7. Глобализация морали

7. Глобализация морали

Мы уже встретились с явлением «глобализации» морали, когда этические правила, выработанные в малой группе, в ходе эволюции человеческого общества постепенно распространяются на все б?льшие группы людей и в конечном счете на всех людей вообще, которых мы начинаем рассматривать как наших «ближних». На заре истории, то есть в самые отдаленные времена, о которых мы имеем письменные свидетельства, мы застаем «моральные правила» еще в очень узком их применении. До этого обязательность таких правил безусловно ограничивалась собственным племенем. У даяков на острове Борнео молодой человек мог жениться, лишь предъявив череп убитого «врага», то есть любого представителя другого племени. В греческих полисах, таких как Афины и Спарта, в архаический период жизнь (и тем более имущество) гражданина другого города-государства уважалась лишь в том случае, если на этот счет был «международный» договор. Пиратство, при котором ограбленных мореплавателей убивали или в лучшем случае продавали в рабство, считалось доблестью чуть ли не до пятого века до н. э., и лишь Афинская архе, зачаток большого государства, на время вывела пиратов в Эгейском море. У римлян морские законы предписывали в случае угрозы кораблекрушения выбрасывать за борт все грузы, в том числе и рабов. С биологической стороны такое обесценивание жизни собрата по виду выглядит очень странно, поскольку у всех хищников существуют инстинктивные коррекции инстинкта внутривидовой агрессии, требующие не умерщвления своего «ближнего», а только изгнания его со своего охотничьего участка. Без этих коррекций ни один вид не мог бы сохраниться, и самый факт сохранения человеческого вида – единственного (за исключением крыс), практиковавшего войны между популяциями и каннибализм – нуждается в особом объяснении. Не думаю, чтобы все это было вполне ясно, но возможно, что остаточные явления упомянутых коррекций все же сохранились: в древнейшие времена с рабами часто обращались, «как с людьми». Для этого надо было, чтобы они жили совместно с хозяевами: тогда их начинали воспринимать как «членов семьи» ^[19].

Конрад Лоренц заметил, что у человека непосредственное эмоциональное взаимодействие, с инстинктивным образованием простейших «этических правил», ограничено группой в несколько десятков знакомых особей, чт? приблизительно соответствует численности обезьяньего стада, где и выработались эти инстинкты. Для образования непосредственных эмоций не обязательно, чтобы человек принадлежал к нашей семье или к нашему племени; но необходимо, чтобы он постоянно встречался с ним и имел для нас значение в повседневной жизни, как это бывает с жителями небольшой традиционной деревни. Для упрощения дальнейшего изложения назовем такую «мораль» локальной. К другим людям, не входящим в привычную для нас «малую группу», мы относимся гораздо равнодушнее, и если соблюдаем в отношении этих людей «моральные правила», то уже с помощью другого механизма, не запрограммированного генетически, а вырабатываемого культурной традицией. В обществе, где сохраняется такая традиция, такие правила соблюдаются по отношению к более или менее широкой группе; такую «мораль» мы назовем глобальной. Члена «малой группы» нельзя обидеть, потому что этому препятствует наше непосредственное чувство, уцелевшее от древнего инстинкта, корректирующего инстинкт внутривидовой агрессии, тогда как человека «широкой группы» не полагается обижать, потому что этому препятствует культурный запрет, переданный нам в детстве посредством обучения. Объем «широкой группы», охватываемой этим запретом, зависит от исторических условий.

Различие между «локальной» и «глобальной» моралью очень важно для профессора Хайека, хотя он не употребляет этих терминов и вряд ли понимает биологический смысл этого различия. Вообще, значение механизма культурной наследственности, называемого традицией, вряд ли ему понятно: иначе он не придумал бы загадочную «мораль», находящуюся где-то «между инстинктом и разумом», что скорее напоминает рассуждения философов XVIII века, чем сколько-нибудь реалистический подход к человеку. Локальная мораль Хайеку не нравится, она мешает индивиду механически повиноваться правилам игры «расширенного общества». Хайек хотел бы, чтобы остались одни «абстрактные» правила морали – он так и называет их абстрактными, и подчеркивает, как важно, чтобы они не относились к непосредственно знакомому нам индивиду, не были «инстинктивны». В нашей терминологии, он проповедует глобальную мораль. Но он не отдает себе отчета в том, что глобальная мораль возникла из локальной и без нее не может существовать.

История неопровержимо свидетельствует о том, как глобальная мораль возникла из локальной. У Гомера мы находим уже, наряду с дикими проявлениями безжалостности к чужим племенам, изображенными с наивной простотой того времени, совсем другие понятия, выразителем которых является, как можно думать, сам автор. Его изображение «чужих» троянцев не оставляет сомнения, что они такие же люди, как греки, а домашние рабы обладают всеми добродетелями, кроме, пожалуй, воинственности и кровожадности; вспомните, как «богоравный» свинопас Эвмей обосновывает институт рабства:

«Долю печального рабства избрав человеку,

Лучшую доблестей в нем половину Зевес истребляет».

Наконец, первую из утопий – царство прекрасных и справедливых феакийцев – Одиссей находит далеко от родной Итаки. Примерно в то же время, когда была создана эта утопия, идея общечеловеческого братства пробивает себе путь в сознании еврейских пророков. И, наконец, Иисус признает человеческое существо в самаритянке, а затем, если верить заключению евангелия от Матфея, приходит к мысли проповедовать свое учение всем людям: «Итак идите, научите все народы, крестя их во имя Отца и Сына и Святого Духа». Во всяком случае, уже раннее христианство обращается ко всем человеческим племенам, не различая «эллина от иудея».

Мучительный процесс «глобализации» морали далек от завершения и в наши дни. Значение его чрезвычайно важно и вовсе не ограничивается поддержанием правил, необходимых для рыночного хозяйства. Все вообще «правила поведения», делающие возможным организованное общество, берут свое начало в инстинктивно запрограммированном поведении «малой группы» и заимствуют свою энергию из биологически обусловленных эмоций, складывающихся в этой группе непосредственно знакомых людей. Самая передача традиции, создающей все общие, или «абстрактные» правила поведения, связана с особым эмоциональным отношением к «передающему традицию» – чаще всего родителю, или заменяющему его близкому человеку. Как показало исследование этого процесса обучения, происходящего в детстве и в основном завершающегося ко времени половой зрелости, «общие правила» поведения, существующие лишь в сложившейся культуре, могут передаваться лишь там, где достаточно сильны «частные правила» отношения к близким людям, безусловно запрограммированные в нашем геноме, но в виде так называемой «открытой программы». Это значит, что ребенок будет любить и уважать своих близких, если необходимые для этого процессы воспитания своевременно включат предназначенный для этого эмоциональный механизм. В свою очередь, если образуется такое отношение к близким людям, обычно передаваемое словами «уважение» и «авторитет», то ребенок воспримет от них – уже в виде культурной наследственности – выработанные традицией данной культуры «общие» правила поведения по отношению ко всем членам «широкой» группы. Эти законы, уже хорошо понятые биологами и историками культуры, особенно ясно иллюстрируются нарушением функций тех механизмов, от которых зависит образование «моральных правил». Мы как раз живем в такое время, когда исчезновение всякого авторитета в «малой группе» очевидным образом приводит к невозможности формирования «глобальных» правил поведения. Поскольку это явление не только описано во всех деталях проницательными наблюдателями [Достаточно прочесть первые сто страниц знаменитой книги Алана Блума «Затмение американского духа»/ Allan Bloom, “The Closing of the American Mind”, Simon and Schuster, New York, 1987, описывающие изменение молодежи за последние тридцать лет.], но и подвергнуто исчерпывающему научному анализу [См. уже упомянутую фундаментальную книгу К. Лоренца «Оборотная сторона зеркала» (“Die R?ckseite des Spiegels”), объясняющую биологическую сторону дела и связывающую ее с историей культуры, и книгу психолога Александра Мичерлиха «На пути к обществу без отцов» (Alexander Mitscherlich, Auf dem Weg zur faterlosen Gesellschaft, R. Piper& Co Verlag, M?nchen,1963).], я не буду больше о нем говорить: это значило бы ломиться в открытую дверь.

***

Теперь я хотел бы описать общее отношение между «локальным» и «глобальным» в человеческой жизни; может быть, лучше всего будет начать с того, что в физике называется «близкодействием» и «дальнодействием». Общепринятый теперь способ описания «непрерывных сред» и (во всяком случае классических) полей можно проиллюстрировать на примере равновесия тонкой мембраны, вроде тех, которые употребляются в телефонных трубках. Чтобы понять, от чего зависит произвольное положение мембраны, представим себе, что на ее поверхность нанесена сеть перпендикулярных прямых, дающих в пересечении вершины квадратных ячеек. Пусть А – одна из этих вершин, В – ближайшая вершина слева от А, С – ближайшая справа, D – ближайшая сверху и Е – ближайшая снизу.

Если мембрана слегка изогнута по отношению к горизонтальной плоскости, где она находилась бы в ненапряженном состоянии (скажем, плоскости чертежа), то все ее точки отклонены от плоскости на некоторые расстояния. Оказывается, что отклонение точки А с большой точностью равно среднему арифметическому отклонений четырех ближайших точек сети – В, С, D, E. Иначе говоря, положение в пространстве каждой точки сети зависит только от положения ее ближайших соседей – и больше ни от чего. Это и есть принцип близкодействия. Если край мембраны слегка сдвинуть в каком-то месте, то начнут двигаться вначале ближайшие вершины сети, потом следующие, и когда это движение (скажем, слева направо) дойдет до точки В, то и отклонение в точке А изменится в точности настолько, чтобы по-прежнему равняться среднему в четырех соседних точках. Точка А «не знает» никаких других точек, кроме соседних, и вдоль мембраны, перемещаясь слева направо, распространяется волнообразный процесс.

Этому строго локальному закону противостоит «самый древний» из количественных законов физики – закон тяготения Ньютона. Это глобальный закон: тяжелое тело А притягивает другое тяжелое тело В с силой, пропорциональной их массам и обратно пропорциональной квадрату их расстояния. Чтобы найти эту силу (а затем и вызываемое ею движение), надо знать нечто, находящееся далеко, как Земля от Солнца, и не надо принимать во внимание то, что может происходить вблизи: пространство между А и В можно с достаточной точностью считать «пустым», и Ньютон не пытался описать, как «тяготение» распространяется в этой пустоте. Оно попросту всегда есть, всегда действует; и этого достаточно, чтобы Земля описала вокруг Солнца 4 ¹?₂ миллиарда одинаковых оборотов. Устойчивость системы обеспечивается здесь глобальным законом. Физики называют это «дальнодействием»; эта схема дальнодействия, позволяющая понять движение планет, в конечном счете может быть заменена очень сложным близкодействием, как показал Эйнштейн; но для нашей цели это не имеет значения. Нам надо лишь продемонстрировать, как надежно и устойчиво управляет природой глобальный закон. Если бы мы не знали закона тяготения, не возникла бы современная наука, и в «макрокосме» ничего нельзя было бы понять.

В «микрокосме» человеческого общества действуют гораздо более сложные силы. Некоторые из них локальны, как силы напряжения мембраны: мы автоматически реагируем на любое перемещение наших соседей, поскольку иначе не сможем сохранить равновесие. Но другие силы, определяющие наши движения, глобальны. Многое в нашем поведении определяется дальнодействием принципов, внушенных нам в детстве, а затем закрепленных в ходе личного развития. Мы не всегда ведем себя в зависимости от поведения соседей (в свою очередь не имеющих другого мотива, как себя вести!). Иногда мы действуем так, как требует Справедливость, как внушает Самоуважение, как хочет Бог. И мы говорим при этом странные, старомодные слова: «На этом я стою и не могу иначе», или еще что-нибудь в том же роде. Выражаясь неуклюжим языком физиков, можно сказать, что в нашем поведении участвуют одновременно компонента близкодействия и компонента дальнодействия.

В действительности «дальнодействие» присутствует уже в мотивации животных. У животных тоже есть «общие принципы» поведения, встроенные в генетически наследуемые структуры их нервной системы: иначе они не могли бы выжить. Все это начинается с каких-нибудь «тропизмов», побуждающих насекомых лететь на свет или избегать сильного ветра. Но у животных «общие принципы» закреплены лишь в их геноме, а у нас, людей, они закреплены также в традиции нашей культуры. И есть все основания полагать, что одни только унаследованные шаблоны движения, вместе с «толчками» ближайших соседей, недостаточны для сохранения нашего вида: без культурного «дальнодействия» нам не выжить.

В этом месте консервативно настроенный читатель может заподозрить, что я веду мое рассуждение к старой, веками заученной цели: «Нам нужен бог». Этот специальный принцип дальнодействия вполне устраивал наших предков, но не годится для нас, к чему я еще вернусь. Пока же напомню консервативному читателю, что я этого не говорил. В действительности я сформулировал гипотезу, что культура не может существовать без общих принципов, то есть правил, применение которых не следует из ближайших обстоятельств, а в важнейших случаях от них не зависит. Помните ли вы, что, собственно, означает выражение «порядочный человек»? Это человек, соблюдающий «порядок» в своих поступках, имеющий общие правила, а не только частные интересы. Так вот, здоровая культура подобна порядочному человеку, а больная – непорядочному. Предания культуры могут постепенно меняться, но здоровая культура верна своим преданиям. И самые глубокие революции черпают свои идеалы в этих преданиях. Вспомните слова Христа: «Не разрушить я пришел, но исполнить».

Гипотеза о неизбежности «дальнодействия» подтверждается историей всех известных культур. Вы скажете: у них была религия. Но это неубедительный аргумент. Верно, что там, где была сильна религия, было «дальнодействие» в самом очевидном смысле этого слова. Но, как я уже говорил, из двух (и только двух!) независимых центров высокой культуры только западный центр обладал религией в нашем смысле слова. Восточный центр – Индия и Китай – от нашего понимания религии был очень далек. Буддизм, в его серьезном смысле, был философией, не привившейся у себя на родине и не породившей прочную культуру. Но конфуцианство – с нашей точки зрения не религия, а этическая философия – породило культуру, продержавшуюся тысячи лет. Другим, не столь очевидным примером, был стоицизм. Римская империя эпохи Антонинов, и даже после этой эпохи, почти до конца Западной империи, держалась усилиями людей, не имевших религии, но воспитанных стоиками. Это была замечательная система, впитавшая в себя все принципы греческой философии, с печальной мудростью ее зрелости, но без ее юношеского энтузиазма. Стоицизма хватило античной культуре почти на триста лет. Оба примера иллюстрируют возможность продолжительной культуры без религии, и это все, что я хотел этим доказать: я не зову вас ни в Китай, ни в поздний Рим. Швейцер справедливо винит стоиков в слабости общественного мышления и пессимизме. А в чем был виноват Конфуций? В том, что он сделал всех китайцев похожими на себя?

***

После длинного отступления – о близкодействии и дальнодействии – вернемся к профессору Хайеку с его «расширенным порядком». Чувство «социальной справедливости», без сомнения, коренится в «малых группах», в непосредственном отношении рабочего к тому, кого он считает своим паразитом. Мы видели, что это чувство имеет глубокий психологический смысл: «Кто не работает, пусть не ест». Оно не разрушается глобальными экономическими аргументами – правильными или нет, – потому что оно элементарно. Оно пришло к нам из обезьяньего стада вместе со всем, что оттуда пришло, и без чего мы не стали бы людьми. Если вы попытаетесь вырвать из вашего сердца эту «социальную справедливость», то вы потеряете чувство справедливости вообще. Потому что это чувство, точно так же, всегда непосредственно и элементарно. Вам не нужно производить расчеты, чтобы узнать, что справедливо, а что нет. Расчеты покажут вам, в лучшем случае, что выгодно обществу в среднем, и не обязательно вам.

Но как раз элементарное чувство справедливости производит, в ходе глобализации, понимание того, что хорошо и что плохо в общественных делах. «Абстрактные правила», держащие «расширенный порядок», происходят, в конечном счете, из него. В обществе, где угасает чувство социальной справедливости – праведное негодование против хитро устроившегося бездельника, – не будет вообще никакого праведного негодования, а будет один расчет. Например, уважение к собственности основывается на уважении к заложенному в ней труду. Тот, кто нажил какую-нибудь собственность личным трудом – собственным горбом – не будет уважать собственность, приобретенную в один день биржевым надувательством. Иначе собственность не священна, не серьезна, а собственник – способен красть. Научная ошибка «монетаристов» состоит в допущении, будто в обществе с атрофированным чувством социальной справедливости будет по-прежнему существовать уважение к собственности. Не будет. Собственники будут надувать налоговую службу, друг друга, и прежде всего – потребителей, когда только это можно будет делать безнаказанно. «Моральные правила» профессора Хайека сведутся в таком случае к страху уголовной ответственности, а на одном этом страхе общество построить нельзя.

В сущности, в современной Америке все это уже стало действительностью. Американский «средний класс» вовсе не уважает собственность, он уважает ловкость. Единственная надежда Соединенных Штатов – это обездоленные труженики, у которых сохранилось чувство справедливости. Но если их посадить на уэлфер и отучить от труда, они тоже станут уважать ловкость – как ухитриться не работать и все-таки жить. Подлинный непримиримый труженик – это мыслящий интеллигент^[20]. Спасение общества зависит от него. Весь вопрос в том, как его воспитывать и чему учить.