вот пришлось вырубить в прошлом году, в апреле.

Поставили тут палатку и жили…

Да, землетрясение у нас в Ташкенте наделало дел. Трудно пришлось всем.

Я первое время без работы остался. Мастерская аварийная. Специалисты запретили в нее даже входить. Напугали.

А потом вроде бы привык, начал писать. Но все же трясло и трясло…

И тут друзья-москвичи позвали меня пожить, поработать в Дом творчества под Москву — в Сенеж.

Урал Тансыкбаевич ставит на мольберт пейзаж, написанный в Сенеже.

Осень. Золотые березы. Россия…

И снова мы слушаем, как поет что-то свое звонкое и веселое хлопотливая весенняя птица майна — дрозд.

— Я всегда считаю моей второй родиной Пензу, а ведь родился-то в Ташкенте, на берегу Салара.

В 1924 году посещал студию при Ташкентском музее искусств.

Преподавал тогда Николай Васильевич Розанов.

Я много писал, рисовал, мечтал увидеть полотна великих русских художников, смотрел и читал монографии, журналы.

Однажды в «Ниве» увидел прекрасную картину Горюшкина-Сорокопудова. Старая Русь предстала предо мною как живая… И вдруг узнаю, что он преподает в Пензе. Я был молод и, недолго думая, написал письмо в Пензу, а вслед за этим туда выехал.

Кочевье.

Никогда не забуду эту первую встречу.

Горюшкин-Сорокопудов был похож на старого генерала. Белые усы, борода, грозное выражение лица.

Своим видом он меня поначалу напугал. А на поверку оказался добрейшим человеком. Меня приняли, обласкали, устроили жилье. Столько внимания, столько заботы проявили, что трудно рассказать.

Бывало, стоишь в очереди за хлебом. Русские женщины приметят желтолицего скуластого паренька-инородца и уступят очередь.

Даже стыдно мне становилось — не заслужил.

Иван Силыч Горюшкин-Сорокопудов был истинный человек и художник.

Его девиз — «Главное — любить искусство и правду!»

И как он нам прививал эту любовь к истокам искусства! Учение у него как бы открыло для меня новый большой мир.

Иван Силыч говорил, что каждое истинное искусство должно быть национально.

И колорит искусство должно иметь национальный.

Время тогда — 20-е годы — было сложное, ребята разные. Одни взахлеб писали с натуры. Другие бросали живопись, говоря, что фотография победит искусство. Но я свято верил, что живопись бессмертна.

Горюшкин-Сорокопудов был учеником Репина, он любил Русь и прививал нам любовь к древней архитектуре, к костюмам. А когда я приехал домой в Узбекистан, то здесь, на родине, в Ташкенте, по-новому, глубже понял древнюю нашу узбекскую культуру, полюбил навсегда шедевры зодчества Самарканда, Бухары, познал всю мудрость народного творчества.

Пенза!

Никогда мне не забыть юные годы, наш молодой пыл, любовь к трудному, но бесконечно дорогому делу — живописи».

И опять тепло улыбается художник:

«Много я поездил да и сейчас не сижу на месте. Как-то приезжаю на Иссык-Куль к другу-рыбаку, он мне и говорит:

«Давай варить уху».

А я ему в шутку отвечаю:

«Я уху люблю, но только скучно рыбу чистить».

Рыбак усмехнулся, взял ведро с рыбой, позвал меня и пошел к берегу озера.

Утро Кайраккумской ГЭС. Фрагмент.

Высыпал рыбу, потер ее песком, ну и через несколько минут была она голая — без чешуи…

«Не тот много знает, кто много прожил, а тот, кто много видел», — так у нас говорят.

Бывало, остановишься переночевать в чайхане. Попьешь чай. Ночь наступит.

Посетители разойдутся, а чайханщик возьмет дутар.

Звезды. Тишина. А он играет, и отовсюду подходят на песню старики. Соберутся, сядут в кружок.

А чайханщик играет и поет.

Сижу очарованный. Незаметно летит время. Старики молча расходятся, а я остаюсь, жду рассвета.

«Очень люблю горы, — после небольшой паузы продолжает рассказ Урал Тансыкбаевич. — Ночевал как-то на высоте четырех с половиной тысяч метров. Или однажды в горах с геологами спали в спальных мешках на голых скалах.

Ребята смеются:

«Смотри, дед, ночью волки отгрызут тебе голову».

Ничего, жив остался. Попривык. Работал.

Бывало, захочешь помыться, вода — лед. Ополоснешь руки, а потом долго греешь их под мышками — так окоченеют, отогреешь — и снова писать…

Вот что такое горы!

Написал тогда целую горную сюиту, вы, наверное, видели ее на выставке в Академии художеств СССР, на Кропоткинской улице…

Горы… — мечтательно произносит живописец».

И снова пауза.

И снова задумывается о чем-то этот подвижный пожилой человек с молодыми теплыми, как спелая вишня, глазами.

— Я жадный, — говорит он. — Хочу все видеть и никогда досыта не нагляжусь. Поэтому очень не люблю ночами ездить: боюсь что-нибудь пропустить.

В поезде всегда стою у окна. Все гляжу и гляжу.

Так хочется все, все запомнить. Есть река Чу. Там целые поля тюльпанов — сказка.

Или соленые озера. В них соль высыхает и становится похожей на белоснежное кружево. А сколько там птиц — лебеди, утки, гуси!..

А как в пустыне красиво! Правда, трудно по ней ездить, вот придумали бы машину, чтобы могла легко ходить по песку.

А сейчас едешь пустыней, видишь, столб пыли стоит — значит, кто-то буксует, надо ехать выручать — таков закон.

Нет, все-таки это очень здорово — ходить по земле, видеть, любить ее. В природе нет ничего второстепенного — все главное.

Не хочу верить, что когда-нибудь не смогу отправиться в дорогу. Я мотаюсь по горам и степям, и в этом вечном движении моя страсть.

Но бывают минуты, когда сидишь в мастерской и размышляешь. Сидишь наедине со своими думами…

И вот тогда очень важно, чтобы тебя понимали и поддержали в твоих мечтах друзья и соратники.

… Я всегда с восхищением думаю о великих русских критиках Белинском, Стасове…

Как они любили, как понимали искусство и как умели вовремя прийти к художнику, композитору, поэту со словом напутствия, помощи!

Вспомним про отношения Стасова и Бородина, о роли великого критика в создании «Князя Игоря».

Не могу без трепета читать книги воспоминаний о «Могучей кучке», о Чернышевском, Добролюбове…

На днях еду в Бухару и в Карши — продолжить сбор материалов к юбилейной выставке.

Пора в путь.

Снова за дело.