III

III

Литература о смерти этого живого и лучшего на земле явления, именуемая у деловых людей "литературою о разводе", обширна как на Западе, так и у нас. Она производит впечатление той деревянистости, от которой умер бедный мальчик Лионель. Вопрос о так называемом "разлучении супругов" внесен в виде законопроекта на рассмотрение высших государственных наших учреждений. В декабре месяце минувшего года, в одной из южных газет, был помещен ряд статей: "К вопросу о разводе", профессора канонического права в Новороссийском университете г. А. Загоровского. Мы их читали в свое время; много о них думали. И решаемся здесь сказать несколько слов, думаем - существенно новых об этой мучительной семейной операции.

Прежде всего о компетенции здесь государства и о том, точно ли вправе оно поднимать подобные вопросы, т. е. переходить за рубрику цивильного права и входить в сферу права канонического. Г. Загоровский указывает, что уже в византийскую пору развод только частью регулировался церковью, а большая часть законоположений о нем и именно о достаточных причинах к разводу была проведена светскою государственною властью и включена церковью в канон для себя по предложению первого. Что за явление? Придет ли на ум государству вмешиваться в процесс и формы крещения, исповедания, причащения, елеосвящения? Ничего подобного. Отчего же в одном таинстве брака возможно это явление? Здесь мы стоим на рубеже почти открытия: да, во всех таинствах человек пассивен; кающийся, причащаемый, крещаемый, помазуемый миром, он стоит перед церковью как оголенный член мира; как древко, по коему течет таинство церкви. Но в браке? Здесь приемлющий таинство не только не пассивен, но скорее пассивная сторона, в ненарушимом ритуале, принадлежит церкви, а вся активная сторона, т. е. совершение самого таинства и шествование в нем, принадлежит бракосочетавшимся. Насколько брак не фиктивен, насколько он есть "текущее таинство", он объемлет тайну жизни самих супругов, о которых, действительно, и произнесены все слова, на которых основан ритуал венчания. Вот особенность и исключительность в таинстве брака, из которой и объясняется компетенция в нем, и единственно в нем, государства. Государство есть выразитель, ходатай и представитель активных совершителей таинства, которые, как его участники, несут в себе долю священства и, следовательно, имеют у себя долю священного права. Имеют они, а с ними и государство, в котором живут они и которое их защищает. Но ни одна йота их, или государства, мысли о браке не должна сходить с почвы исповедания, что брак есть безусловное и святое таинство. Все, выходящее из круга этой мысли, неприемлемо для церкви: напротив, все следующее из этой мысли принудительно к принятию церковью.

Оговариваемся. Чем глубже вдумываешься во все детали именно учения о разводе, о разлучении супругов без развода, вообще в подробности и именно богословского учения о нем, тем яснее раскрывается странная вещь. Брачащиеся, хотя никогда один другому не напоминают о священстве тайны брака, ощущают его, однако, как таинство. У них есть необыкновенно деликатное и углубленное к нему отношение и вечное, неиссыхающее искание брака, всегда в минимально порочных чертах. Когда он расторгается, он расторгается сквозь слезы, иногда сквозь кровь; и никто из брачашихся не может представить этого себе без ужаса. "Этот образ не принес счастья, - они, прожив пять лет, разъехались", - как-то сказали мне, показывая образ художественной работы, которым были благословлены когда-то новобрачные. Расторжение брака оставляет длительное, мучительное воспоминание. О нем никогда не говорят. Не бередят раны. Для брачащихся в ощущении, для всех наблюдателей, - словом, для "мира", живущего "в тайне", - брак есть великое и бесспорное таинство.

Совершенно иное впечатление мы выносим, исследуя церковную работу около брака, процессуальную и ритуальную. "Девять - девять - Москва - два места" - так бесконечно равнодушным голосом, каким-то фатально-равнодушным, выкрикивает весовщик багажа, раньше чем сбросить ваш чемодан и узел с весов, и одновременно его "возглас" отмечается на багажной квитанции. Что такое "два места"? Может быть, в "чемодане" венчальная фата? Может, - погребальный креп? Образ? Скрипка? Весовщику - нет дела. И вот, когда видишь "операции" над брачащимися, "сведение" их, "разведение" их, - всегда вспомнишь этого фатального весовщика.

Так думный дьяк, в приказах поседелый,

Добру и злу внимает равнодушно.

Построчно и пословно мы слышим у этих "дьяков" возглашения: "таинство брака", "святой брак", "святое таинство". Но все это в возгласе. На самом деле нет никакого трепета перед браком, как есть этот трепет у брачащихся мирян; и нет вдумчивого желания посмотреть: "а что содержится в чемодане?". Он, именуясь "таинством", рассматривается как гражданский институт, как договор, но не как священная тайна. Даже более: не трудно подсмотреть и доказать, что собственно трактующий брак стоит на почве учения о фиктивном, т. е. лишь в формальных своих частях значащем, браке, без непременности какого-нибудь в нем реального содержания.

Но обратимся к анализу.

Входит ли длительность первою и главною чертою в таинство? В гражданский институт - да; это требование социальной устойчивости, "крепость договора", "солидность векселя". Но в таинство? Не входит. Совершенно нельзя определить и не вытекает решительно ни из какой черты таинства непременная его продолжительность. Сколько времени длится в человеке действие принятых Св. Даров? Неизвестно. До первого греха. Грех и Тело Христово - несовместимы. И "согрешивший" уже вышел из-под благодатного таинства. Сколько времени длится действие крещения? В Вольтере оно кончилось, когда он сел за "Pucelle" ("Орлеанская девственница" (фр.)), когда писал "Кандида" или "Sur le desastre de Lisbonne" ("О лисабонском землетрясении" (фр.)). Отвергнут Промысл - и нет более действия крещения. Так и с каждым таинством: его святость - вот что вытекает из его существа, что в нем исповедуется, что в нем в самом деле есть. И его длительность, его продолжительность определяется всецело и исключительно временем, пока есть его святые признаки.

Между тем, странно сказать, все упорство перед разводом основывается на непризнании в браке этой единственной черты, святости, т. е. на учении о браке именно не как о таинстве. Разве есть порочные таинства? Странный вопрос. Однако он все решает; можно ли сказать, что брак "еще длится", когда грех в нем живет, и притом в какой угодно форме - злобы, презрения, неуважения, мысленной неверности? Договор - длится; гражданский институт - длится. Но таинство? Конечно, нет более святого - нет и таинства! Только вековым равнодушием к браку, отсутствием всякого к нему внимания можно объяснить, что до сих пор не замечена эта простая и самая главная в нем сторона. Брак с первым грехом - трупен; и собственно процессуальные формы развода суть только церемония остригания ногтей у мертвеца, честные ему похороны, а не операция над живым. Из этого безусловного требования безусловной непорочности в супружестве вытекает главный канон брака: постоянное очищение от греха друг перед другом через чистое покаяние. Брак есть плоть; но есть дух у этой плоти, и вот чистота-то этого духа и есть показатель живущего таинства. Слова Спасителя: "Прежде, чем принести дар перед алтарем, поди и примирись с братом твоим" - нигде не имеют такого приложения, как в семье, где души супружащихся должны быть вечно открыты одна перед другою; и перед всяким схождением - очищены, как они очищаются перед венчанием через непременно требуемое покаяние и причащение. Вот прекрасное содержимое таинства брака, увидев которое мир не бежал бы скорбно от него, как сейчас бежит повсюду, но радостно спешил бы к нему. Почему он бежит, несчастный, когда брак именно дан ему в утешение, после грехопадения? Да потому, что это есть миазматическая клоака; потому что именно порок есть закон его; это - удивительное и исключительное жилое место, где никогда не открывается форточка, окно, дверь, труба, - и где живые, здоровые разлагаются принудительно возле мертвецов. Вот уж истинно Лета потугробная, где вечный Харон перевозит "тени усопших". Разве брак, как он есть, не полон этими "тенями усопших", вытаращив на которые глаза с ужасом плывут около них живые? Возьмем знаменитую литературную иллюстрацию: Лаврецкий еще брачно жив (целомудрен, верен); но его жена в смысле брака, конечно, умерла. Есть ли брак здесь? В смысле таинства - смешной вопрос; между ними уже ничего не происходит, кроме ожидания Лаврецким "честного погребения" его ех-супруги. Но в смысле договора? Увы, смерть участника не нарушает договора, и деньги платятся по векселю, когда векселевладелец в гробу.

Так образовалась европейская порочная семья, - не по слабости мира, не от разгула страстей. Страсти создали семью, выткали из себя чистейший этот институт, и, как перед Горгоною, люди морщатся с ужасом перед мыслью о смерти ее. Но смерть настает, настала, и нет похорон! Нет семьи, но есть долговые семейные обязанности, неоплаченный вексель, предмет гражданского иска: и мертвому, именно мертвому всегда капля по капле истачивается живая кровь во гроб. Грех, с которым все умерло в таинстве, теперь сменяется преступлением. Живой бьется около мертвого; не понимает, зачем тому его кровь, которой он и пить-то не может, она стекает именно в гроб к нему. Какое дело m-me Лаврецкой до верности ей мужа, до отношений его к Калитиной?! История, так тронувшая Тургенева, не существует для нее. Она умерла; в великом и деликатном таинстве она сейчас же умерла с первым грехом. Но есть - ее длинные трупные ногти, скверный запах, миазмы, миазмы и миазмы. Для них нельзя открыть дверь, окно, форточку; иначе - но это уже гражданский страх, страх устава о векселях, - "все рушится и не будет никакой социальной устойчивости"!

Какое заблуждение! Развод есть постоянный канал, через который совершается очищение главного социального института. Необыкновенно чуткий инстинкт, в силу которого реальная жизнь супругов прерывается и даже оканчивается с первым неискупленным, не заглаженным через признание в нем, грехом, есть как бы естественный и самим Богом установленный страж здоровья семьи; закон, через действие которого этот вечный, к вечной жизни призванный институт не может захворать. Его нет вовсе, или - он совершенно здоров. Болезнь ему не причастна. Единственный вид болезни и есть эта возможная закупорка очистительных путей. Кто же не знает, что в католических землях развод не существует и что семья в них умерла, полторы тысячи лет поборовшись с постоянным внутренним самоотравлением. Но наша церковная программа брака близка к католической; и всем известна "красота" нашей семьи, вытекшая из этой программы. Мы, как и католики, имеем скелет лжи в браке, который пугает всякого живого, и, что хуже всего, он пугает именно честного. Что такое брак сейчас, не в практике одной, но и по странной заповеди, ему отмеренной? Узкие ли это двери чистой жизни? Увы, широчайшие ворота всякого порока. "Брак", нисколько не разрушаясь (и в этом все дело), вмещает решительно все, включительно до засвидетельствованного официальными очевидцами физиологического преступления. Где же тут душа брака? О ней нет вопроса, никогда не было. Это - случайность, вовсе не вошедшая в планы законодателя! Обман ли я беру, вступая в брак? Может быть. Или разврат? - Тоже может быть. Может быть ненависть, отчуждение, равнодушие? - Более, чем вероятно. Для всякого очевидно, что плоска, пошла самая формула брака; распутны широкие его ворота; что нет здесь благородной и деликатной суженности. И всего этого нет, не введено внутрь формулы, о которой извне написано, "провозглашено": тайна, таинство! Но обернем лицо к этой светлой тайне. Что значит с ее точки зрения брак? Да то и есть, что на ней написано: святая, и лишь в чертах святости существующая и длящаяся семья. Фирма без обмана, чай без "копорки", честная правительственная бандероль, совершенно противоположная той, которая сейчас прикрывает собою "сорную траву" брака. Это есть совершенно непорочная жизнь, и именно в меру вашего собственного утончения в понимании порока и непорочности. Кто же его не взял бы? Все ринулось бы сюда. Мы заметили вначале, что единичный факт чистой семьи влечет самым образом своим к себе, как свет влечет мотыльков; около нее, силою ее примера, образуются еще и еще семьи, целый коралловый риф семей, и с коралловою прочностью сложения. Но вот неразводимая семья. Вместо недели операции (впрочем, только похорон), она томится годы. Уже давно "разъехались"; только осталось "место семьи"; остался "документ" о семье, которому мы не иначе можем придавать значение, как становясь на точку зрения "гражданского брака", и даже брака "фиктивного" (60-е годы). Какой образ, какой пример! какое предостережение, и это предостережение стоит, торчит трупом годы: образуется пустынное место, именно от семьи пустынное. Всякий проходящий мимо крестится и говорит: "Избави, Боже!" Таким образом, из самого понятия о непорочности вообще всех таинств следует не только развод, но и его субъективная постановка. Одни супруги знают, впал грех в их жизнь или нет. Есть ли основание для этого в Евангелии, по закону которого мы живем и только и хотим жить? Есть. Где? В переменении Спасителем понятия о внешнем (доказанном) прелюбодеянии на понятие о внутреннем, т. е. недоказанном и недоказуемом, но всегда сознаваемом и чувствуемом прелюбодеянии; и на том, что внутреннее прелюбодеяние Спаситель уравновесил с внешним. Семья должна быть чиста не от внешнего только преступления, не от скандала площади; а от загрязнения самой атмосферы домашней жизни. Нужно это или не нужно миру, мирянам, брачащимся - это вопрос важный; но с религиозной точки зрения не он на первом плане: на первом плане стоит то, что без этого постановка учения о таинствах не выдерживает критики, т. е. это нужно церкви, как член ее догмы о браке. Но и затем, для мира: чем субъективнее развод, тем чище семья; и чем она чище, тем прочнее. А это есть основное земное явление и первый гражданский институт. Прибавим заметку, почти ненужную: механизм развода длится неделю и он таен; это - казнь на тюремном дворе, скорей даже - внутритюремные похороны; между тем как агония семьи длится десятилетия и происходит на глазах мира: это - шельмование принципа семьи на торговой площади, на позор людей, для заражения толпы, для развращения толпы. Удивительно, как все это не оценено, не взвешено. Но, признаемся, идеал здесь так свят, что он отгоняет практические соображения. Не столько внушает страха разложение семьи, коего мы свидетели, сколько алкание увидеть, наконец, общество, сложенное в таинственное, религиозное течение жизни, пульс которого бьется, как играет непорочная улыбка на губах младенца.

"Нов. Вр.", 1899.