5. Истоки этики гуманизма

5. Истоки этики гуманизма

В основе христианской этики лежат десять заповедей, данных богом Моисею, и учение Христа, изложенное в Нагорной проповеди. Этические заповеди, относящиеся к ближним, поставлены после обязанностей перед богом, которые нас здесь не будут интересовать. Первые из них выражают два основных запрета, в той или иной форме лежащие в основе всех культур: «Не убивай» и «Не прелюбодействуй». Замечательно, что они формулируются самым общим образом и логически относятся ко всем людям вообще, хотя на практике их применение, вероятно, ограничивалось вначале соплеменниками. Эти два запрета охраняют личность ближнего и его семью. Четвертый запрещает ложь: «Не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего». Третий и пятый охраняют собственность ближнего: «Не кради», «Не желай дома ближнего твоего, не желай жены ближнего твоего, ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, ничего, что у ближнего твоего». (Исход 20:13–17)

Но собственность на землю ограничивается: «Землю не должно продавать навсегда; ибо Моя земля; вы пришельцы и поселенцы у Меня. По всей земле владения вашего дозволяйте выкуп земли». (Левит 25:23–24). Вы узнаёте здесь исконное верование русских крестьян, которое, по-видимому, лишь поддерживалось их пониманием религии, но скорее всего происходило от древнейших представлений о собственности, сохранившихся у всех народов. В юбилейный год библия даже предписывает освобождение рабов: «И освятите пятидесятый год, и объявите свободу на земле всем жителям ее; да будет это у вас юбилей; и возвратитесь каждый во владение свое, и каждый возвратитесь в свое племя». (Левит 25:10). Строго запрещается ростовщичество: «Если брат твой обеднеет и придет в упадок у тебя, то поддержи его, пришлец ли он или поселенец, чтобы он жил с тобою. Не бери от него роста и прибыли, и бойся Бога твоего; чтобы жил брат твой с тобою. Серебра не отдавай ему в рост, и хлеба твоего не отдавай ему для прибыли». (Левит 25:35–37). Вспомните, что «моральные правила», на которых должен быть построен «расширенный порядок», то есть капитализм, прямо происходят от религии, повеления которой вы только что прочли. Надо ли удивляться, что лучшие из верующих всегда сомневались в справедливости этого порядка? И можно ли рассчитывать, что потерявшие веру сохранят эти правила, после того как вся их мораль отрезана от питавших ее корней?

Общая формулировка Синайских заповедей была не случайна, а глубоко связана с начавшимся процессом распространения этических правил на «чужих», не членов своего племени. «Не мсти и не имей злобы на сынов народа твоего; но люби ближнего твоего, как самого себя. Я Господь». (Левит 19:18). Среди всех ужасных угроз и наставлений карающего бога мы читаем удивительные вещи: «Когда поселится пришелец в земле вашей, не притесняйте его. Пришелец, поселившийся у вас, да будет для вас то же, что туземец ваш; люби его, как себя; ибо и вы были пришельцами в земле Египетской. Я Господь Бог ваш». (Левит 19:33–34). «Один суд должен быть у вас, как для пришельца, так и для туземца; ибо я Господь Бог ваш». (Левит 24:22). Это последнее заявление следует почти сразу же за ужасным правилом: «Око за око, зуб за зуб» – вспомните, что Библии три тысячи лет.

Процесс глобализации морали постепенно приводит к представлению, что вера важнее «крови», племенной принадлежности. Это небывалое прозрение и осуждение войн мы находим уже в VIII веке у Исайи, первого из пророков израильских:

«И будет в последние дни, гора для дома Господня будет поставлена во главу гор, и возвысится над холмами, и потекут к ней все народы. И пойдут многие народы, и скажут: придите и взойдем на гору Господню, в дом Бога Иаковлева, и научит Он вас Своим путям, и будем ходить по стезям Его. Ибо от Сиона выйдет закон, и слово Господне – из Иерусалима. И будет Он судить народы, и обличит многие племена; и перекуют мечи свои на орала, и копья свои – на серпы; не поднимет народ на народ меча, и не будут более учиться воевать». (Исайя 2:2–4).

И дальше Исайя устами своего Бога провозглашает первую из всех Утопий:

«Ибо вот, Я творю новое небо и новую землю, и прежние уже не будут воспоминаемы и не придут на сердце. А вы будете веселиться и радоваться во веки о том, что Я творю: ибо вот, Я творю Иерусалим веселием и народ его радостию. И буду радоваться о Иерусалиме и веселиться о народе Моем; и не услышится в нем более голос плача и голос вопля. Там не будет малолетнего и старца, который не достигал полноты дней своих; ибо столетний будет умирать юношею, но столетний грешник будет проклинаем. И будут строить домы и жить в них, и насаждать виноградники и есть плоды их.

Не будут строить, чтобы другой жил, не будут насаждать, чтобы другой ел; ибо дни народа Моего будут, как дни дерева; и избранные Мои долго будут пользоваться изделием рук своих^[25].

Не будут трудиться напрасно и рождать детей на горе; ибо будут семенем, благословенным от Господа, и потомки их с ними. И будет, прежде нежели они воззовут, – Я отвечу; они еще будут говорить, а Я уже услышу. Волк и ягненок будут пастись вместе, и лев, как вол, будет есть солому, а для змея прах будут пищею: они не будут причинять зла и вреда на всей святой горе Моей, говорит Господь». (Исайя 65:17–25).

Я выделил в середине фразу, где Исайя проповедует социальную справедливость; и если кто-нибудь сомневается в его утопическом социализме, то в последней части пророчества почти буквально слышатся излюбленные фантазии Фурье. Но Господь Исайи не так кроток, объясняя человеку его долг:

«Вот, вы поститесь для ссор и распрей и для того, чтобы дерзкою рукою бить других; вы не поститесь в это время так, чтобы голос вас был услышан на высоте. Таков ли тот пост, который я избрал, – день, в который человек томит душу свою, когда гнет голову свою, как тростник, и подстилает под себя рубище и пепел? Это ли называют постом и днем, угодным Господу? Вот пост, который Я избрал: разреши оковы неправды, развяжи узы ярма, и угнетенных отпусти на свободу, и расторгни всякое ярмо; когда увидишь нагого – одень его, и от единокровного твоего не укрывайся. Тогда откроется, как заря, свет твой, и исцеление твое скоро возрастет, и правда твоя пойдет пред тобою, и слава Господня будет сопровождать тебя». (Исайя 58:4–8).

Через два века пророк Иезекииль подтверждает эти правила, по-видимому, широко известные в Израиле: «Если кто праведен и творит суд и правду <…> никого не притесняет, должнику возвращает залог его, хищения не производит, хлеб свой дает голодному и нагого покрывает одеждою, в рост не отдает и лихвы не берет, от неправды удерживает руку свою, суд человеку с человеком производит правильный, поступает по заповедям моим и соблюдает постановления Мои искренно: то он – праведник, он непременно будет жив, говорит Господь Бог». (Иезекииль 18:5,7–9). И в той же главе мы видим, как сам еврейский Бог смягчает свои угрозы: «Вы говорите: «почему же сын не несет вины отца своего?» Потому что сын поступает законно и праведно, все уставы Мои исполняет и соблюдает их; он будет жив. <…> И беззаконник, если обратится от всех грехов своих, какие делал, и будет соблюдать уставы Мои и поступать законно и праведно, жив будет, не умрет. <…> Разве я хочу смерти беззаконника? Говорит Господь Бог. Не того ли, чтобы он обратился от путей своих и был жив?» (Иезекииль 18:19,21,23).

За пятьсот лет до Христа раввин Гиллель изложил всю мораль своей религии в краткой заповеди: «Не делай ближнему того, чего ты не хотел бы, чтобы сделали тебе».

Несомненно, еврейские пророки выражали отчаяние и протест угнетенных. Мы знаем о них лишь то, что включили в Ветхий Завет осторожные раввины, всегда державшие сторону сильных и богатых и не столь чувствительные к страданиям ближнего, как Гиллель. До нас дошли главным образом призывы к благочестию и милосердию, но социальные мотивы пророков были, несомненно, смягчены. Возможно, самые откровенные из этих пророчеств касались и самих жрецов больше, чем это видно из нашей Библии. То, что мы знаем из египетской и вавилонской литературы, содержит такие же настроения, без сомнения влиявшие на более молодую литературу евреев. И, конечно, мы можем во всех случаях прочесть о них лишь то, что передали нам люди, умевшие писать.

Не меньшей фальсификации подверглись священные книги христиан. Христос, о котором мы можем судить по евангелиям и некоторым апокрифическим текстам, изображается в них как последний из еврейских пророков, пришедший «не отменить, но исполнить» еврейский закон. Мы знаем, что ему предшествовало много других, с очень близкими учениями, следы которых дошли до нас в кумранских свитках. Но с Христа начинается новая религия, обращенная не только к евреям, но и к «язычникам», хотя сам Иисус, как видно из евангельской истории с хананеянкой, еще колебался проповедовать им; ведь он сказал апостолам: «Избегайте дорог, ведущих к язычникам, и в самарянский город не заходите. Идите прежде всего к потерянным овцам народа Израиля». Но жребий был брошен, и новое учение быстро распространилось среди бедных и униженных всех народов. Нет сомнения, что Иисус был на стороне бедных. Вот решающее место, которое я выписываю из старейшего евангелия от Марка, в точном переводе:

«Когда Иисус отправился в путь, к Нему подбежал человек и, упав перед Ним на колени, спросил:

– Добрый Учитель, что мне делать, чтобы получить вечную жизнь?

– Почему ты называешь Меня добрым? – сказал Иисус – Один Бог добр. Ты знаешь Его заповеди: не убивай, не нарушай супружескую верность, не кради, не давай ложных показаний, почитай отца и мать.

– Учитель, я с юных лет соблюдаю все это, – ответил тот Иисусу.

Иисус взглянул на него, и он сразу Ему полюбился. Иисус сказал:

– Одного тебе не хватает. Иди, все продай, что у тебя есть, и раздай бедным. Тогда твое богатство будет у тебя на небе. А потом приходи и следуй за Мной.

Но тот помрачнел от этих слов и ушел печальный: он был очень богат. Иисус, оглядевшись, сказал ученикам:

– Как трудно богатым войти в Царство Бога!

Учеников изумили его слова. Но Иисус повторил:

– Дети, как трудно войти в Царство Бога! Легче в. Этические заповеди, относящиеся к ближним, поставлены после обязанностей перед богом, которые нас здесь не будут интересовать. Первые из них выражают два основных запрета, в той или иной форме лежащие в основе всех культур: «Не убивай» и «Не прелюбодействуй». Замечательно, что они формулируются самым общим образом и логически относятся ко всем людям вообще, хотя на практике их применение, вероятно, ограничивалось вначале соплеменниками. Эти два запрета охраняют личность ближнего и его семью. Четвертый запрещает ложь: «Не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего». Третий и пятый охраняют собственность ближнего: «Не кради», «Не желай дома ближнего твоего, не желай жены ближнего твоего, ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, ничего, что у ближнего твоего». (Исходерблюду пройти через игольное ушко, чем в Царство Бога войти богачу». (Марк 10:17–26).

Вы помните, что сам Иисус был сын плотника, а все его ученики были бедные люди. Мы не знаем ничего достоверного об Иисусе и апостолах, но люди, писавшие евангелия, несомненно отразили настроения первых христиан. Важнейшей частью учения Христа считается Нагорная проповедь, содержащаяся в евангелиях от Матфея и Луки. В обоих начало проповеди подверглось фальсификации церковников, . Этические заповеди, относящиеся к ближним, поставлены после обязанностей перед богом, которые нас здесь не будут интересовать. Первые из них выражают два основных запрета, в той или иной форме лежащие в основе всех культур: «Не убивай» и «Не прелюбодействуй». Замечательно, что они формулируются самым общим образом и логически относятся ко всем людям вообще, хотя на практике их применение, вероятно, ограничивалось вначале соплеменниками. Эти два запрета охраняют личность ближнего и его семью. Четвертый запрещает ложь: «Не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего». Третий и пятый охраняют собственность ближнего: «Не кради», «Не желай дома ближнего твоего, не желай жены ближнего твоего, ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, ничего, что у ближнего твоего». (Исходнесомненно желавших сделать свою религию приемлемой для богатых и знатных. Они превратили «бедных» в «нищих духом», то есть необразованных или неумных, полностью извратив этим то, что было, очевидным образом, в первоначальных текстах^[26]. Вот это место, как его передает точный научный перевод [Цитаты из евангелий приводятся по переводу с греческого оригинала В. Н. Кузнецовой, прошедшему тщательную редакцию ученых, но, разумеется, не одобренному церковью (Москва, «Наука», 1993).] ; мы берем его из более полного в этом случае евангелия от Луки (Лука 6:20–26):

Иисус, устремив глаза на учеников, заговорил:

– Радуйтесь, бедные!

Царство Бога ваше.

Радуйтесь, кто голоден теперь!

Бог вас насытит.

Радуйтесь, кто плачет теперь!

Вы будете смеяться.

Радуйтесь, когда люди вас ненавидят

и когда изгоняют, оскорбляют и чернят ваше имя –

и все это из-за Сына человеческого.

Радуйтесь в тот день, прыгайте от радости!

Вас ждет на небесах великая награда!

Ведь точно так же поступали с пророками

отцы этих людей.

И напротив, горе вам, богатые!

Вы уже натешились вдоволь.

Горе вам, кто сыт теперь!

Вы будете голодать.

Горе вам, кто смеется теперь!

Вы будете рыдать и плакать.

Горе вам, когда хвалят вас все люди:

точно так же хвалили лжепророков

отцы этих людей».

В оригинале эти стихи имеют отчетливую ритмическую структуру, как и во многих местах евангелий; она выделена расположением текста.

Все поучение делится на две половины, противопоставленные друг другу с помощью формальных сравнений: первая говорит о бедных, вторая о богатых, и все сказанное о первых противоположно сказанному о вторых. Первым обещана награда на небесах, вторым рыдания и плач; первые следуют за Иисусом и подвергаются за это гонениям и унижениям, вторые же «хвалят лжепророков», но не приемлют учение Христа. Ясно, что «богатые» во второй половине поучения – это богатые в обычном смысле: они «сыты теперь» в смысле телесной, а не духовной пищи. Но тогда в антитезе – в том, что говорится о бедных – никак не могло быть «нищих духом»: если истолковать их «голод» и «насыщение» в переносном смысле, как «духовный голод» и «духовное насыщение» (что нам подсказывает переводчик), то выходит, что Иисус противопоставляет материально богатым и телесно сытым «нищих духом», то есть необразованных и неумных, жаждущих просвещения его учением. Теряется все намеренное построение антитез: ведь в каждой из половин, в свою очередь, есть две части, первая из которых говорит о социальном положении учеников Иисуса или его противников, вторая же – об их духовной установке по отношению к его учению. Автор очень тщательно построил все это, а переводчик-церковник все разрушил [В первой строке Нагорной проповеди в евангелии от Матфея читаем в точном переводе: « – Как счастливы те, кто беден перед Господом!» В церковном тексте находим опять «нищих духом». У Матфея здесь вообще не говорится о богатых.] .

Мы не знаем, был ли Иисус и была ли Нагорная проповедь (очень похожая на другие дошедшие до нас проповеди того времени, не связанные с Иисусом). Но настроение, выраженное автором евангелия, не вызывает сомнения: проповедь Христа обращена к бедным, а богатые смеются над ней. Церковь, ставшая организованной иерархией и стремившаяся занять положение господствующей церкви в империи, добивалась поддержки богатых и знатных, тяготилась уже своим положением религии бедняков. Поэтому она подвергла христианскую литературу строгой цензуре, сохранив (очевидно, в отредактированном виде) лишь четыре канонических евангелия и тщательно уничтожив все другие «евангелические» писания. От этих «апокрифических», то есть «скрытых» сочинений до нас дошло очень немногое, да и то почти исключительно в отрывках. По этим отрывкам можно судить, какие вещи содержались в отверженных евангелиях. Например, некоторые сектанты составляли троицу из Отца, Матери и Сына (как это и было в многочисленных троицах восточных религий, и в соответствии с тем, что «дух», из которого сделали «Святого Духа», по-еврейски слово женского рода «руах»). Магомет, не знавший грамоты и усвоивший идеи христианства от христианских сектантов в Аравии, на периферии христианского мира, только так себе и представлял Святую Троицу. Далее, из канонических евангелий нельзя было изъять слишком известные места о братьях и сестрах Иисуса, и пришлось выдумать, будто этим именем назывались то ли дети Иосифа от вовсе не известного первого брака, то ли двоюродные братья. Святой Иероним, переводчик библии на латинский язык, ссылался на то, что в арамейском языке (диалект еврейского, на котором были, якобы, написаны первые евангельские тексты), нет отдельного слова, означающего двоюродного брата; но до нас дошли только евангелия на греческом языке, в котором такое различие всегда было. Первые христиане, как можно доказать по ряду источников, не сомневались, что у Иисуса были братья и сестры, зачатые Марией от Иосифа после него; это их нисколько не смущало. Апокрифическое «Евангелие от Филиппа» называет Марию Магдалину женой Иисуса, и так далее.

Я рассказываю все это, чтобы подчеркнуть, насколько искажены канонические евангелия редакционной правкой и «гармонизацией». Нет сомнения в том, что первоначальное учение христиан гораздо сильнее выражало социальный протест бедных и униженных против богатых и знатных. Впрочем, христианство само свидетельствовало о своем происхождении, сделав своим пророком сына плотника, казненного позорной, предназначенной для рабов смертью на кресте. Это была религия бедных и униженных, простых и неученых. Весь Новый завет написан на простонародном греческом языке (койне), внушавшем презрение образованным людям того времени, воспитанным на аттическом языке эпохи Перикла. Христианство пришло снизу, из среды презираемых в древности людей физического труда, ремесленников и рабов. Что же дало этим людям учение Христа? Чем победило оно в соревновании с множеством других религий?

Среди преимуществ христианского вероучения я поставил бы на первое место то, что можно было бы назвать психологическим открытием Иисуса Христа. Он открыл психическую установку, с которой бедный и униженный мог считать себя лучшим человеком. Вот что он говорит:

« – Вы знаете, что у всех народов

первые люди правят ими

и великие ими владеют.

Но у вас пусть будет не так:

пусть тот, кто хочет быть у вас главным,

будет вам слугой,

и кто хочет быть среди вас первым,

пусть будет для всех рабом». (Марк 10:42–44).

Конечно, все это предлагается как урок смирения, но нельзя здесь не узнать призыв Интернационала: Кто был ничем, тот станет всем. «Многие, кто были первыми, станут последними, а последние – первыми». (Мат. 19:30); вероятно, «многие» приставлено редакторами текста, вставившими это крылатое выражение, уже неустранимое из памяти верующих, в контекст «вечной» жизни. И многое другое уже нельзя было устранить из писания, хотя все это не шло к образу кроткого проповедника из Галилеи:

«Не думайте, что Я пришел установить мир на земле.

Не мир пришел Я установить,

Но войну развязать». (Матфей 10:34).

«Огонь пришел Я принести на землю,

и как Я жажду, чтобы он уже разгорелся!» (Лука 12:49).

«Вы думаете, Я пришел дать земле мир?

Нет! – говорю Я. –

Разделение!» (Лука 12:51).

«Пусть тот, у кого есть деньги, возьмет их, пусть возьмет и суму, а у кого нет, пусть продаст свою одежду и купит меч». (Лука 22:36).

Галилея считалась у евреев мятежной страной, во многих местах евангелий видно, что в Иудее галилеян попросту считали разбойниками. Прежде, чем разрушить храм, римлянам пришлось подавить яростное восстание Галилеи.

Вообще, вся история жизни Иисуса и все его изречения подверглись такой же обработке, как история революции после смерти Ленина. Советская идеологическая система была поразительно похожа на церковную – недаром ее устроил человек, учившийся в духовной семинарии. И мы, в России, сами наблюдали процесс церковной фальсификации, очень похожий на процесс изготовления евангелий. Нам все это легче понять.

Но мы должны говорить о евангельском Христе, а не о том, кто был распят как мятежник: об Иисусе «в белом венчике из роз», во главе двенадцати смиренных.

Представим себе психическое положение бедного человека в древнем мире. В социальном смысле он был бесправен и слаб: сила и право тогда были практически тождественны с богатством – еще больше, чем теперь. Его не защищала даже юридическая фикция «равенства людей перед законом», которая еще не была изобретена. В больших городах Ближнего Востока, где возникло христианство, неравенство было очевидно, и оно воспринималось, как унижение. Это было смешанное общество, из людей разных племен и всех общественных положений, уже совсем не похожее на патриархальное общество, с его сакральным, освященным веками строем. Богатый и сильный, противостоявший здесь бедному и слабому, был ему чужой, не вызывал у него традиционного почтения; агрессивность, усиленная скученностью городской жизни, легко переходила в ненависть – ту самую, которую мы называем классовой ненавистью.

Гражданское общество того времени было построено на принципе вражды. Человек должен был любить только близких (откуда и произошло, путем обобщения, слово «ближний»). Близкими считались члены своего племени или своей общины, на которых полагалось распространять, насколько возможно, положительные эмоции; всех остальных людей полагалось ненавидеть. Даже в мирных условиях нормой отношения к ним были настороженность и подозрительность, часто переходившие в безудержную ярость «войны всех против всех».

Ненависть составляла основной фон психической жизни бедного человека. В таких городах, как Иерусалим, Антиохия, Александрия, было слишком много «чужих», и бремя ненависти было тяжко. К тому же эта ненависть очень часто была пропитана завистью: униженный мог внутренне предпочитать положение унижающего, считая его лучше себя. Вообще, ценности любого общества чаще всего формируются как ценности его господ, распространяясь затем на подсознательные установки всех его членов. В столкновении бедного и слабого с богатым и сильным обе стороны могли держаться одного и того же представления о том, кто из них «лучше»: у бедного не было психической установки, с которой он мог бы положительно оценить самого себя. Христос дал ему такую установку, предписав ему любить всех «ближних», в том числе своих врагов.

На пятьсот лет раньше ту же проблему решал Будда, но пришел к другому решению. Понимая, что любовь и ненависть неразрывно связаны друг с другом, как полюсы одного и того же механизма, Будда решил отключить весь этот механизм «желания»: тогда исчезнет ненависть и вообще всякое страдание – ничего не желая, человек обретает душевный покой. Но буддийский святой, тем самым, перестает быть «нормальным» человеком. Решение Будды – это уход от мира, акт отчаяния, выражающий безысходное рабство этого мира. Поэтому «чистый» буддизм и не стал массовой религией.

Решение Христа было в том, что он «осудил» полюс ненависти и «оправдал» полюс любви. Он изобрел психологическую фикцию всеобщей любви. Дело в том, что человек биологически не способен любить – в точном и прямом смысле этого слова – всех своих собратьев по виду. Он не способен даже «прощать» их – если только он не мудрец, отвечающий жалостью на поступки оскорбителя, чаще всего проявляющего – банально и механически – свой социальный статус. Может быть, именно этого и хотел Христос. Но мудрецов немного, а решение было для всех.

Для «простого человека» предложенное Христом решение сводилось к тому, что ненависть «вытеснялась» в подсознание, в смысле Фрейда, а в сознании утверждалась фикция любви. В действительности христианин мог любить не больше людей, чем язычник, но радикально менялась его сознательная установка по отношению к людям – в некоторой мере влиявшая и на его подсознание. Он должен был соблюдать некоторые правила обращения с «ближними», заменявшие предписанную любовь – как мы это пытаемся делать в нашем «гражданском обществе» теперь. Это не только облегчило бремя ненависти, угнетавшее бедного человека, но и дало ему ощущение превосходства: христианин мог чувствовать себя праведником, каким и должен быть человек, а своего угнетателя считать грешником, каким человек быть не должен. Отныне лучшим человеком был он. Мечта о лучшем мире, где «последние станут первыми, а первые – последними», перемещается в фиктивный мир религиозного мышления и остается там две тысячи лет.

Глобализация любви к ближним была, конечно, выражением настроения, сложившегося в многонациональных сообществах Римской империи. Единство человеческого рода и принципиальное равноправие всех людей не могли быть выражены ни одной из старых, «племенных» религий, потому что у каждого племени были свои боги. Единому человечеству нужен был единый бог, не связанный с исключительными обычаями одного из племен. Еврейский бог имел важное преимущество над другими богами: он был один и не терпел соперников. Единственный бог имел больше шансов быть принятым всеми племенами, даже если он был для них новым богом. Для этого надо было приспособить еврейского бога к понятиям и привычкам других народов. Вряд ли об этом думал Иисус; эту задачу выполнил Павел из Тарса. Идея Павла, что для бога нет «ни эллина, ни иудея», означала величайший переворот в человеческой психике: возникло понятие человека вообще, с общими для всех людей правами и обязанностями – сначала перед богом, а потом перед людьми и перед самим собой.

Другая сторона христианского вероучения, особенно важная для нашего исследования – это принятые им фиктивные способы удовлетворения человеческих нужд. Реальные потребности человека – материальные и духовные – во время рождения христианства не могли быть удовлетворены. Об этом не умели даже думать: в античном мире, где было много выдающихся мыслителей, отсутствовало всякое представление об изменении общества сознательными усилиями людей. Поэтому греко-римская цивилизация была обречена на гибель, а человечество – на тысячелетнюю тьму.

Все надежды человека связывались с действием сверхъестественных сил, то есть с обещаниями какой-нибудь из религий. «Официальные» религии того времени мало обещали человеку как отдельной личности: они служили для защиты государства, первоначально «своего» города-государства, но потом уже огромной, чуждой отдельной личности военно-бюрократической империи. В недрах этих религий или вне их созревали более человечные или, лучше сказать, более чувствительные к человеческим нуждам и надеждам мистические верования. Мы мало знаем об элевсинских мистериях, о народных культах сирийцев и поздних египтян, но в них были элементы, которых явно недоставало официальным религиям Греции, Рима и Иудеи. В особенности это относится к представлениям о потустороннем мире, чуждым классическим традициям этих религий.

Представление о несправедливости этого земного мира очень рано породило надежду на воздаяние в загробной жизни. Во времена Христа такие представления широко распространились во всей империи, и сами евангелия свидетельствуют, что ими были проникнуты также евреи, хотя ни в греко-римской традиции, ни в Ветхом Завете о загробной жизни, по существу, не было ничего. Загробное вознаграждение праведников и наказание грешников стали к тому времени общим местом всех народных верований, и евангелисты передают эти представления в форме откровения: еврейский бог мстил своим ослушникам в их земной жизни, не зная, по-видимому, ни о какой другой, но Христос угрожает грешникам геенной огненной уже на том свете, и его слушатели боятся этих угроз. Воображение людей порождает ад и рай и не освободится от этих призраков в течение двух тысяч лет. Ад гораздо более реален, не только у Данте, но и во всех богословских разработках доктрины возмездия; рай бледен, и чем дальше от Христа, тем бледнее.

Наряду с загробным воздаянием, люди мечтали о земном. Потребность в материальных благах была слишком насущной, чтобы ее можно было удовлетворить после смерти. Христос проповедует голодным, а голодные не могут долго ждать. И Христос обещает им свое Второе Пришествие очень скоро: в Царство Бога войдут не отдаленные потомки, а праведники, стоящие перед ним. В евангелии от Марка Иисус обещает:

« – Верно вам говорю: есть среди тех, кто стоит здесь, люди, которые не успеют узнать смерти, как увидят, что Царство Бога явилось в полной силе» (гл. 9).

Первые христиане были не столько заняты делами этого мира, сколько ожиданием будущего. Поскольку Второе Пришествие задерживалось, христиане возложили свои надежды на Тысячелетнее Царство – земной вариант царства справедливости, который, по-видимому, немало затруднял богословов, пытавшихся соединить его с загробным. Восточная легенда о тысячелетнем царстве пришла, может быть, из Персии, где она была известна задолго до Христа. По ее христианской версии, описанной в откровении Иоанна, праведники будут жить в этом царстве тысячу лет, а править им будет сам Христос; затем они, по-видимому, проследуют в рай. Тысячелетнее Царство, несомненно, создано народной фантазией; как представляли его ранние христиане, изображает Папий, епископ Иерапольский, живший в конце второго века в Малой Азии. Следующий отрывок из его сочинения сохранил для нас святой Иреней:

«Придут дни, и уродятся виноградники с десятью тысячами лоз в каждом, и на всякой лозе будет десять тысяч побегов, на каждом побеге – десять тысяч усиков, на всех них – по десять тысяч гроздей, по десять тысяч виноградин каждая, и каждая даст двадцать пять мер вина.

И когда кто-либо из святых сорвет гроздь, другая закричит: “Я лучше ее, сорви меня и возблагодари мною Господа”.

Точно так же каждое зерно родит десять тысяч колосьев, всякий колос – десять тысяч зерен, а все зерна дадут по пять двойных фунтов муки. И прочие фрукты, семена, травы будут множиться в соответствии с их пользой.

И все животные, которые кормятся исключительно пищей от плодов земли, будут жить в мире и согласии между собой и будут целиком послушны и покорны человекам».

Таково свидетельство Папия, ученика Иоанна, сотоварища Поликарпа, древнего мужа, в четвертой из его пяти книг. И он добавляет к сказанному: Все это кажется вполне правдоподобным тому, кто верует». А поскольку Иуда – предатель и не верил и спрашивал, как это подобное плодородие возможно на деле, Господь отвечал: “Увидят это те, кто войдут в Царство”». (Иреней, Против ересей).

Таковы источники социализма, хорошо известные всем историкам и давшие начало всем бесчисленным ересям, вплоть до последней ереси христианства – марксизма. Один из друзей молодого Маркса, поэт Генрих Гейне, безошибочно изображает идеал социализма, рождавшийся у него на глазах, и трудно не узнать в нем то же Тысячелетнее Царство:

«О друзья, я спою вам новую, лучшую песню! Мы хотим устроить Царство Небесное уже здесь, на земле. Мы хотим быть счастливы на земле и не хотим больше терпеть нужду; пусть ленивое брюхо не поглощает то, что производят прилежные руки. Повсюду растет довольно хлеба для всех детей человеческих. Есть розы и мирты, красота и радость, и вдоволь сладкого горошка. Да, сладкого горошка для всех, как только созреют стручки! А небо мы оставим ангелам и воробьям».

И дальше, по свойственной ему непочтительности к авторитету, поэт прибавляет:

«А если после смерти у нас вырастут крылья, то мы посетим вас там, наверху, и отведаем с вами блаженнейших тортов и пирожных. Новая песня, лучшая песня! Она звучит музыкой флейт и скрипок! Позади “Господи, помилуй”, и молчит погребальный звон. Юная Европа обручена с прекрасным гением свободы. Они обнялись и вкушают свой первый поцелуй. И если нет у них поповского благословения, брак их будет не менее законным – да здравствуют жених, невеста и их будущие дети!»

«Германия, зимняя сказка» написана в 1844 году, на самой заре социализма; слово «социалист» впервые появилось в печати в 1827 году, а слово «социализм» – в 1843, ровно за год. Перед нами свидетельство о рождении, выданное очевидцем.

Но вернемся к рождению христианства. Евангелия и сочинения ранних христиан представляли собой фольклор, записанный малообразованными людьми – это было духовное движение, шедшее снизу, из угнетенных, отчаявшихся масс. Но навстречу ему шло, против собственной воли и повинуясь внутренней логике своего мышления, движение сверху, из самых просвещенных общественных групп.

Политеизм, мало дававший уму и сердцу простых людей, изжил себя и в психической жизни образованных – и случилось это очень давно. Уже изображенный Платоном Сократ говорил о Боге в единственном числе и твердо верил в загробную жизнь; он ссылался при этом на верования элевсинских мистерий, как на нечто само собой разумеющееся – в Афинах за четыреста лет до Христа^[27]. Такие же понятия были у стоиков, разделявших также многие этические принципы христиан: признания основного равноправия всех людей, обязанностей по отношению к «ближним» и внутреннего морального чувства, оправдывающего или осуждающего человеческие поступки. Стоическая философия господствовала в греко-римском мире еще до первого века и, во всяком случае, сохранила преобладание до конца второго. Почти все образованные люди того времени были стоики, и государственные деятели в том числе. Эпиктет был рабом, но Сенека был вельможей, а Марк Аврелий – редкий случай в истории – был император-философ. Ни один из них не был христианином. Император Марк не видел в христианах родственных ему мыслителей и позволял их преследовать, когда их обвиняли в нарушении законов, а Плиний младший, тоже стоик, еще раньше сомневался, что делать с этим новым суеверием. Вряд ли стоики подозревали, как близко они подошли к христианству, но христиане впоследствии прямо считали Сенеку «своим» – хотя он и не знал Христа. Своя своих не познаша, как говорится на церковном языке.

После эпохи Антонинов философия повернула к неоплатонизму. Отцы церкви, давшие направление христианскому богословию, получили образование у платоников; Платон и определил облик богословия. Но это уже исследовал Рассел, и я хочу лишь заметить, что платонизм, с его идеей абстрактного божества, источника всех других идей, легко мог быть приспособлен к единому Богу христиан. Была и другая сторона дела: у Платона отцы церкви заимствовали его пристрастие к коллективизму, созвучному «соборности» христиан. Платону принадлежит пародия на социализм, возникшая гораздо раньше самого социализма. Это очень характерно для утопий, поскольку люди часто ставят себе преждевременные цели и придумывают для них нелепые средства; когда цель оказывается ближе, эти средства производят комическое впечатление. Платон пытался устроить «здоровое общество» (a sane society, как сказал бы Фромм), и придумал для этого «казарменный коммунизм». Он заимствовал у спартанцев приписываемую им простоту нравов и послушание властям, но хотел поставить во главе своего государства философов под именем «стражей». Богословы-платоники усвоили эту идею, приспособив ее к потребностям церкви: «пастыри» вполне могли заменить платоновых «стражей». Этим пристрастием к Платону и объясняется тот удивительный факт, что монахи переписывали все мерзости Платонова «Государства». Они просто думали, что Платон был каким-то образом «свой».

***

Частная собственность всегда была камнем преткновения для христианской церкви. Спор, который в наше время происходит между «капитализмом» и «социализмом», стар, как мир: мы начали его историю с христианства лишь потому, что социализм в современном смысле слова коренится в этой религии, но могли бы найти яркие доказательства его древности уже в первых письменных документах, которые оставили нам Шумер и Египет. Если «социализм» есть «пагубное заблуждение», как уверяет нас профессор Хайек, то заблуждаются не только обличаемые им политики и профессора; заблуждались с самого начала истории бесчисленные миллионы людей. Претензия исправить это заблуждение и спасти от него так давно впавшее в него человечество – это поистине великая самонадеянность, претензия на предприятие, достойное Будды или Христа.

Христианская церковь никогда не была так наивна. Церковь должна была считаться с частной собственностью, как с основным фактом общественной жизни, потому что церковная иерархия стала частью государственной власти, а власть принадлежала классу собственников; да и сама церковь превратилась в крупнейшего собственника. Но, с другой стороны, церковь не могла порвать со своим источником – первоначальным христианством, решительно осудившим частную собственность. Отказ от собственности был условием вступления в апостольскую общину, и все общины первых христиан имели общее имущество; это был уже не просто «социализм», а его наихудшая форма – «коммунизм». Церковникам пришлось сохранить в «отредактированных» ими евангелиях резкие обличения собственности, приписываемые Христу: они постарались смягчить их, но, очевидно, верующие знали их уже на память, и никак нельзя было их опустить. Более того, хотя церковь пришла к власти, стала религией императоров и господ, она не могла порвать со своей нищей и униженной «паствой»: иначе эта народная масса перешла бы на сторону сектантов и еретиков. Поэтому церковь никогда – вплоть до наших дней – не одобряла собственности и подчеркивала опасность стремления к богатству.

Надо было примирить крайности Нагорной проповеди с реальной жизнью, и церковь пошла по пути всех религий: сделала уступки человеческой слабости, сохранив для праведников высокий идеал. Праведники уже очень рано образовали общины, отрекшиеся от мира и занимавшиеся только делами спасения. Церковь упорядочила эти общины и превратила в монастыри. Отныне верующие делились на две ступени: обыкновенных христиан и монахов. У монахов не было частной собственности, и они трудились вместе на общей работе, наподобие первых христиан. Католическая церковь, в конечном счете, подчинила даже монашеским ограничениям все духовенство: она опасалась, что священники, наряду с соблазнами плоти, привяжутся к собственности. Только церковь может иметь собственность («имущество бедных»), но отдельный священник должен быть неимущ. Такова доктрина католиков; но и другие христианские церкви к ней близки.

В средние века, когда религия была всесильна и во всей Европе не было неверующих, установился феодальный строй, стоявший гораздо дальше от «расширенного порядка», чем достаточно развитый торгово-промышленный уклад Римской империи. Но именно в это время сложились те «моральные правила», на которых основано поведение современного человека, и без которых не может существовать капитализм. Незаменимость старых правил хорошо понимали консерваторы всех времен. О них заботился еще божественный Платон: «Если мы потеряем эти предания, – сокрушался он, – то где и у кого возьмем мы другие?»

Чему же учила религия в то время, когда она в самом деле владела мыслями и чувствами людей? Эрих Фромм напоминает об этом в своей книге «Бегство от свободы»: «Для понимания позиции индивида в средневековом обществе важны этические взгляды на экономическую деятельность, выраженные не только в учениях католической церкви, но и в светских законах». И дальше Фромм цитирует книгу историка Тони «Религия и развитие капитализма». В основе экономической позиции, – пишет Тони, – лежали два принципа:

«Экономические интересы подчинены подлинному делу жизни, каковым является спасение души; и экономическое поведение – всего лишь одна из сторон поведения человека, над которой, как и над другими ее сторонами, стоят связывающие ее моральные правила».

Затем Тони описывает, как в средние века смотрели на экономическую деятельность:

«Материальные блага необходимы; они имеют служебное значение, поскольку без них люди не могут существовать и помогать друг другу. <…> Но экономические мотивы подозрительны. Люди боятся их, поскольку они вызывают жадность, но они не настолько дурны, чтобы не вызывать одобрения.<…> В средневековой теории не было места для экономической деятельности, не связанной с моральной целью; если бы кто-нибудь предложил средневековому мыслителю основать науку об обществе на допущении, что стремление к экономической выгоде есть постоянная, измеримая сила, принимаемая, подобно другим силам природы, в качестве неизбежного и самоочевидного исходного факта, то подобная точка зрения показалась бы ему столь же неразумной и безнравственной, как социальная философия, основанная на неограниченном действии таких человеческих свойств, как драчливость и половой инстинкт. <…> Святой Антоний говорит, что богатство существует для человека, а не человек для богатства. <…> Поэтому на каждом шагу мы встречаем пределы, ограничения, предостережения, не позволяющие экономическим интересам вмешиваться в серьезные дела. <…> Человеку дозволено стремиться к такому благосостоянию, какое необходимо для жизни в его общественном положении. Стремиться к большему – это не предприимчивость, а жадность; жадность же – это смертный грех. Торговля законна: различные произведения разных стран свидетельствуют о том, что она была предусмотрена Провидением. Но это опасное занятие. Человек должен быть уверен, что делает это для общего блага, и что получаемая им прибыль – не более, чем плата за его труд. Частная собственность – необходимое учреждение, в этом падшем мире; люди больше работают и меньше ссорятся, если блага находятся в частном владении, чем если они принадлежат им совместно. Но это можно терпеть лишь как уступку человеческой слабости, но не приветствовать как нечто желательное само по себе. Идеал же, если только природа человека может до него возвыситься – это коммунизм. “Communis enim, – писал Грациан в своем «декрете», – usus omnium quae sunt in hoc mundo, omnibus hominibus esse debuit” [«Ибо все в этом мире, общее для пользования всех, предназначено для всех людей» (лат.) Грациан – юрист XII века; «Декретом» называется его сочинение по каноническому праву.] . И в самом деле, владеть имуществом было по меньшей мере хлопотно. Оно должно было быть приобретено законным путем. Оно должно было иметь как можно больше владельцев. Оно должно было доставлять помощь бедным. Оно должно было, по возможности, быть в общем пользовании. Его собственники должны были быть готовы разделить его с нуждающимися, даже если те не находятся в бедственном состоянии». К этому Фромм добавляет:

«Хотя здесь выражаются лишь нормы, не дающие точной картины экономической жизни, они в некоторой степени передают подлинный дух средневекового общества».

В средневековой Европе почти не было рыночного хозяйства. За редкими исключениями, хозяйство было замкнутым: нужные Экономические интересы подчинены подлинному делу жизни, каковым является спасение души продукты и изделия производились в пределах одного имения или одного города и там же потреблялись. Ремесленники были объединены в цехи, имевшие исключительное право заниматься в данной местности некоторым видом труда. Цех устанавливал «справедливые» цены на изделия, обязывал своих членов сообщать, где и почем они покупают сырье, контролировал качество продукции, регулировал взаимные отношения и претензии. Надзор за всем производством осуществляла королевская власть, часто вводившая предельные цены. Крестьяне вели натуральное хозяйство, отбывали барщину или платили сеньору оброк; они почти не участвовали в денежном обращении. При этих условиях не было подвижности населения, и города не имели такого значения, как в древности и, тем более, теперь; Париж и Лондон насчитывали в Средние века 20–30 тысяч жителей. В Европе было очень мало грамотных людей, и почти все они принадлежали к духовенству. Быть грамотным означало знать латынь. Но древних авторов читали лишь отдельные монахи, если читали вообще, и такое занятие считалось неправоверным. Это были поистине «темные века». Все, что рассказывают о «цветущей средневековой культуре», относится уже к исходу средневековья, к XIII–XV столетиям; а идеализация средних веков, даже в их позднем развитии, выражает лишь отчаяние нынешних мудрецов. Достаточно сказать, что к началу эпохи Возрождения ememперестали переписывать древние рукописи, а уцелевшие не умели хранить.