II. Суд Линча
II. Суд Линча
Только что окончившееся в Петербургском окружном суде дело об убийстве Коновалова, совершенном совместно его женою, Кисилевою, Анисимовою, Павловою и Телегиным, поражает зрителя и читателя, поражает моралиста и должно поразить законодателя. Это - суд Линча в полной его выразительности. Приговорены к наказанию только Павлова и Телегин, подстрекатели к убийству и вероятные убийцы; остальные, и именно ближайшие к убитому лица жена и ее мать, - "признаны по суду оправданными", хотя именно жена убитого нарисовала наиболее полную картину убийства, совершившегося по крайней мере на ее глазах, если и не при содействии ее. Старуха-мать ее уходит из дома со словами: "Какое вы дело затеяли под такой праздник", т. е. с полным знанием готовящегося убийства и не предуведомляя о нем ни полиции, ни кого-либо из соседей, вообще не предупреждая преступления. Трудно нарисовать даже фантазии романиста или художника большую нравственную и бытовую темь, которая, однако, составляет уголок действительности. Вся дрянь, т. е. все это корыто не выброшенной в помойную яму грязи, трясется, болтается, плещется годы и годы и наконец разражается убийством скопом, судом Линча, - в сущности из-за паспорта! В основе -подневольное замужество, к которому падчерицу вынуждает вотчим подзатыльниками. Вотчим этот пьет; муж - тоже пьет; и вообще все действующие лица - пьют, в особенности в вечер убийства, когда они составляют одну "угощающуюся компанию". Подневольная или, пожалуй, подъяремная семья, конечно, распадается назавтра или послезавтра после венчания и держится "паспортом". Пьянство, побои, ругань, сальные пьяные ласки и в трезвом-то виде нелюбимого мужа заставляют сбежать жену. Начинается то работа, то приключения, и наконец она устраивается на содержание в чистенькой, нанятой для нее комнатке на стороне. "Вот-вот муж потребует" из "комнатки" к себе. Он то требует, то не требует; словом, - бессмыслица, о которой и читать мерзко, не только жить в ней. Каждая конюшня и всякий коровий хлев представляют большую чистоту нравственных и даже физиологических условий существования. Последнее пьянство началось весело потому, что муж решился выдать "отдельный вид на жительство" жене, и даже они толкнулись было в участок, но их оттуда вытолкнули, велев приходить вытрезвившись. Опять пьют. Совершенно опьяневший Коновалов бормочет, что он не даст вида на отдельное жительство. Павлова подсказывает: "Ведь я всегда говорила, что не даст и что от него не отделаешься, не прикончивши". Мать жены встает и уходит "от греха"; жена идет к кровати, на которой спала ее несовершеннолетняя сестренка, и закрывает ее пологом, чтобы "не испугалась". Затем начинается операция: от корсета отрезали какую-то тесемку, сделали мертвую петлю и задушили. Ноги же были связаны. Супруг только дрыгнул ногами. Затем - в сундук, затем - на Николаевский вокзал, и куда-то отправили. Дали круговую поруку хранить тайну и к тайне обязали и вернувшуюся вскоре тещу. Об убийстве сговаривались уже за неделю назад, и все эти самые лица, все родство жены. Таким образом, случайны здесь подробности; в другой обстановке, в трезвом виде - произошло бы то же самое. Ничего случайного, все "как по писаному", т. е. в смысле отсутствия непредвиденного и "аффектов".
Все эти годы нет ни совета над ними и об них, нет им совета, и вообще, живя в столице цивилизованного государства, они, в сущности, одиноки, как уличные собаки. Жизнь собачья; собачий и конец. Тут только, когда "конец" пришел, вспоминают все, что они - человеки и должны бы жить по-человечьи, а поелику они жили не по-человечьи, а по-собачьи, то этим человекам будет собачье наказание: плеть и ошейник или ошейник и цепь. -Взбесились - на цепь. Суд есть о смерти; но суда не было о жизни и пока жили. Ни суда, ни рассуждения. "Как хотите..." Из этого "как хотите" и вышел суд Линча. "Мы - дураки, звери; мы умеем только по Линчу". - "По Линчу - нельзя, то в Америке, да и в Америке-то в первобытных дебрях, а вы - в России, возле университета, окружного суда, на глазах общества покровительства животным и даже в месте подвигов Иоанна Кронштадтского". Вот сколько святыни и сколько мудрости!
"Но эта мудрость и святыня - не про нас; мы - псы, и ведь это только в Евангелии давались псам крохи от стола господина их. Теперь нет и крох. И мы, голодные, десять лет грызлись, на одиннадцатый - загрызли одного".
Да, тут есть предмет для горести моралиста; но и есть предмет для мудрости законодателя. Ведь есть же попечительства о голодных, нужно также попечительство и попечение о злых. Тем более, что и злоба-то приходит на одиннадцатый год, скапливаясь десять лет и начинаясь просто с несчастия. Сегодня несчастен, завтра несчастен, а послезавтра - зол.
"Нов. Вр.", 1900.