Глава 41 Ревет и стонет Днепр широкий

Глава 41

Ревет и стонет Днепр широкий

Закрепленное Люблинской унией 1569 г. образование единого польско-литовского государства, Речи Посполитой, во многих отношениях ухудшило положение западнорусского православного ее населения.

Речь Посполитая была, по сути, дворянской (шляхетской) республикой с выборным королем. Он и назначаемые им коронные чиновники, осуществляющие управление в центре и на местах, в значительной степени зависели от избираемых почти исключительно по воле шляхты столичного сейма и провинциальных сеймиков. А в повседневной жизни шляхта, и без всяких сеймов и сеймиков, за счет одной только грубой силы умела настоять на своем.

И Польша, и Литва обладали широкой автономией, имели каждая свое войско, казну, суды, но, согласно унии, большинство русских областей вошли в состав коронных, т. е. польских, земель. Теперь сюда нахлынуло множество польских панов, всеми средствами стремящихся заполучить населенные православным крестьянством земли в свою наследственную собственность. Знатные магнаты захватывали львиную долю свободных земель, властвуя на них через своих управляющих или передавая их зависимым от них мелким шляхтичам.

Такие процессы и прежде шли в Великом княжестве Литовском. Потомственная знать, ведущая свое происхождение от князей Киевской Руси – Острогожские, Вишневецкие, Чарторыйские, Ходкевичи и другие, давно уже превратились фактически в неограниченных повелителей огромных пространств, со своей администрацией, своей армией, своим судом. Так, князьям Острогожским принадлежало 80 городов и местечек и около трех тысяч сел, Конецпольским – только на Правобережье 170 городов и местечек и 740 сел, Вишневецким – 40 тысяч крестьянских и мещанских дворов.

Но они были по крайней мере той же православной веры, что и абсолютное большинство населения этих областей, имели с ним давние связи. Пришлые же поляки были чужаками, тем более что иноверцами-католиками. Процессы закрепощения крестьян в Польском королевстве продвинулись значительно дальше, чем в Литве. Вплоть до того, что по принятому в 1547 г. закону паны получили право решением своего суда выносить смертные приговоры подвластным им крестьянам. «Хлопа убить – что собаку убить» – такие императивы давно уже стали основой шляхетской сословной идеологии. На домашних подневольных слуг и в Польше, и в Литве смотрели как на рабов издревле, на это не требовалось никакого законодательного оформления. Австрийский дипломат Сигизмунд Герберштейн, много поездивший по Восточной Европе в первые десятилетия XVI в., наблюдал такую картину. Служанке попался на глаза проштрафившийся работник, которому хозяин приказал повеситься, и она искренне удивилась: «Как, ты еще живой?! Смотри, сейчас господин придет, он тебе задаст!» Польское дворянство, если помните, считало себя (или старалось считать) сарматами, прирожденными повелителями славянского простонародья. А применительно к современности – носителями иной культуры, несравненно более высокой. Уже к XVI столетию эта их культура стала, по сути, заимствованной западноевропейской, но, надо признать, заимствование осуществлялось на весьма высоком уровне (а мазурка и полонез – наглядные примеры глубокого усвоения, вплоть до обратного влияния). Значительная часть дворянской молодежи обучалась в германских университетах, широко распространены были знание иностранных языков, интерес к литературе, музыке, изящным искусствам. Признаком хорошего тона становились изысканные манеры, подчеркнуто уважительное общение друг с другом, галантное обращение к паннам и паненкам – пользующимся недоступной для русских знатных женщин свободой. Неспроста и в XIX в. такой великий «сармат», как Фредерик Шопен, величался перед Жорж Санд своей принадлежностью к утонченному народу, трагическим уделом которого было веками жить среди грубых варварских племен (и это принималось с сочувствием всей просвещенной русофобствующей Европой). Неспроста так неприступны бывали для сотоварищей-москалей тесные группки поляков в гимназиях, университетах, Академии художеств, даже на каторге единой тогда для всех Российской империи (только в армии такому высокомерию по определению не было места).

И вот, во всеоружии своего самомнения, польские паны становятся обладателями малознакомых им русских крестьян, к тому же чуждых им, католикам, в религиозном отношении. А своей непререкаемой приверженностью к католичеству поляки гордились (то, что в XVI в. значительная часть польского дворянства склонилась к протестантизму, было признано мимолетным увлечением. Зато и в наши дни «поляк тот, кто ходит в костел»). Религиозная рознь особенно обострилась после принятия в 1596 г. Брестской унии, когда вследствие соглашения между папским престолом и белорусскими и украинскими иерархами-отступниками в Речи Посполитой возникла униатская, или греко-католическая, церковь, сохранившая в целом православные богослужение и обрядность, но принявшая католический Символ Веры (с «филиоквой») и признавшая папу римского наместником Христа на земле и своим главой.

Власти стали подвергать не пожелавших присоединиться к унии священников и простых верующих гонениям, их храмы передавались униатам. Науськиваемые властями и католической церковью во главе с Ватиканом, некоторые «общественные деятели» призывали к искоренению православного населения Речи Посполитой. А когда один из них, униат Иосафат Кунцевич, призывами к разрушению православных храмов и уничтожению тех, кто в них ходит, спровоцировал самосуд над собой, были казнены десятки православных. Папа Урбан VIII послал по поводу этого происшествия польскому королю письмо, в котором призывал беспощадно бороться с «ересью схизматической, чудовищем нечестивых догматов», т. е. с православной церковью.

Религиозная рознь обостряла и отношения межклассовые. Многие помещики, как магнаты, так и простые шляхтичи, стремясь проводить свободное от войны время как можно беззаботнее, в свое удовольствие, предпочитали сдавать свою землю вместе с обрабатывающими ее крестьянами в аренду евреям, и те становились там полновластными хозяевами, вплоть до того, что, подобно панам, обладали правом смертного приговора. Сверх того, они получали в свое распоряжение и православные храмы, ибо те не подлежали теперь государственной защите, и брали каждый раз мзду за то, что выдавали перед богослужением ключ от храма церковному старосте.

Но религиозный фактор религиозным фактором, однако и многие православные дворяне – землевладельцы поторопились уподобиться польско-литовской шляхте, потому что им многое у нее нравилось, особенно из области отношений господства – подчинения. Да и прочему – трудно было не позавидовать. Подолгу бывавший в тех краях французский военный инженер де Боплан отметил «великие привилегии польского дворянства, которое живет, словно в раю».

* * *

Эксплуатация, произвол, религиозные гонения для многих крестьян и городских обывателей, мещан (многие города тоже были под верховной властью магнатов, а преследование за веру в них было порою более жестоким, чем на селе) становились невыносимыми. Известный польский проповедник-иезуит Петр Скарга взывал к совести соотечественников: «Нет государства, где бы подданные и землевладельцы были так угнетены, как у нас под беспредельной властью шляхты».

Все больше становилось тех, кто, набравшись храбрости, подавался в казаки. Тем более что украинское казачество воспринималось как главный защитник православной веры на Украине – и само себя считало таковым.

Пристальный взгляд этих бесстрашных воинов все чаще устремлялся не в сторону Крыма и турецких побережий, куда они привыкли «ходить за зипунами», а на родные просторы. Украинское казачество к тому времени состояло в основном из тех черкасов (так чаще называли казаков), что жили своими хозяйствами по большей части в Среднем Поднепровье (особенно много их было в Черкассах и Каневе), и казацкой вольницы, разбросанной по всей Украине, но главным оплотом которой была Запорожская Сечь.

Оседлые казаки, сами или их предки, саблей добыли свою землю в Диком поле, степи, когда ее северная граница пролегала не намного южнее Киева. Они часто имели работников, брали к себе на дворы казачью «голоту», «сирому», а также беглых от своих господ-шляхтичей хлопов. Собственно, они сами в значительной части представляли собой шляхтичей.

Запорожцы – это, понятное дело, вольница, обосновавшаяся в низовьях Днепра, «за Порогами», где средоточием ее были большой остров Хортица и несколько малых островков. Казаки возвели там укрепления, расставили пушки, организовали караульную и дозорную службы. В густых окрестных камышах была спрятана войсковая казна, там же ждали своего часа лихие казачьи струги – «чайки». Запорожцы выбирали свою верховную власть – кошевого атамана (а со временем, под польско-литовским влиянием, своего гетмана), судью, генерального писаря, есаулов. Но этих выборных старшин, если они чем-то не потрафили, случалось, даже убивали в жарких разборках (в описанной выше истории с попыткой возвращения в Крым свергнутого хана Мухаммеда III Гирея, кроме него, в возникшем конфликте был убит и запорожский гетман).

Впрочем, постоянно пребывавших в Сечи было мало, она была скорее сборным пунктом. Сюда прибывало, чтобы принять участие в походе или просто отдохнуть душой, и оседлое казачество. Сфера влияния Сечи была обширна, военно-территориальными ее подразделениями были курени Киевский, Полтавский, Переяславский, Донской, Батуринский и другие. Собравшись в Сечи, они выбирали своих куренных атаманов.

Географию запорожских набегов мы уже знаем. Во время одного из крупнейших во главе с гетманом Сагайдачным в 1616 г. был разгромлен многотысячный турецкий гарнизон Каффы. Эти набеги, особенно на турецкие владения, сильно волновали королевское правительство: были не безосновательные опасения, что объектом османской экспансии может стать не только Украина, но и вся Речь Посполитая. Не стоило лишний раз задирать и крымского хана, штатного турецкого вассала. Так что любое нападение могло послужить поводом для новой польско-турецкой войны. Война 1620–1621 гг., известная также как Хатинская, отчасти казацкими набегами и была спровоцирована. Тогда в битве при Цецоре, что близ Ясс (в Молдавии), была разбита отборная польская армия, погиб ее командующий – знаменитый гетман Жолкевский. На следующий год в страшной битве под Хотином, продолжавшейся более месяца, в которой сошлись две более чем стотысячные армии, только участие 40 тысяч казаков смогло склонить чашу весов на сторону Речи Посполитой. От ранения, полученного в этой битве, через год после нее скончался гетман Петр Сагайдачный. На турецкой стороне в обоих сражениях участвовали большие крымские армии.

Польское правительство, несмотря ни на что, отдавало себе отчет в том, что без казаков не обойтись, что само их появление на свет вызвано в значительной степени жестокой необходимостью противостояния крымским набегам, а на их выкрутасы, на то, что они вовсе не «карманные», приходится смотреть как на неизбежное зло, без которого ничто не обходится в нашем грешном мире. Из казаков, в первую очередь, конечно, из оседлых, было создано официальное признанное казачье войско, со временем получившее название Войска Запорожского. Составлявшие его казаки назывались реестровыми, их имена были занесены в специальные книги, реестры. Первый реестр 1572 г. ограничивал численность войска всего тремя сотнями человек, дальше счет пошел на тысячи, а там и на десятки тысяч. Реестровые казаки получали неплохое жалованье, за что были обязаны государству службою. Их еще называли Войском Запорожским городовым, потому что часть их несла охрану крепостей и полицейскую службу. Вольницу стали называть Войском Запорожским Низовым. Во главе реестровых казаков стоял Старший Войска Запорожского, обычно назначаемый королем. Начиная с Богдана Хмельницкого, он стал называться гетманом.

* * *

Не меньше, чем опасностью спровоцировать войну с Турцией, Сечь волновала правительство тем, что в нее массами бежало и в ней воказачивалось простонародье, крестьяне и мещане, лишая тем самым налоговых поступлений казну и средств к существованию – шляхту. Нам известна поговорка «с Дона выдачи нет», из Сечи ее тоже не было. Шляхта постоянно взывала к правительству о необходимости вернуть беглых хлопов в их прежнее состояние.

Сечь не раз становилась очагом больших народных восстаний (под предводительством Косинского, Наливайко, Лободы, Гуни и других). Они хоть и заканчивались поражениями и расправами, но приводили к гибели множества представителей шляхетского сословия – их беспощадно и жестоко истребляли целыми семьями. Такая же участь постигала евреев. Когда в социальном взрыве присутствует момент религиозный, последствия всегда особенно ужасны. Провозглашался упоминавшийся уже лозунг: «Жид, лях и собака – вера однака», и для наглядности на одном суку вешали всех троих. В частном случае это могли быть владелец земли, крестьян и храма Божьего, арендатор всего этого и ни в чем не повинное четвероногое; но во многих случаях, думается, ни в чем не повинны были все трое.

Правительство всячески стремилось пресечь вредное влияние Сечи на остальные области Украины. Предпринимались меры, чтобы перекрыть дорогу желающим пополнить ряды нереестрового казачества, а в обратном направлении – не допустить свободного передвижения вооруженных отрядов запорожцев. В 1635 г. у начала Днепровских порогов была построена мощная крепость Кодак – по проекту и под руководством знаменитого военного инженера Боплана. Она считалась неприступной. Но появление этой язвы на запорожском теле не могли перенести ни казаки, ни их атаман Иван Сулима. Человек легендарный: участник многих морских походов «за зипунами», попав в турецкую неволю, пятнадцать лет провел за веслом на галере. Освободившись, опять ходил в походы. Однажды, вызволив триста христианских пленников, подарил их папе римскому Павлу V Боргезе – за что получил от него золотую медаль.

С отрядом в тысячу смельчаков Сулима совершил ночное нападение на крепость: под шум порогов были сняты часовые; проникнув вовнутрь, запорожцы перебили весь гарнизон, включая коменданта-француза, и спалили ненавистную твердыню. Скандал в Варшаве был страшный, ради такого дела даже заключили мир со шведами – чтобы все силы бросить на поимку атамана. В конце концов это удалось: в ряды запорожцев внедрили провокаторов из числа реестровых казаков, они повели разлагающую агитацию, будто Сулима предатель и нарочно хочет подвести все войско под уничтожающий удар правительства. Утратив поддержку, прославленный атаман оказался в ситуации, когда сам вынужден был сдаться властям – и, несмотря на обещанное помилование, был обезглавлен в Варшаве. Крепость Кодак была восстановлена.

Но среди высшей польской знати были и те, кто понимал, что народ бежит к запорожцам неспроста, что обиды русских людей обоснованны. На сейме 1620 г. по поводу религиозных преследований прозвучало такое обращение к королю: «В войне турецкой ваше королевское величество едва ли не большую часть ратных людей потребуете от народа русской греческой веры… Каждый видит ясно, какие притеснения терпит этот древний русский народ относительно своей веры. Уже в больших городах церкви запечатаны, имения церковные расхищены, в монастырях нет монахов – там скот запирают. Дети без крещения умирают, тела умерших без церковного обряда из городов, как падаль, вывозят, мужья с женами живут без брачного благословения, народ умирает без исповеди, без приобщения. Неужели это не самому Богу обида и неужели Бог не будет за это мстителем?»

Это был голос человека, радеющего о высшей справедливости, но и прагматики мыслили в схожем ключе. В 1618 г. известный польский публицист Пальчковский издал книгу под интригующим названием: «О казаках, уничтожить их или нет?» Всесторонне рассмотрев проблему, он дал отрицательный ответ: уничтожение было бы бесчестно, бесполезно и невозможно. Бесчестность, правда, он мотивировал только тем, что это было бы на радость врагам христианства – туркам. Бесполезность: «Если не будем иметь соседями казаков, то будем иметь турок и татар». Для доказательства невозможности привел аргумент исторический: запорожцев пытался уже извести Стефан Баторий, но успеха не достиг, а при нем казаков было значительно меньше.

Справедливости ради, примерно так же и даже более человечно мыслили и король Сигизмунд III, и его сын Владислав IV. Сигизмунд вспоминал о том, как после разгрома казацко-крестьянского восстания пришедшие набегом крымские татары не встретили никакого сопротивления и вели себя как на загонной охоте там, куда давно уже и носа не совали. Короли готовы были учесть до известной степени требования своих православных подданных и в отношении свободы их веры, и в отношении панского произвола. Но в «шляхетской республике» от монарха не так уж много зависело.

* * *

Характерен дикий случай, который стал одним из непосредственных толчков к выступлению Богдана Хмельницкого (1596–1657) «Хмельницкий был казак видный во всех отношениях: храбрый, ловкий, деятельный, грамотный; у него было и состояние, хутор Субботово в Чигиринском старостве. За это-то Субботово началась у него ссора с Чаплинским, подстаростою Чигиринским» (С. М. Соловьев).

Пожелавший забрать себе хутор Богдана чиновный шляхтич устроил на него налет. Имущество было расхищено, самого казака Чаплинский долгое время держал на цепи в тюрьме. Когда Хмельницкий вздумал искать справедливости, суд оказался не на его стороне. Пан Чаплинский, возмущенный тем, что казак посмел на него жаловаться, приказал схватить и высечь на базаре плетьми его десятилетнего сына: после экзекуции мальчик едва добрался до дома и вскоре скончался.

К травле Богдана присоединились и прочие окрестные паны: грабили имущество и скотину, грозились убить. «Отправится он в поход против татар, сзади подъедут к нему и стукнут по голове так, что не быть бы живому, если б не защитил железный шлем, да и скажут в оправдание, что приняли за татарина».

Хмельницкий был человеком шляхетского происхождения – его отец, Михаил Хмельницкий, был, как и Чаплинский, подстаростою в Чигирине и погиб в битве с татарами под Цецорой в 1620 г. Богдан был хорошо образован – учился в иезуитском коллегиуме (что не было редкостью среди православных дворян Речи Посполитой). Имел чин сотника, два года пробыл в турецкой неволе на галерах (попал в плен в той же битве под Цецорой). Кроме того, был известен своей отвагой и горячим нравом. Если такое могли творить с ним, то что же могло ждать человека попроще? В одном из своих писем Богдан Хмельницкий говорил о том же Чаплинском: «Где случится ему говорить и видеться с православным священником, то никогда не оставит его, не обесчестивши, волос и бороды не вырвавши и палкой ребер не пересчитавши».

Далее преследование перешло на другой уровень: правительству поступил донос, что Хмельницкий готовил «чайки», чтобы, в нарушение мирного договора с Турцией, устроить казацкий набег на ее берега. Выяснилось, что действительно готовил, но инициатива исходила от самого короля Владислава: он собирался начать войну с османами. Сейм не одобрил ее начало, но тем не менее сам же выделил средства на ее подготовку. Хмельницкий, казак не рядовой, был одним из тех, кому была поручена постройка судов.

В 1646 г. Богдан Хмельницкий побывал в Варшаве на приеме у короля в составе делегации: казаки жаловались на произвол панов «и на жидов в их налогах», говорили и о личных обидах. Король Владислав в ответ сам жаловался на сенаторов, его не слушающих и разоряющих государство, Хмельницкому же преподнес символический дар – именную саблю, и при этом сказал: «Вот тебе королевский знак: если у вас при боках сабли, так обидчикам и разорителям не поддавайтесь и за кривды мстите саблями, как время придет, будьте на поганцев и на моих непослушников во всей моей воле».

Знал бы король Владислав, что казак Богдан Хмельницкий, будущий гетман Войска Запорожского, встанет на обидчиков не по его воле, а по своей воле и воле своих соратников, у которых «при боках сабли». Король скончался в мае 1648 г., когда Хмельницкий только-только начинал свое выступление.

В конце 1647 г. на Хмельницкого было совершено покушение: когда он был у себя на дворе с четырьмя людьми, ворвалось двадцать вооруженных налетчиков. Богдан смело вступил в схватку: пятеро нападавших легли замертво, остальные разбежались. После этого он перебрался в Сечь. Оттуда разослал письма должностным лицам: казацкую старшину корил за соглашательство, представителям польского правительства писал о том, что вынужден укрываться, что запорожцы собираются отправить депутацию к королю с просьбами о привилегиях, рассказывал о том, что приходится переносить ему самому. На деле же был занят другим.

* * *

В османском плену Богдан Михайлович хорошо выучил турецкий и крымско-татарский языки, поэтому ему легко было вести с ханом Исламом III переговоры о помощи: Хмельницкий сам прибыл для этого в Крым в марте 1648 г.

У хана было опасение, что казацкий сотник нарочно заслан польским правительством, чтобы заманить крымское войско в ловушку и уничтожить – в видах возможной войны с Турцией, в которой Крым непременно должен будет принять участие. Но Хмельницкий дал клятву на сабле и оставил в заложниках своего сына Тимофея (Тимоша). Сам хан в поход не пошел и большого войска не дал: вместе с Богданом в Сечь отправилось 4 тысячи всадников во главе с мурзой Тугай-беем, в скором будущем ставшим задушевным другом Хмельницкого.

19 апреля 1648 г., рано поутру, на Хортице прогремел пушечный залп, потом стали бить в котлы – это кошевой атаман созывал все казачество на майдан. Слухами земля полнится, казаки стягивались в Сечь загодя. Майдан был полон народа. Вернее, переполнен – пришлось перебраться на соседний луг. Кошевой объявил войску, что начинается война с Польшей, что крымский хан во всем будет на стороне казаков. Под одобрительные крики Богдан Хмельницкий был избран гетманом Войска Запорожского.

* * *

Украина забурлила как никогда. К восстанию готовились давно, еще понятия не имея, когда оно будет и кто его возглавит, – наболело. Когда князь Иеремия Вишневецкий – один из крупнейших западнорусских магнатов, еще смолоду перешедший в католичество и ставший ярым приверженцем Речи Посполитой, приказал устроить повальные обыски в своих необъятных владениях, было обнаружено свыше пяти тысяч кустарно изготовленных самопалов. Князь Иеремия тоже готовился – им была набрана большая частная армия, в которую в любой момент готовы были влиться тысячи шляхтичей. Такие же армии имелись и у других магнатов.

Но когда началась война, Богдан Хмельницкий одерживал одну славную победу за другой (под Желтыми Водами, под Корсунем). В плен попали оба коронных польских гетмана: великий (главный) Потоцкий и польный (заместитель великого) Калиновский – Богдан отослал их к хану в Крым. Это было данью благодарности – крымские всадники показали себя в битвах прекрасно. Одно их появление на поле боя вселяло еще большую неуверенность в неприятеля. Поляки сами были отличными наездниками и храбрыми воинами, при них была умелая, закаленная в боях пехота, в значительной своей части состоящая из немецких наемников, но сейчас у шляхтичей земля уходила из-под ног – кругом были пожары и всеобщая ненависть. Присутствие на поле боя нескольких тысяч татар воспринималось как признак подхода в десять раз большего их войска, а с такой прибавкой сила восставших представлялась необоримой. Крымцы вели себя довольно пристойно, им хватало военной добычи и захваченных в плен с боя. Хотя, конечно, случалось всякое.

Из Белой Церкви, где Хмельницкий устроил в замке одну из своих ставок, он разослал по всей Украине шестьдесят универсалов с призывами к восстанию. Крестьяне массой пошли в казаки. При этом в некоторых местах образовались крупные шайки, «гайдамацкие загоны», которые занялись поголовным истреблением шляхты, евреев и католического духовенства. Но и действия правительственных войск, шляхетских ополчений и частных армий, особенно Иеремии Вишневецкого, отличались беспощадностью. Хмельницкий писал правительственному комиссару Адаму Киселю, человеку православному и русскому по национальности – безусловному противнику восстания, но занимающему взвешенную позицию: «Неудивительно было бы нам, если б делал это простак какой-нибудь, например, наш Кривонос (казачий атаман. – А. Д.), но между Вишневецким и Кривоносом большая разница! Мы больше помним Бога». Пан Вишневецкий Его если и помнил, то представлял как-то по-своему: по его приказам захваченных повстанцев сажали на кол, «попам буровом просверливали глаза».

* * *

Но, одерживая громкие победы, триумфально вступив в Киев, где его встречал прибывший туда (проездом в Москву) патриарх Иерусалимский, а коринфский митрополит Иоасаф препоясал мечом, освященным у Гроба Господня, гетман находился в очень сложной дипломатической ситуации. Он не раз бил челом молодому московскому царю Алексею Михайловичу, добиваясь, чтобы тот принял казаков и весь народ украинский под свою руку, двинул бы свое войско на ляхов, а уж они постарались бы, ударили всей силой заодно… Но Москва помогала оружием, разрешала украинцам беспошлинно торговать в России – в видах начинающегося на Украине голода, однако дальше этого не шла. Царь и его бояре в своих посланиях ссылались на «вечный мир» с Речью Посполитой, который никак нельзя нарушить. Звучали слова несколько странные (но нам знакомые): вот если его величество король Ян Казимир сам даст вам волю, мы вас с радостью примем. А так – приходите к нам на службу, живите. Не на Москве, так на Дону – место найдется. Если не будет вам военной удачи, окажетесь в безвыходном положении – переходите всей армией.

Кремлевских политиков тоже можно было понять. Последняя война с Польшей была неудачной, постоянно присутствовала угроза со стороны Турции, которой очень бы не понравилось продвижение России вплотную к ее границам, тем более что она не скрывала своих собственных видов на некоторые украинские земли. А еще, очевидно, весьма рискованным казалось брать в руки такой кипящий котел: не удержишь – кипяток разольется…

Уже с XVI в. шел массовый отток в Россию украинского населения. Уходили казаки, уходили крестьяне, горожане, много уходило духовенства и монахов – целыми монастырями. На западных землях России возникали населенные переселенцами села и слободы близ городов. Эти земли получили название Слободской Украины (Слобожанщины) – в наши дни это Сумская и Харьковская области «Незалежной», российская Белгородская область. Селясь близ Белгородской засечной черты, переселенцы тем самым отчасти брали на себя защиту границ от крымских набегов. Возможно, именно с этой угрозой из Крыма и была связана завязавшаяся тогда оживленная переписка между российскими приграничными воеводами и соответствующими польскими властями. А зачем бы еще им было завязывать эти сношения? Казаки Хмельницкого не раз перехватывали гонцов, и он был в курсе происходящего.

Гетману такая позиция Москвы была тем обиднее, что в Киеве он смог ощутить свою немалую международную значимость. Помимо союзнических отношений с Крымом, его дружбы искали государи Молдавии, Валахии, Венгрии. Поддерживались отношения с султаном. И он не исключал для себя возможности налаживания отношений с польским королем Яном Казимиром. Благо, помимо московской теплохладности, не могли не находить некоторые отклики в его душе строки из послания Адама Киселя: «Милостивый пан старшина Запорожского Войска республики, издавна любезный мне пан и приятель! Верно, нет в целом свете другого государства, подобного нашему отечеству правами и свободою; и хотя бывают разные неприятности, однако разум повелевает принять во внимание, что в вольном государстве удобнее достигнуть удовлетворения, между тем как, потеряв отчизну нашу, мы не найдем другого ни в христианстве, ни в поганстве; везде неволя, одно только королевство польское славится вольностью…»

* * *

Начались переговоры, Ян Казимир обещал, что Войско Запорожское будет подначально только самому королю, а не «старостам генеральным» (наместникам) – полякам. Обещал защиту православной религии. Но за это требовал отправить обратно в Крым татар и убрать из своего войска чернь.

Вскоре переговоры вроде бы привели к успеху, на созванной ради такого дела в Переяславе раде Хмельницкий, облаченный в богатый наряд, получил от королевских представителей гетманские регалии – булаву и знамя. Теперь он стал именоваться «гетманом Войска Его Королевской Милости Запорожского». Но это было не очень по душе ни казацкой старшине, ни простым казакам, ни тем более простонародью. Да и сам Хмельницкий в разговорах не скрывал, что чернь из войска никуда не денется и сам он 15 тысячами реестровых ограничиваться не собирается. Человек большого ума, но простодушный, в подпитии он откровенно говорил, что война скоро возобновится (через несколько лет в таком же состоянии он грозил московским посланцам, что договор договором, а вот объединится он с Крымом, и с османами, и с Молдавией, и с Валахией – и двинет на Кремль… а может быть, на Варшаву. Наутро, правда, похоже было, что не все помнит. Вот фрагмент из воспоминаний очевидца: «На другой день долго спал Хмельницкий, потому что пил с колдуньями, которые ворожили ему счастье на войне в этот год»).

* * *

Война действительно возобновилась уже в мае 1649 г. К войску Хмельницкого присоединился сам хан Ислам Гирей с большой армией, с ним пришло и 6 тысяч турок. В большом сражении, произошедшем 5 августа под Зборовом (на Тернопольщине), объединенную армию опять ждал успех, его вполне можно было развить. Но посланец от Яна Казимира доставил хану письмо, в котором заверял его в лучших чувствах и напоминал, как когда-то покойный король Владислав выпустил его из плена. Ислам Гирей ответил, что готов к переговорам. Хмельницкий, в свою очередь, дал знать королю, что «никогда, от колыбели до седин, не замышлял мятежа… не из гордости, но вынужденный безмерными бедствиями, угнетенный, лишенный всего имущества отцовского, прибегнул к ногам великого хана крымского, чтоб при его содействии возвратить милость и благосклонность королевскую».

Что там было за этими уверениями в дружбе и преданности, доподлинно знать не дано. Но то, что Украина разорена, поляки готовы при необходимости собрать и бросить в бой все свои силы, татары, привыкшие к набегам, а не к длительным войнам, предпочитают взять хороший куш, а не биться дальше, – это было очевидно.

Вскоре король обещал хану прислать в Крым единовременно 200 тысяч злотых, а потом добавлять 90 тысяч ежегодно, а еще любезно не возражал против того, чтобы орда на обратном пути через Украину забирала ясырь (полон) и грабила. С Хмельницким же Ян Казимир заключил Зборовский мирный договор, по которому объявлялась амнистия всем участникам войны, что «Его королевское величество оставляет Войско свое Запорожское при всех старинных правах по силе прежних привилегий и выдает для этого тот час новую привилегию».

Договорились о 40 тысячах реестровых, о том, что в тех местах, где будут стоять реестровые полки, коронные войска не могут становиться на квартиры, а евреи не имеют права селиться. Договорились о правах православной церкви, о том, что православный киевский митрополит будет заседать в сенате, а униатская церковь на Украине будет значительно ограничена в правах. Но крестьянство мало что получало по этому договору. Крепостное право осталось в прежнем состоянии, польские шляхтичи могли возвращаться и сыскивать своих хлопов.

10 августа 1649 г. гетман, встав перед королем на одно колено, снова заверил его, что все произошедшее было вызвано только тем, что шляхтичи угнетали казаков как самых последних рабов, а у него самого и мысли никогда не было поднимать оружие против своего государя. Ян Казимир протянул Хмельницкому руку для поцелуя, а литовский подканцлер пожелал верною службой заслужить полное прощение. После это войска разошлись по домам. Режим власти Хмельницкого на Украине после этого договора получил в историографии название Гетманщины.

* * *

Митрополита в сенат не допустили, поляки и слышать не хотели о равенстве в правах католичества и православия, польские отряды демонстративно вступали на земли казачьих полков и начинали укрощать там непокорных хлопов. А Хмельницкий не мог добиться (хоть и прилагал к этому некоторое старание), чтобы успевшие оказачиться, но не вошедшие в реестр герои войны снова вернулись в свое крепостное состояние. Да и прочие крестьяне слишком много принесли жертв и настрадались, чтобы лезть в то же ярмо. В результате многие вернувшиеся было польские паны снова были вынуждены бежать.

Что еще было примечательно: среди казаков появились разговоры о войне с Москвой, которая не поддержала их должным образом. Конечно, это были разговоры попусту, в сердцах. Но и сам Хмельницкий по-прежнему не скрывал обиды на Россию (а тем паче на донских казаков, которых мало пришло на подмогу запорожцам). Теперь же в отношениях появились и новые моменты, не только раздражающие, но и настораживающие, невольно приводившие на ум слова Адама Киселя. Например, московские дьяки выражали негодование по поводу того, что конотопский городовой атаман в своей грамоте допустил ошибку в царском титуле, и требовали за это сурового его наказания. Или присылали гетману выговор за то, что его казаки допустили вторжение в московские земли литовцев – как будто Войско Запорожское это российская пограничная стража. Если же Богдан Михайлович в беседе с московскими посланцами выражал какое-то несогласие с царскими решениями, те его резко обрывали: «Тебе, гетман, не то что говорить такие слова, но и мыслить так негоже». Вот уж действительно неспроста в Польше повелось: если кто-то из власть предержащих, даже самого высокого уровня, пытался ущемить любого шляхтича в его правах или самолюбии, звучало одергивающее: «Не на Москве!» Но ведь и на Москве можно было услышать: «У нас не в Польше, есть и больше» – это если кто-то начинал задаваться так, будто на него и управы нет (хотя могла быть резонна встречная реплика: тебе-то что с того, что есть?).

Гетман сумел сослужить России неплохую службу: летом 1650 г. он вместе с Исламом Гиреем ходил походом на Молдавию и захватил ее столицу Яссы, отчего России была двоякая польза: во-первых, не состоялся намечавшийся союз господаря Лупу с королем Яном Казимиром; во-вторых, хан не пошел, как собирался, в русские пределы, потому что был занят другим делом.

* * *

Но ни многих обид, ни многих заслуг накопиться не успело: 5 января 1651 г. польский сейм принял решение о начале новой войны с казаками. Особенно ратовал за нее вернувшийся из крымского плена великий гетман Николай Потоцкий: ему хотелось, «чтобы вся земля покраснела от казачьей крови». Масла в огонь подлили явившиеся на заседание сейма послы Хмельницкого: они выдвинули требования, чтобы в трех воеводствах – Киевском, Брацлавском и Черниговском – землевладельцы не имели личной власти над крестьянами; чтобы уния была запрещена не только на Украине, но и во всей Речи Посполитой; наконец, чтобы в готовности выполнять эти и прежние статьи присягнул сенат. После такого заявления все сомнения ясновельможных панов-депутатов в необходимости новой войны отпали.

Хмельницкого тем временем тоже настойчиво призывали к войне в защиту православной веры некоторые высшие зарубежные иерархи, в том числе «первый среди равных» патриарх Константинопольский. Для поднятия боевого духа агитацию вели прибывшие на Украину афонские монахи.

Первые столкновения начались в феврале, но основные силы не были собраны ни у тех, ни у других. Хмельницкий снова решил прибегнуть к помощи крымских татар, хотя большинство украинского населения было против этого: эти союзники к тому времени успели учинить немало произвола и вряд ли способны были изменить манеру своего поведения, даже если бы сами того пожелали.

Татар пришлось ждать долго. Хану Исламу Гирею не хотелось разрывать выгодный для него договор с Яном Казимиром. Хмельницкому пришлось отправить послов в Стамбул, к султану, чтобы через него воздействовать на Бахчисарай. Тот распорядился, и наконец в начале июня прибыла 40-тысячная крымская конница во главе с Исламом Гиреем и побратимом Богдана – Тугай-беем. За время этой задержки командованию войск Речи Посполитой удалось подтянуть огромные силы, численно намного превосходящие казацко-татарские.

* * *

Генеральное сражение началось 19 июня 1651 г. у местечка Берестечко (в нынешней Волынской области Украины), на реке Стыри. Армию Речи Посполитой возглавляли король Ян Казимир, Иеремия Вишневецкий, гетманы Николай Потоцкий и Мартын Калиновский.

Два дня войско Хмельницкого упорно атаковало польский лагерь. Потери были очень высоки, что особенно удручающе действовало на татар: у них как раз были дни празднования Курбан-Байрама, исламского «праздника жертвоприношения», когда не следует воевать, и гибель многих своих товарищей они воспринимали как кару Аллаха. Среди погибших, к великому горю Богдана, был Тугай-бей. В начале третьего дня сражения пушечным ядром убило лошадь под Исламом Гиреем, после чего хан стал спешно уводить свое войско с поля битвы. Богдан Хмельницкий и генеральный писарь Иван Выговский бросились вслед за ханом, чтобы уговорить его остаться, но тот увел силой и их. Чем руководствовался при этом Ислам Гирей, можно только гадать. Возможно, помимо переживания праведного страха, он был еще и подкуплен королем. А может быть, возобладало самолюбие: хан не хотел продолжать не им начатую и стоящую таких жертв войну.

Понятно, что украинское войско пришло в замешательство. Командующим спешно избрали кропивенского полковника Филона Джеджалия, не обладавшего, однако, большим авторитетом. Вскоре он вынужден был вступить в переговоры с противником. Король потребовал выдать Хмельницкого и Выговского и передать полякам все пушки. Последовал отказ (очевидно, была надежда на скорое возвращение Хмельницкого).

Поляки не пошли на штурм, они повели осаду казацкого лагеря, используя свою мощную артиллерию. Казаки укрепились, с трех сторон огородившись телегами и начав возводить валы. С четвертой, в тылу, у них было обширное труднопроходимое болото, через которое имелось несколько узких переправ, вернее гатей.

Через несколько дней Джеджалий снова вступил в переговоры. Король предложил письменно раскаяться в своих грехах, выдать семнадцать предводителей войска, отдать булаву Хмельницкого и сложить оружие. Казаки на это опять не согласились, Джеджалия заменили, в конце концов командование принял винницкий полковник Иван Богун, имевший дотоле славу непобедимого.

29 июня полякам удалось захватить несколько гатей. На следующий день Богун с двумя тысячами всадников пошел отбивать их, бой затянулся, в таборе началось волнение, перешедшее если не в панику, то в смятение. Кто-то бросился пробиваться через польские позиции, но основная масса устремилась через болота. Вернувшийся Богун пытался навести порядок, отчасти это ему удалось, поэтому потери оказались не столь велики, как можно было ожидать. Но все же пали под вражеским огнем и утонули тысячи людей; за все время многодневного сражения потери казаков и татар оцениваются в 30–40 тысяч человек. Потери поляков были намного меньше, но по ходу событий в их стане происходило то, чего прежде не случалось: многие шляхтичи отказывались идти в бой или самовольно покидать поле сражения, отправляясь в свои поместья: особенно это относилось к тем, кто не имел собственности на Украине.

Основная часть победоносного войска была распущена королем, но 30-тысячная армия, значительной частью состоящая из немецких наемников, двинулась в поход по Украине – на умиротворение. Участник похода вспоминал о прохождении через Волынь: «Земля была пуста и не устроена; нет ни городов, ни сел, одно поле и пепел; не видно ни людей, ни зверей живых, только птицы летают. Страшная непогода замедлила движение войска». Во время этого похода умер князь Иеремия Вишневецкий – то ли заболел, то ли был отравлен. В те же дни войско литовского гетмана Радзивилла захватило Киев, было разграблено и сожжено много православных церквей и все монастыри.

* * *

Хмельницкий вернулся в конце июля, пробыв месяц в Крыму в плену у хана. Летописец сообщает, что Ислам Гирей ограбил его: возможно, это подтверждает предание о том, что, по ханскому повелению, в присутствии гетмана с Белой Скалы сбрасывали людей – дабы поторопить пленника со сбором выкупа за освобождение.

Богдан сразу принялся собирать армию, хотя значительную часть доверия к себе утратил. Ему пришлось пережить и личную драму: по его собственному приказу была повешена его вторая жена Гелена. Версий много, одна из них такова. Была обнаружена большая растрата в войсковой казне, когда стали разбираться, подозрение пало на казначея и на будто бы помогавшую ему Гелену. Заодно выяснилось, что они состояли в любовной связи. Когда доложили обо всем Богдану, он приказал обоих повесить. Рассказывали и иначе: не дожидаясь отцовского приказа, Гелену и ее любовника велел повесить сын гетмана от первого брака Тимош Хмельницкий, отличавшийся горячим нравом – он всегда ненавидел мачеху.

Войско Хмельницкому удалось собрать немалое, даже побольше того, что вышло на битву под Берестечко (лишнее подтверждение того, что в конце того несчастливого сражения Ивану Богуну все же удалось вывести основные силы). К тому же по всей Украине, в Белоруссии и на Смоленщине развернулась партизанская война против польских и литовских отрядов и гарнизонов – бесстрашная и жестокая. В Смоленске, опасаясь восстания, поляки выселили все православное население из города на посад. Общим настроением становилось перейти под власть московского царя – но тот все не спешил.

Был неурожай, начался голод. Полководцы враждебных армий, гетман Войска Запорожского Хмельницкий и коронный гетман Потоцкий, возобновления полномасштабных военных действий не жаждали. 17 сентября 1651 г. под Белой Церковью они вступили в переговоры. Был составлен договор: Войско Запорожское будет состоять из 20 тысяч казаков, оно может размещаться только на определенной ограниченной территории; в Киевском воеводстве коронное войско не может находиться там, где стоят реестровые казаки; любые землевладельцы лично или через своих доверенных управляют имениями и пользуются всеми доходами с них; Чигирин состоит под властью коронного гетмана, но находится в распоряжении гетмана Запорожского; евреи могут быть обывателями и арендаторами в имениях королевских и шляхетских; гетман Запорожский отпускает от себя орду и не должен больше вступать ни в какие отношения ни с Крымом, ни с другими иностранными государствами.

Но этот договор не стал гранью капитуляции. В реестр гетман зачислил все 40 тысяч, с ханом союзнические отношения возобновил. Однако что касается остальных статей договора, в том числе шляхетского землевладения и вытекающего отсюда положения крестьян, им Хмельницкий старался следовать. Но взаимная ненависть шляхты и крестьянства становилась все более лютой, и гетман вызывал своей деятельностью возмущение по своему адресу у крестьян и казаков. Поэтому он оставил свое упорство, да и не мог не чувствовать: такое статус-кво ненадолго.

* * *

Первое большое столкновение не заставило себя ждать, а поводом для него послужило сватовство двадцатилетнего сына гетмана Тимоша к дочери молдавского господаря Василия Лупу – Розанде. Господарь поначалу посчитал такое искательство низкородного Тимофея Хмельницкого дерзостью, но, прикинув последствия прямого отказа, согласился. Однако тут же обратился к Яну Казимиру с просьбой о защите.

Но Тимош отправился к своей нареченной невесте во главе большого казацко-крымского войска, и когда 22 мая 1652 г. на Батогском поле, что на берегу Южного Буга, дорогу им заступила не менее значительная армия во главе с польским гетманом Калиновским, разыгралось яростное сражение. Яростное до такой степени, что, когда поляки были разбиты, татары, вопреки обыкновению, не щадили и самых знатных панов, сулящих огромный выкуп.

Тимош продолжил свой путь, а в Речи Посполитой был объявлен траур: в Батогском сражении погибли многие из тех, кого считали украшением польско-литовского дворянства, – гетман Калиновский с сыном, Марк Собеский и другие.

После сыгранной в Яссах свадьбы Тимофей Хмельницкий проживет всего год – он погибнет при осаде города Сучавы в молдавской усобице. Это станет большим ударом для отца – в Тимоше он видел единственного своего достойного преемника, другого сына, Юрия, с юных лет тянуло в монастырь, а не на поле битвы.

После Батогского сражения Богдан не стал расширять конфликт. Явившиеся на сейм казацкие депутаты разъяснили, как было дело, заверили, что их гетман войны не хочет. Тем не менее отправленные к Хмельницкому в его столицу Чигирин комиссары сейма потребовали, чтобы он разорвал союз с татарами и отдал в заложники своего сына. Богдан разгневался, схватился за саблю, но, поостыв, предложил – пусть король поклянется не нарушать Зборовского соглашения. Этим заявлением Хмельницкий перечеркивал тягостное для него соглашение Белоцерковское, но поляки сделали вид, что не поняли смысла сказанного.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.